Тут к нам ввалился Джек Скотт в заляпанной краской куртке; попутно он присвоил все восточные сладости, до которых смог дотянуться. Джек ограбил портсигар и наконец исчез вместе с Борисом: они отправились в Люксембургскую галерею; там особого внимания художественной Франции требовали новая посеребренная бронза Родена и пейзаж Моне. Я вернулся в мастерскую и продолжил работу над ширмой эпохи Возрождения, которую Борис просил расписать для будуара Женевьевы. Но мальчишка, и без того неохотно позировавший мне, на этот раз превзошел себя. Ему не сиделось на месте, и за пять минут мне пришлось сделать множество разных набросков маленького плута.
– Ты позируешь или пляшешь, друг мой? – спросил я.
– Как будет угодно, месье, – ответил он с ангельской улыбкой.
Конечно, я отпустил его и, разумеется, заплатил за весь день – так мы портили своих моделей.
Когда чертенок ушел, я украсил холст парой небрежных мазков, но был настолько не в настроении, что остаток вечера провел, исправляя сделанное. В конце концов я соскоблил краски с палитры, сунул кисти в чашу черного мыла и направился в курительную. Мне и правда казалось, что, исключая комнату Женевьевы, в ней меньше всего пахнет табаком. Внутри царил хаос: разные диковины и потертые гобелены. Сладкозвучный старый спинет[5], прекрасно отреставрированный, стоял у окна. Вдоль стен тянулись стенды с оружием, частью древним и тусклым, частью современным и блестящим. Над каминной полкой висели фестоны индийских и турецких доспехов, рядом – пара хороших картин и стеллаж с трубками. Мы подходили к нему в поисках новых впечатлений. Думаю, там можно было найти любую трубку на свете. Выбрав одну, мы немедленно уносили ее куда-нибудь еще, чтобы опробовать. Курительная была самой мрачной комнатой в доме: впрочем, этим вечером в ней царил ласковый сумрак, мягкие темные оттенки мехов и кожи, лежащих на полу, навевали дремоту, большой диван усеивали подушки. Я свернулся среди них, желая выкурить трубку в столь непривычном месте. Я выбрал одну с длинным, гибким мундштуком, разжег ее и задумался. Вскоре она погасла, но мне было все равно. Я грезил и не заметил, как уснул.
Меня разбудила самая печальная музыка на свете. В комнате было темно, и я понятия не имел, который час. Лунный луч поблескивал на крышке старого спинета, полированное дерево, казалось, само источало звуки – так шкатулка для благовоний струит аромат сандала. Но вот во мраке двинулась чья-то фигура – человек поднялся и побрел прочь. По глупости своей я окликнул:
– Женевьева!
Услышав мой голос, она оступилась и упала. Проклиная себя, я зажег свет и попытался поднять ее на ноги. Она отшатнулась, застонав от боли, и тихо попросила позвать Бориса. Я отнес ее на диван и пошел за ним, но его не было в доме, а слуги уже легли. Смущенный и встревоженный я поспешил к Женевьеве. Она лежала там, где я ее оставил, и казалась очень бледной.
– Не могу найти ни Бориса, ни слуг, – сказал я.
– Знаю, – ответила она еле слышно, – Борис отправился на Эпт[6] вместе с мистером Скоттом. Я забыла, когда послала тебя за ним.
– В таком случае он не вернется до полудня, а ты… тебе больно? Ты испугалась и упала из-за меня? Какой же я дурак, но… я и сам тогда еще не проснулся.
– Борис думал, что ты ушел перед обедом. Пожалуйста, прости, что оставили тебя одного так надолго. – Я долго спал, – засмеялся я. – Да так крепко, что не понял, проснулся ли, увидев приближающуюся тень, и назвал твое имя. Ты музицировала? Должно быть, ты играла очень тихо.
Я солгал бы еще тысячу раз, лишь бы видеть отразившееся на ее лице облегчение.
Она мило улыбнулась и сказала спокойным голосом:
– Алек, я споткнулась о голову этого волка и, думаю, потянула лодыжку. Пожалуйста, позови Мари и иди домой.
Я сделал, как она велела, и оставил ее, едва в комнату вошла служанка.
III
Навестив их в полдень, я застал Бориса в беспокойстве блуждающим по кабинету.
– Женевьева только что уснула. Растяжение – ерунда, но почему у нее такой жар? Доктор не может этого объяснить. Или не хочет, – ворчал он.
– Женевьева больна? – спросил я.
– Пожалуй, что так – она бредила всю ночь напролет. Только представь: веселая маленькая Женевьева, беззаботная, словно птичка, говорит, что ее сердце разбито и она хочет умереть!
Теперь уже мое сердце на миг остановилось.
Борис прислонился к двери мастерской, глядя под ноги: руки засунуты в карманы, добрый, оживленный взгляд затуманился, новые морщины пролегли у губ, «где прежде смех лишь оставлял следы»[7]. Служанка должна была позвать его, едва Женевьева откроет глаза. Мы все ждали, и Борис становился все беспокойнее, бродил по мастерской, разминая в пальцах модельный воск и красную глину. Внезапно он направился в другую комнату.
– Приблизься и узри мою розовую чашу, полную смерти! – вскричал он.
– Разве это смерть? – спросил я, чтобы поднять ему настроение.
– Думаю, ты не готов назвать это жизнью, – ответил он.
Говоря так, Борис вытащил из аквариума отчаянно бьющуюся золотую рыбку:
– Отправим и эту следом… куда бы то ни было, – сказал он с лихорадочным возбуждением в голосе.
