– Значит, – лениво улыбнулся Гастингс, – это и есть святая цель, к которой стремятся благочестивые, – убить этих бедных рыбок с помощью кусочка шелковой лески и мухи?
Роуден не удостоил его ответом. Колетта вытащила из реки еще одного пескаря и разбудила Эллиота, который возмущенно забормотал и принялся оглядываться в поисках корзинок с провизией. В это самое время явились проголодавшиеся Клиффорд и Сесиль. Юбки Сесиль промокли насквозь, перчатки порвались, но она была счастлива. Клиффорд коронным жестом показал двухфунтовую форель, ожидая аплодисментов всей компании.
– Где, черт возьми, ты ее поймал? – воскликнул Эллиот.
Сесиль, мокрая и восторженная, рассказывала о поединке с форелью, а Клиффорд восхвалял ее рыбацкие способности и в доказательство извлек из своей корзинки голавля, которому лишь по случайности не повезло родиться форелью.
Все были очень счастливы за обедом и признали Гастингса очаровательным. Ему это очень нравилось, только иногда у него мелькала мысль, что во Франции ухаживания заходят несколько дальше, чем в Миллбруке, штат Коннектикут. Он думал, что Сесиль следовало бы чуть меньше восторгаться Клиффордом, что, наверное, было бы лучше, если бы Жаклин немного отодвинулась от Роудена, и что Колетте не стоило бы так вызывающе смотреть Эллиоту прямо в глаза. И все же он наслаждался происходящим, если не считать моментов, когда его мысли возвращались к Валентине. Тогда он чувствовал, как далеко он от нее сейчас. Ла-Рош был в полутора часах езды от Парижа.
Когда в восемь часов вечера обратный поезд въехал на вокзал Сен-Лазар, сердце его забилось – он снова оказался в городе Валентины.
– Спокойной ночи, – прощались с ним наперебой. – В следующий раз ты тоже должен поехать с нами!
Он пообещал и остался смотреть, как они парами уплывают в темнеющую даль улицы. Он стоял так очень долго, пока широкий бульвар не замерцал газовыми фонарями, а сквозь них сквозь окна пробивался электрический свет, словно луны на фоне звезд.
VI
На следующее утро его первая мысль после пробуждения была о Валентине, и сердце у него учащенно забилось. Солнце уже позолотило башни собора Нотр-Дам-де-Пари, по мостовым эхо разносило дробный стук от башмаков рабочих, а через дорогу в саду черный дрозд разливался трелью среди розовых цветов миндаля. Гастингс решил разбудить Клиффорда, чтобы прогуляться с ним по предместьям, а позже заманить его в Американскую церковь ради спасения его души. В саду Альфред Бегающие Глазки мыл асфальтовую дорожку, ведущую к студии.
– Monsieur Elliott? – переспросил он вошедшего. – Je ne sais pas[72].
– А мсье Клиффорд? – неуверенно спросил Гастингс.
– Monsieur Clifford, – ехидно ответил консьерж, – будет счастлив видеть вас. Он вернулся под утро, вот прям, можно сказать, только что.
Гастингс чуть помедлил, выслушав, что консьерж думает о людях, которые бродят по ночам, а под утро, когда даже жандармы спят, колотят в твою сторожку. Он красноречиво изъявил свое мнение о воздержании как добродетели и демонстративно зачерпнул воды из фонтана.
– Наверное, не стоит его беспокоить, – сказал Гастингс.
– Pardon, monsieur, – проворчал консьерж, – но, возможно, очень даже стоит его побеспокоить. Может, ему помощь нужна. Меня он прогоняет прочь сапогами и расческами. Как бы его милость не поджег весь дом своей свечой.
Гастингс поколебался, но, подавив внезапное желание уйти, медленно пошел по увитой плющом дорожке к дому. Он постучал в дверь. Никакого ответа не последовало. Он постучал снова, и на этот раз что-то с грохотом ударило в дверь изнутри.
– Это был сапог, – объяснил консьерж.
Он вставил свой дубликат ключа в замок и впустил Гастингса. Клиффорд в помятом вечернем костюме сидел прямо на ковре посредине комнаты. В руке он держал туфлю и, казалось, ничуть не удивился, увидев Гастингса.
– Доброе утро, ты пользуешься грушевым мылом? – спросил он, неуверенно взмахнув рукой и бессмысленно улыбаясь.
У Гастингса упало сердце.
– Ради бога, Клиффорд, ложись спать! – сказал он.
– Погоди. Сейчас Альфред сунет сюда свою лохматую башку – я должен кинуть в него туфлю.
Гастингс задул свечу, забрал у Клиффорда шляпу и трость и сказал с нескрываемым огорчением:
– Это ужасно, Клиффорд, не знал, что ты можешь себя так вести.
– А я знал, – ответил тот.
– А где же Эллиот?
– Старина, – Клиффорд вдруг захныкал, и язык у него заплетался, – провидение, которое дает пищу… дает воробьям и кому-то там еще, призрит на невоздержанных скитальцев…
– Так где же Эллиот?
Но Клиффорд махнул головой.
– Он… там где-то, недалеко.
Тут его охватило внезапное желание увидеть своего пропавшего друга, он принялся заламывать руки и рыдать.
Гастингс, совершенно потрясенный, молча сел на кушетку. Быстро омывшись горькими слезами, Клиффорд вновь просиял и с величайшей осторожностью поднялся на ноги.
– Старина, – сказал он. – Сейчас ты увидишь чудо. Я тебе покажу…
Он пожевал губами.
– Э-э… чудо, – повторил он.
Гастингс подумал, что речь идет о чуде сохранения равновесия, но промолчал.
