– Я не жалею об охоте, поеду в другой раз. Главное, проявить любезность к незнакомцу, запомни, Пелажи!
Слабый, надтреснутый голос ответил из глубины дома:
– Cortoisie[37].
Я помылся в большом глиняном тазу с ледяной водой, стоявшим на каменном полу у кровати, и попытался отыскать одежду. Ее нигде не было, но на скамье у двери лежали вещи, немало меня удивившие. Пришлось их надеть – мой собственный костюм, по-видимому, еще не высох. Все было на месте: шапочка, обувь, охотничий дуплет из серебристо-серой домотканой материи. Вот только облегающий наряд и бесшовные туфли принадлежали другому веку. Мне вспомнился странный вид трех сокольничих во дворе. Я был уверен: такие костюмы, как у них, не носят ни в одном из уголков Франции и Бретани. Одевшись, я взглянул в зеркало и понял, что выгляжу как средневековый охотник, а не современный бретонец. Помедлив, я взял шапочку. Стоит ли мне спуститься и предстать перед ней в этом странном наряде? Увы, ничего другого не оставалось: мою одежду забрали, а в древних покоях не было колокольчика, чтобы позвать слуг. Сорвав с шапочки соколиное перо, я открыл дверь и сошел вниз.
Старуха с прялкой сидела перед камином у подножия лестницы. Она подняла на меня глаза и с искренней улыбкой по-бретонски пожелала мне здоровья. Я весело ответил ей по-французски. В этот миг явилась хозяйка дома, встретив мое приветствие с таким достоинством и грацией, что у меня защемило сердце. Чепец на дивных темных кудрях развеял все сомнения относительно эпохи, к которой принадлежали наши костюмы. Расшитое серебром домотканое охотничье платье подчеркивало ее фигуру, а на рукавице сидел один из ручных соколов. Ничуть не смущаясь, она взяла меня за руку, повела в сад и, сев за стол, любезно предложила к ней присоединиться. Затем она, все с тем же странным мелодичным акцентом, спросила, как мне спалось и много ли неудобств доставило платье, которое, пока я спал, принесла старая Пелажи. Взглянув на свои вещи, сушившиеся на солнце у садовой стены, я возненавидел их всем сердцем. Какими уродливыми казались они по сравнению с изысканным костюмом, в который я был теперь облачен! Смеясь, я сказал ей об этом, и хозяйка согласилась без тени улыбки.
– Мы выбросим их, – тихо заметила она.
Удивленный, я попытался объяснить, что не могу принять чужую одежду, хотя и наслышан о чрезвычайной щедрости обитателей здешних мест, к тому же меня сочли бы чудаком, вздумай я вернуться во Францию в таком виде.
Она рассмеялась и, вскинув прелестную головку, произнесла что-то на старофранцузском. Тотчас явилась Пелажи с подносом, на котором были две чаши с молоком, краюшка белого хлеба, фрукты, тарелка с медовыми сотами и бутылка, полная темно-красного вина.
– Видите ли, я не завтракала, ибо хотела, чтобы вы разделили со мной трапезу, и теперь очень голодна, – улыбнулась хозяйка Château d’Ys.
– Я скорее умру, чем забуду ваше признание, – выпалил я.
Мои щеки пылали. Она решит, что я ненормальный, подумал я, но девушка одарила меня сияющим взглядом.
– Ах, – прошептала она, – значит, месье – настоящий рыцарь…
Она осеклась, а затем разломила хлеб. Я сидел и смотрел на ее белые руки, не смея поднять глаза.
– Разве вы не хотите есть? – спросила она. – Что вас тревожит?
Действительно, что тревожило меня? Я не знал, но был уверен, что готов отдать жизнь, лишь бы поцеловать ее лилейные пальцы, ибо мне стало ясно: прошлой ночью на пустоши, посмотрев в ее темные глаза, я влюбился. Это внезапное открытие и глубина чувства лишили меня речи.
– Может быть, вы больны? – вновь спросила она.
Как человек, читающий собственный приговор, я тихо сказал:
– Да, я болен… любовью.
Она не пошевелилась, не ответила.
Будто бы против воли, я продолжал:
– Я, не стоящий даже самой мимолетной из ваших мыслей, злоупотребивший гостеприимством, отплативший дерзостью за добро… люблю вас.
Опустив голову на руки, она тихо сказала:
– И я люблю тебя. Твои слова тронули мое сердце. Я люблю тебя.
– Значит, я должен тебя завоевать.
– Завоюй меня! – сказала она.
Все оставшееся время я безмолвно любовался ею. Она тоже молчала и, подперев прекрасное лицо ладонью, смотрела мне в глаза. Никто из нас не сказал ни слова, но я понял, что душа ее отвечает моей, и выпрямился, чувствуя как юная, счастливая любовь растет во мне с каждым ударом сердца. Она, прекрасная как заря, казалось, только пробудилась ото сна, и ее взор, в котором читался вопрос, наполнял меня восторженным трепетом. За завтраком мы беседовали. Я назвался, и она открыла мне свое имя: мадемуазель Жанна д’Ис.
