, даже пулю там схлопотал.
– Хочешь сказать, ты сбежал?
– Да, сэр, смылся.
– Почему?
– Хотел бы я знать, сэр. Схватил Молли, и мы дернули. Остальные тоже – с перепугу!
– Чего же они так испугались?
Он не хотел отвечать, но отвратительный юноша внизу интересовал меня все сильнее, и я надавил на парня. Три года жизни в Америке не только сгладили акцент кокни, но и наделили Томаса истинно американским страхом – боязнью насмешек.
– Вы не поверите, сэр.
– Конечно, поверю.
– Смеяться не станете?
– Еще чего.
Он колебался.
– Ну, сэр, клянусь богом, когда я ему двинул, он схватил меня за запястья, и я крутанул его мягкую, раздутую кисть. Один из пальцев отвалился и остался у меня в руке…
Сильнейшее отвращение и ужас проступили на лице Томаса и, видимо, отразились на моем, ибо он добавил:
– Такая жуть взяла, теперь, когда увижу – прохожу мимо, и все. Меня от него тошнит.
Когда Томас ушел, я приблизился к окну. Сторож стоял у церковной ограды, держась за прутья обеими руками, и я отпрянул к мольберту во власти отвращения и ужаса, едва увидел, что на правой у него не хватает среднего пальца.
В девять прибыла Тэсси и скрылась за ширмой, пропев:
– Доброе утро, мистер Скотт.
Когда она возвратилась и заняла место на подиуме, мы, к огромному ее удовольствию, начали новый этюд. Тэсси молчала, пока я рисовал, но, едва скрип угля стих и пришло время фиксатива, начала щебетать:
– О, я превосходно провела вечер. Мы ходили к Тони Пастору.
– Кто это «мы»? – поинтересовался я.
– Ну… Мэгги, натурщица мистера Уайта, ты ее знаешь, Розочка МакКормик – мы зовем ее так за прекрасные рыжие волосы, от которых вы, художники, без ума, – и Лиззи Берк.
Я распылил фиксатив на холст и сказал:
– Продолжай.
– Мы встретили Келли и Малышку Барнс, танцовщицу, и… и остальных… и я ранила сердце мужчины.
– А теперь вернулась ко мне, Тэсси?
Она рассмеялась и покачала головой:
– Это – брат Лизи Берк, Эд. Настоящий джентльмен.
Я имел дерзость дать ей несколько отеческих советов насчет флирта, которые она встретила широкой улыбкой.
– О, я, конечно, могу вскружить голову, – заметила она, разглядывая жевательную резинку, – но только не ему. Лиззи – моя лучшая подруга.
Тэсси рассказала, как Эд, вернувшийся с чулочной фабрики в Лоуэлле, Массачусетс, обнаружил, что они с Лиззи выросли, да и сам он стал замечательным молодым человеком, и, раскошелившись на полдоллара, заказал мороженого и устриц, дабы отпраздновать новую должность – место продавца в отделе шерстяных изделий в Мэси. Прежде, чем ее рассказ подошел к концу, я продолжил рисовать, и она приняла прежнюю позу, смеясь и чирикая, как воробышек. К полудню этюд начал мне нравиться, и Тэсси подошла на него взглянуть.
– Так-то лучше, – сказала она.