– Я иду спать, – объявил его приятель. – Страждущий Клиффорд отправляется в постель, и это просто чудо!
И он повлек себя в спальню с той расчетливой ловкостью и сноровкой, которые бы непременно вызвали бурные аплодисменты у истинного ценителя, например, Эллиота, если бы тот был дома. Но Элиота не было, потому что он еще не добрался до студии, хотя и прилагал к этому все усилия.
Спустя полчаса Гастингс нашел Элиота спящим на скамейке в Люксембургском саду и разбудил его. Тот улыбнуся ему с величественной снисходительностью. Он позволил поднять себя, отряхнуть от пыли и препроводить к выходу из сада. Здесь он отказался от всякой дальнейшей помощи и с покровительственным поклоном взял довольно верный курс на улицу Вавен. Гастингс проводил его взглядом, а затем медленно вернулся к фонтану. Сначала он чувствовал себя мрачным и подавленным, но постепенно чистый утренний воздух развеял его, и он уселся на мраморную скамью под тенью крылатого бога.
В воздухе витал сладостный цветочный аромат, повсюду купались голуби, разбрызгивая воду своими радужно-серыми крыльями, то прижимаясь шейками к краю бассейна, то исчезая в водяных искрах. Тут же плескались воробьи, с громким щебетом смачивая пропыленные перья в прозрачных лужах. Под платанами вокруг пруда напротив фонтана Марии Медичи вразвалку бродили утки, щипали траву и неуклюже спускались к воде, чтобы отправиться в очередное бесцельное плаванье. По белым флоксам медленно ползали бабочки с отяжелевшими от росы крыльями, выбирая солнечные места, чтобы обсушиться. Вокруг гелиотропов суетились пчелы, рядом со скамейкой сидела пара серых мух с красными выпученными глазами, они чинно грелись на солнце, вдруг принимались гоняться друг за другом, а потом усаживались на место и усердно потирали лапки. Часовые стояли на посту, терпеливо дожидаясь смены, и наконец она явилась – послышались ритмичные шаги по гравию, защелкали штыки, и освобожденные караульщики отправились на заслуженный отдых. С часовой башни дворца донесся мягкий перезвон, и ему вторил тяжелый колокол церкви Сен-Сюльпис. Гастингс мечтательно задумался, сидя в тени бога, и, пока он размышлял, кто-то подошел и уселся рядом с ним. Сначала молодой человек даже не поднял головы.
Только когда она заговорила, он вскочил:
– Это вы! В такой час?
– Мне было не по себе, я не могла уснуть, – и добавила тихим счастливым голосом: – Это вы! И в такой час…
– Я… я спал, но солнце разбудило меня.
– Я не могла уснуть, – сказала она, и на мгновение в ее глазах мелькнула неясная тень. А потом, улыбаясь, она добавила: – Я так рада… Так и знала, что вы придете. Не смейтесь, я верю в сны…
– Вам снилось, что я… буду здесь?
– Мне кажется, это был не сон, – призналась она.
Какое-то время они молчали вдвоем, наслаждаясь счастьем быть вместе. Их молчание было красноречивым, они только смотрели друг на друга и улыбались, слова здесь были излишними. В их речах не было и тени глубокомыслия. Самое серьезное, что Гастингс сумел сказать, имело прямое отношение к завтраку.
– Я еще не пила шоколад, – призналась она. – Однако вы практичны.
– Валентина, – пылко сказал он, – прошу вас, сегодня… проведите этот день только со мной.
– О боже! – улыбнулась она. – Он не просто практичный, он еще и эгоист.
– Я не эгоист, я только голоден, – сказал он, глядя на нее.
– Он еще и прожорливый, о боже!
– Вы согласны, Валентина?
– Не знаю, как же мой шоколад…
– Возьмите меня с собой…
– Но завтрак…
– Давайте позавтракаем в Сен-Клу.
– Но я не могу…
– Вместе, весь день, весь день напролет, прошу вас, Валентина!
Она молчала.
– Хорошо. Но только на этот раз.
И снова неясная тень мелькнула в ее глазах. Она вздохнула:
– Вместе, но только на этот раз.
– Весь день? – сказал он, все еще сомневаясь в своем счастье.
– Целый день, – улыбнулась она, – я так голодна!
Он, совершенно околдованный, засмеялся.
– Какая практичная молодая леди.
На бульваре Сен-Мишель есть уютная лавочка, снаружи выкрашенная в бело-голубой цвет, а внутри опрятная и вычищенная до белизны. Рыжеволосая молодая продавщица-француженка улыбнулась им, когда они вошли, бросила свежую салфетку на столик для двоих, поставила перед ними две чашки шоколада и корзинку с хрустящими свежими круассанами. На каждом кусочке масла был вытиснен трилистник, и казалось, оно было пропитано травяными ароматами нормандских пастбищ.
– Как вкусно! – сказали они в один голос и рассмеялись над совпадением.
– Мысли сходятся… – начал он.
Шеки у нее порозовели.
– Я бы еще съела круассан.
– Я тоже, – торжествующе сказал он. – Я же сказал, сходятся…
Потом они поссорились. Она обвиняла его, что он ведет себя как непослушный ребенок, а он отрицал это и выдвигал встречные обвинения. Глядя на них, продавщица тихонько смеялась. Последний круассан они съели под флагом перемирия. Затем они поднялись, Валентина взяла Гастингса под руку, весело кивнув продавшице. Та крикнула им в ответ: «Bonjour, madame! bonjour, monsieur!» – и смотрела через окошко, как они ловят подъезжающий кэб и уезжают. «Ах, такие красивые… – вздохнула продавщица и добавила: – Не знаю, женаты ли они, но ma foi ils ont bien l’air