Она рассказала о смерти родителей и о том, как девятнадцать лет жила за каменными стенами со своей нянькой Пелажи, главным конюхом Рене Глемареком и четырьмя сокольничими – Раулем, Гастоном, Хастуром и месье Луи Пирью, что служил еще ее отцу. Она никогда не покидала болот – не видела ни одной живой души за исключением слуг и не могла сказать, откуда узнала о Керселеке. Возможно, о нем говорили сокольничие. Нянька рассказывала ей оборотнях и Жанне Пламенной. Она вышивала и пряла лен. Птицы и собаки были ее единственным развлечением. Встретив меня на болоте, она так испугалась, что, услышав мой голос, едва не упала замертво. Она видела корабли с утесов, но пустошь, по которой несла ее лошадь, была безлюдна, сколько хватало глаз. Согласно легенде, которую ей рассказывала старая Пелажи, все, кто заблудился в вереске, исчезают бесследно, потому что болота прокляты. Она не знала, правда ли это, – не задумывалась, пока не встретила меня, не знала, выходили ли сокольничие за пределы топи и могут ли вообще ее пересечь. Книги, по которым Пелажи учила ее читать, были изготовлены несколько сотен лет назад.
Все это Жанна рассказывала с наивной убежденностью, присущей лишь детям. Мое имя легко произносить, отметила она и добавила: раз я зовусь Филипп, значит, во мне течет французская кровь. Ее не интересовал внешний мир. Видимо, под влиянием нянюшкиных историй она считала его недостойным внимания.
Мы все еще сидели за столом, и она бросала виноградины птахам, копошившимся у наших ног.
Постепенно речь зашла о возвращении домой, но она не хотела об этом слышать, и, не успев понять, что именно я говорю, я пообещал ей остаться на неделю и поохотиться вместе с ними. Кроме того, Жанна разрешила мне, когда я вернусь в Керселек, бывать в Château d’Ys, чтобы навещать ее.
– Послушай, – просто сказала она, – я не знаю, что с собой сделаю, если ты не вернешься.
После потрясения, вызванного моими словами о любви, я не имел права тревожить ее сильней и потому, едва дыша, промолчал.
– Ты будешь навещать меня часто?
– Очень часто.
– Каждый день?
– Каждый день.
– Ах, – вздохнула Жанна, – я так счастлива. Пойдем, я покажу тебе моих птиц.
Она поднялась и вновь с безмятежностью ребенка взяла меня за руку. Пройдя через сад и виноградник, мы оказались на заросшей лужайке, по краю которой бежал ручей. Из травы то тут, то там выглядывали пеньки – пятнадцать или двадцать, и к каждому, за исключением двух, были привязаны соколы. Удерживающие их должники крепились к стальным кольцам на лапках, чуть выше когтей. Среди насестов петлял ручеек с родниковой водой. Завидев девушку, птицы подняли шум, и Жанна принялась ходить от одного сокола к другому: гладила, на минуту сажала хищников на запястье или наклонялась, чтобы поправить путы.
– Разве они не прекрасны? – спросила она. – Смотри, вот самка сапсана. Мы зовем таких неблагородными, ибо они преследуют жертву. А это – голубой сокол. Среди сокольничих он считается благородным, потому что поднимается над добычей и, сделав несколько кругов, пикирует на нее сверху. Та белая птица – кречет, она с севера и тоже благородная. Здесь дербник, а этот сокол обучен охоте на цаплю.
Я поинтересовался, откуда она знает древний язык соколиной охоты. Жанна не помнила, но думала, что, возможно, ее еще девочкой учил отец.
Она увела меня с поляны и показала птенцов, все еще сидящих в гнезде.
– Мы зовем их niais, – объяснила она. – Branchier – это молодая птица, которая не умеет летать и перепархивает с ветки на ветку. Та, что еще не линяла, называется sors, а mué – это сокол, сменивший оперение в неволе. Поймав дикую птицу после первой линьки, мы зовем ее hagard. Рауль первым делом научил меня, как приручить сокола. Хочешь, расскажу тебе?
Она села на берегу ручья среди птиц. Я опустился у ее ног и приготовился слушать.
– Сначала ты должен его поймать.
– Меня уже поймали, – заметил я.
Она ласково рассмеялась и сказала, что мое dressage[38] будет непростым, ибо я из благородных.
– Но я уже приручен, – возразил я, – в путах и с бубенчиком.
Она вновь засмеялась, придя в восторг:
– Храбрый мой сокол, ты вернешься, если я позову?
– Да, – серьезно ответил я.
С минуту она сидела в молчании.
Затем ее щеки зарделись. Она подняла палец и сказала:
– Послушай! Я хочу говорить о соколиной охоте…
– Как прикажете, графиня Жанна д’Ис.
Она вновь погрузилась в мечты, устремив взор куда-то за летние облака.
– Филипп, – наконец сказала она.
– Жанна, – прошептал я.
– Это все… все, чего я хочу. – Она вздохнула. – Филипп и Жанна.
Возлюбленная протянула мне руку, и я поцеловал ее пальцы.
– Завоюй меня! – сказала она, но на сей раз этого желали душа и тело.
Через некоторое время Жанна продолжила:
– Давай поговорим о соколиной охоте.
– Начинай, – ответил я. – Мы поймали сокола.
Жанна д’Ис, сжимая мою руку в ладонях, рассказала, как бесконечно много терпения требуется, чтобы приучить молодого сокола садиться на запястье, как мало-помалу он привыкает к опутенкам с бубенцами и к chaperon à cornette[39].
– Главное, у птицы должен быть хороший аппетит, – говорила она.