Я был с ней согласен и со спокойной совестью принялся за еду. Тэсси расположилась напротив, разложив свой обед на чертежном столе. Мы выпили кларета из одной бутылки и прикурили от одной спички. Я очень привязался к ней. На моих глазах из хилого, неуклюжего ребенка она превратилась в тоненькую, изящную женщину. Тэсси позировала мне уже три года и была моей любимой натурщицей. Меня действительно тревожило, кем она станет – «стрекозой» или «муравьем», как говорится в басне, но я не замечал в ней никаких изменений к худшему и в глубине души знал, что все будет хорошо. Мы никогда не говорили о нравственности, и я не собирался это начинать, отчасти из-за собственных смутных о ней представлений, отчасти из-за уверенности: Тэсси все равно сделает по-своему. Впрочем, я надеялся, что она избежит напрасных тревог, искренне желал ей добра и не хотел терять лучшую из своих натурщиц. Я знал, что «кружить головы» (ее выражение!) для таких, как она, лишь игра, что флирт в Америке совершенно отличается от флирта в Париже. Я не питал иллюзий и понимал: однажды кто-то отнимет у меня Тэсси… так или иначе. Убеждал себя, будто брак – ерунда, но в глубине души мечтал, что для нее все закончится священником и венчанием. Я – католик. Внимая торжественной мессе и осеняя себя крестом, я чувствую, как все вокруг, включая меня, наполняется радостью, а от исповеди становится легче. Человек, долго живущий один, должен кому-то открывать свое сердце. Кроме того, Сильвия была католичкой, а этого мне было достаточно. Впрочем, речь шла о Тэсси, а она – совсем другая: тоже воспитана в католической вере, но куда набожней меня, – так что, в конце концов, я не переживал за свою натурщицу, пока она не влюбится. Когда же это произойдет, все решит рок, и в глубине души мне оставалось только молиться, чтобы он хранил Тэсси от людей вроде меня и направил к Эду Берку или Джимми МакКормику, да благословит Господь ее милое личико!
Она сидела и пускала в потолок кольца дыма, звеня льдинками в бокале.
– Знаешь, прошлой ночью я тоже видел сон, – заметил я.
– Только не об этом типе, – рассмеялась она.
– Именно о нем. Кошмар, похожий на твой, только еще ужасней.
С моей стороны было безрассудством сказать это, но всем известно, как мало такта у художников. – Кажется, я задремал около десяти, – продолжал я. – И открыл глаза уже во сне. Полуночные колокола, ветер в ветвях и гудки пароходов на заливе звучали так отчетливо, что я не уверен, пригрезилось мне это или нет. Я лежал в ящике со стеклянной крышкой и видел проплывающие над головой фонари, ибо, должен сказать, Тэсси, меня везла повозка, обитая тканью, трясущаяся по каменной мостовой. Некоторое время спустя мое терпение кончилось, и я попытался пошевелиться, но ящик оказался слишком узким. Я не мог поднять рук, чтобы освободиться (они были сложены на груди); я прислушивался и хотел позвать на помощь, но не сумел издать ни звука. Я слышал топот лошадей, везущих меня, и дыхание кучера. Затем до моих ушей долетел скрип, будто кто-то открыл оконную раму. Я сумел немного повернуть голову и понял, что могу смотреть не только через крышку ящика, но и сквозь стекла по бокам затянутой черным повозки. Я видел дома, тихие и пустые. Они казались темными и мертвыми, все, кроме одного. На первом этаже того дома было открыто окно… девушка в белом смотрела на улицу. Это была ты.
Тэсси отвернулась от меня и облокотилась на стол.
– Я видел твое лицо, – закончил я. – Мне показалось, ты очень горевала. Мы проехали мимо и свернули в узкий переулок. Внезапно лошади остановились. Я все ждал, зажмурившись, силясь уловить какой-нибудь звук, но вокруг было тихо как в могиле. Казалось, проходили часы, нарастало ощущение жути. Вдруг я ощутил чье-то присутствие и открыл глаза. Я увидел белое лицо кучера катафалка, взирающего на меня сквозь стеклянную крышку гроба.
Горький плач Тэсси оборвал мой рассказ. Она дрожала как осиновый лист. Я понял, какую глупость совершил, и попытался загладить вину.
– Полно, Тэсс, – проговорил я. – Я просто хотел показать тебе, какое влияние твоя история может иметь на сны другого человека. Ты ведь не думаешь, что я действительно лежал в гробу? Чего ты дрожишь? Разве не ясно, что твой сон и моя беспричинная неприязнь к безобидному церковному сторожу переплелись в моем разуме, едва я уснул?