Медленно, как в бреду я пошел за ним к полному прозрачной влаги бассейну с розовыми стенами. Борис бросил туда рыбку. Ее чешуя вспыхнула теплым оранжевым светом, пока она, агрессивно извиваясь, летела вниз, но едва рыбка коснулась поверхности, как тут же замерла и камнем упала на дно. Затем на поверхности появилась молочная пена, дивные краски замерцали в зеркале бассейна, и луч чистого света вырвался из казавшейся безбрежной глубины. Борис опустил руку внутрь и вытащил изысканную мраморную статуэтку – испещренную голубоватыми жилками, нежно-розовую с жемчужным отливом.
– Детская забава, – проворчал он и посмотрел на меня с усталостью и тоской, словно я мог ответить на его вопросы.
К счастью, вошел Джек Скотт и с жаром принял участие в «игре», как он это назвал. Оставалось лишь повторить эксперимент на белом кролике, здесь и сейчас. Я хотел, чтобы Борис развеялся, но не мог смотреть, как гибнет теплое, живое существо, и отказался участвовать в мероприятии. Взяв с полки случайную книгу, я уселся в мастерской, чтобы почитать. Увы! То был «Король в Желтом». Через несколько минут, показавшихся мне вечностью, содрогаясь, я отложил книгу. Вскоре явились Борис и Джек – они принесли мраморного кролика. В эту минуту над нами зазвонил колокольчик, и из спальни больной донесся плач.
Борис молнией метнулся наверх, через секунду раздался его голос:
– Джек, беги за доктором. Алек, иди сюда.
Я подошел и встал у ее двери. Напуганная служанка вылетела из комнаты и бросилась за каким-то лекарством. Женевьева сидела в постели, прямая как струна. Ее щеки горели, а глаза сверкали. Она лепетала без умолку, противясь попыткам Бориса ее успокоить. Он попросил меня помочь. При первом моем прикосновении Женевьева вздохнула и опустилась на постель, закрыв глаза, а затем… затем, когда мы все еще склонялись над ней, открыла их вновь и, посмотрев Борису прямо в лицо – бедная, горящая в лихорадке девочка, – выдала свою тайну. В тот миг течение наших жизней переменилось. Цепи, что так долго нас связывали, порвались навек, и были выкованы новые, – ибо в беспамятстве она произнесла мое имя, излив скрытую в сердце тоску. Онемев от изумления, я опустил голову; мое лицо пылало как угли, кровь стучала в ушах, оглушив своим шумом. Не способный ни двинуться, ни заговорить, я слушал ее бред в пароксизме стыда и горя. Я не мог заставить ее замолчать, не мог взглянуть на Бориса, а затем почувствовал руку у себя на плече. Он повернул ко мне бескровное лицо:
– Ты не виноват, Алек, не терзайся, что она любит тебя…
Тут он осекся, и едва в комнату шагнул доктор, приговаривая «Ах, горячка!», я схватил Джека Скотта и, бросив: «Борис хочет побыть один!», заставил его выбежать со мной на улицу.
Мы пересекли улицу и оказались у нашего дома. В ту ночь, увидев, что я тоже заболеваю, Джек снова отправился за доктором. Перед тем как начался бред, я услышал его слова: «Ради бога, скажите, что его мучит? Почему у него такое лицо?» – и подумал о «Короле в Желтом» и Бледной Маске.
Я был очень болен, ибо напряжение, которое я испытывал в течение двух лет, тянувшихся с того рокового майского утра, когда Женевьева прошептала: «Я люблю тебя, но, думаю, Бориса люблю сильнее», наконец сказалось на мне. Я и представить не мог, что не выдержу этого. Сохраняя внешнее спокойствие, я лгал самому себе. Хотя одну ночь за другой в душе моей бушевала битва, и, лежа в одинокой спальне, я проклинал себя за недобрые мысли – предательские по отношению к другу и недостойные возлюбленной, – наутро мне всегда становилось легче, и я возвращался к Женевьеве и милому Борису, с сердцем, омытым ночной бурей.
Никогда прежде – словом, делом или помышлением – не открывал я своей печали, не признавался в ней даже себе самому.
Обман сроднился со мной, перестал скрываться под маской. Ночь поднимала ее, обнажая неприглядную правду, которой не видел никто, кроме меня, но только лишь рассветало, маска сама собой опускалась на мое лицо. Подобные мысли тревожили мой расстроенный ум во время болезни, намертво сплетаясь с образами тяжелых, как камни, белых существ, ползающих по бассейну Бориса, или с призраком волчьей головы на ковре, брызжущей слюной и набрасывающейся на простертую на нем смеющуюся Женевьеву. Еще я грезил о Короле в Желтом, нездешних цветах его изорванной в клочья мантии и горестном крике Кассильды:
– Пощади, о Король, пощади нас!
Я отчаянно боролся с этим наваждением, и все же видел озеро Хали, тусклое и пустынное, не тронутое ни ветром, ни волной, видел башни Каркозы, спрятанные за лунным диском. Альдебаран, Гиады, Алар, Хастур плыли в разрывах облаков, трепещущих как лохмотья Короля в Желтом. Среди этого хаоса оставалась лишь одна здравая мысль. Она не исчезала, что бы ни творилось в моем поврежденном мозгу: смысл моего существования – помочь Борису и Женевьеве. В чем именно состоял этот долг и как можно было его отдать, я не знал. Порой мне казалось, что следует их от чего-то защитить, в иные дни – помочь им пройти через великое испытание. Но каким бы ни было обязательство, оно ложилось лишь на мои плечи, и я никогда не был так болен или слаб, чтобы не принять его всей душой. В видениях меня окружали лица, чаще незнакомые, но некоторые из них я узнавал. Например, лицо Бориса. Позже мне говорили, что этого не могло быть, но я знаю, что, по крайней мере, однажды, он склонился надо мной. Легкое касание, слабое эхо его голоса, и мой ум снова помутился. Я потерял его, но он все же