Она уронила голову на руки и разрыдалась так, будто я разбивал ей сердце. Каким же идиотом я оказался! Однако этого было мало: собираясь побить рекорд собственной глупости, я подошел к Тэсси и обнял ее.
– Тэсси, милая, прости меня, – продолжил я. – Я не думал, что эта чушь тебя напугает. Да, ты слишком чувствительна, но ты же настоящая католичка, а значит, не можешь верить снам.
Она сжала мою ладонь и склонилась ко мне на плечо, все еще дрожа.
Я гладил ее по голове и утешал как ребенка:
– Забудь, Тэсси, посмотри на меня и улыбнись.
Она медленно открыла глаза и встретилась со мной взглядом; он испугал меня, и я принялся убеждать ее снова:
– Не глупи, Тэсси, ты же не думаешь, что эти сны повредят тебе?
– Нет, – сказала она, но ее алый рот дрогнул.
– Тогда в чем дело? Ты боишься?
– Не за себя.
– Значит, за меня? – весело поинтересовался я.
– Да, – прошептала она, едва слышно. – Я… я люблю тебя.
Я рассмеялся, но, когда понял, что именно она сказала, осекся и застыл, будто превратившись в камень. Это было величайшей глупостью. За миг, пролетевший между словами Тэсси и моей реакцией, я нашел тысячу возможных ответов на ее невинное признание. Можно было отшутиться, сделать вид, что не понимаю ее, пожаловаться на слабое здоровье или объяснить, что не верю в ее любовь. Впрочем, сердце оказалось быстрее мысли, а чувство вины явилось следом и слишком поздно. Я поцеловал ее в губы.
Тем вечером я, как обычно, прогуливался по Вашингтон-Сквер, обдумывая прожитый день, пока наконец не принял решение. Назад пути не было: я смотрел в лицо грядущему. Меня трудно назвать хорошим и хотя бы честным человеком, но я не хотел лгать себе и Тэсси. Любовь всей моей жизни покоилась в залитых солнцем бретонских лесах. Умерла ли она? Надежда кричала: «Нет!» Три года я прислушивался к ее голосу, три года ловил звук шагов у дверей. Неужели Сильвия забыла меня? «Нет!» – кричала надежда.
Итак, я не считал себя положительным героем, но не был я и опереточным злодеем. Мне нравилась веселая, бездумная жизнь, полная наслаждений, хотя порой приходилось горько жалеть о последствиях. Мою единственную страсть, не считая живописи, исчезнувшую на время или утраченную навсегда, хранили леса Бретани.
Было слишком поздно винить себя в случившемся. Неважно, что явилось причиной: жалость, желание утешить или удовлетворенное, торжествующее тщеславие. Менее всего мне хотелось ранить невинное сердце, а значит, оставался единственный путь. Огонь страсти и глубина чувств, которую я со всем своим опытом не мог и вообразить, вынуждали меня ответить Тэсси взаимностью или отослать ее прочь. Возможно, оттого, что я всегда боялся причинить другим боль, или потому, что мрачное пуританство совсем не в моем характере, я содрогнулся при мысли забыть наш безрассудный поцелуй, да и, по правде говоря, не имел этой возможности: врата ее сердца распахнулись, и наружу хлынул поток признаний. Люди долга, находящие горькую радость в том, чтобы делать других несчастными, противились бы искушению. Я не стал: не посмел. Едва буря миновала, я сказал Тэсси, что ей следовало выбрать Эда Берка и надеть простенькое золотое колечко, но она не слушала, и мне пришло в голову, что раз уж Тэсси решила любить кого-то вне брака, то лучше меня, чем другого. По крайней мере, я буду с ней нежен, и она не пострадает, когда помрачение оставит ее. Я принял решение, хотя и понимал, насколько т