– Затем постепенно я уменьшаю количество пищи, которую мы называем pât. После многих ночей au bloc, как в случае с этими птицами, я добиваюсь, чтобы hagard спокойно сидел на запястье. Теперь он готов добывать еду. Я прикрепляю pat к концу ремешка, или leurre, и учу сокола прилетать ко мне, едва я начну вращать вабило над головой. Сначала я бросаю pât при его приближении, и сокол ест с земли, но через некоторое время будет хватать leurre на лету, когда я раскручиваю его или кидаю. После этого легко научить птицу охотиться, главное, не забыть faire courtoisie á l’oiseau, то есть дать ей попробовать добычу.
Ее прервал писк одного из соколов, и она поднялась, чтобы поправить longe, обмотавшийся вокруг bloc, но птица продолжала бить крыльями и кричать.
– В чем дело? – спросила Жанна. – Филипп, посмотри.
Я огляделся, но сперва не увидел ничего, способного вызвать переполох, который меж тем усилился. Теперь все соколы как один кричали и хлопали крыльями. Затем я взглянул на гладкий валун у ручья, откуда только что поднялась девушка. Серая змея медленно ползла по камню – глаза на плоской, треугольной голове блестели будто гагат.
– Couleuvre[40], – прошептала Жанна.
– Она ведь не ядовита? – спросил я.
Жанна указала на черную V на шее змеи:
– Она смертоносна. Это гадюка.
Мы смотрели, как рептилия медленно движется по камню к широкой полосе солнечного света.
Я подался вперед, чтобы получше разглядеть тварь, но Жанна схватила меня за руку, вскрикнув:
– Не надо, Филипп, мне страшно.
– За меня?
– Да, Филипп… я люблю тебя.
Я обнял ее и поцеловал в губы, забыв все слова, кроме:
– Жанна, Жанна, Жанна.
Она трепетала у меня в объятиях. Нечто в траве коснулось моей ноги, но я даже не взглянул вниз. Еще одно прикосновение, и мою лодыжку пронзила острая боль. Я посмотрел в прекрасные глаза Жанны д’Ис, поцеловал ее и изо всех сил оттолкнул. Затем, наклонившись, отшвырнул гадюку и каблуком раздавил ей голову. Помню страшную слабость и тяжесть в теле. Помню, как упал наземь. Мой стекленеющий взор остановился на бледном лице Жанны. Она склонилась ко мне. Свет в глазах померк, но я все еще чувствовал тепло рук, обвивших мою шею, и нежность щеки, прижатой к искривленным губам.
Придя в себя, я в ужасе огляделся. Жанны нигде не было. Я видел ручей и плоский камень, раздавленную гадюку в траве, но птицы и blocs пропали. Сад, виноградник, подвесной мост и обнесенный стенами двор исчезли. Я тупо смотрел на серые, утопающие в плюще руины, сквозь которые прорастали деревья. С трудом переставляя онемевшие ноги, я подошел ближе. С одной из веток слетел сокол. Он парил надо мной, описывая круги: поднимался все выше и выше, пока не исчез в облаках.
– Жанна, Жанна! – закричал я, но зов умер у меня на устах, и я упал на колени в сорной траве.
Видимо, то была воля Небес, ибо ноги отказали мне возле иссеченного ветрами алтаря плачущей Богородицы. Я смотрел на печальное лицо Девы, вырезанное в граните. Увидел крест и тернии у Ее ног и прочел под ними:
«Молитесь за душу
мадемуазесль Жанны д'Ис,
что умерла молодой от любви
в Филлипу, незнакомцу.
A.D.[41] 1573».
На ледяном камне лежала женская перчатка, все еще теплая и душистая.
Рай пророков
Коль опьяненным страстью и вином
Грозят мученья и в аду огонь,
Я опасаюсь, что пророков рай
Безлюден – пуст, как нищего ладонь.
Мастерская
Он улыбнулся и сказал:
– Ищи ее по всему миру.
Я ответил:
– К чему говорить о мире? Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклянным куполом, среди позолоченных фляг и тусклых, украшенных драгоценностями доспехов, среди потемневших рам и холстов, черных ларцов и кресел, чьи высокие спинки с причудливой резьбой – в пятнах золота и лазури.
– Кого же ты ждешь? – спросил он, и я ответил:
– Когда она войдет, я узнаю ее.
В камине язычок пламени шептался с бледной золой. Под окнами я услышал шаги, голос и песню.
– Кого же ты ждешь? – спросил он, и я ответил:
– Я узнаю ее.
Шаги, голос и песня под окнами… Я помнил песню, но не шаги и не голос.
– Глупец! – вскричал он. – Песня все та же, но шаги и голос менялись с годами!
В камине язычок пламени прошептал над бледной золой:
– Не жди более, все миновало – и шаги, и голос под окнами.
Он улыбнулся и сказал:
– Ищи ее по всему миру.
Я ответил:
– К чему говорить о мире? Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклянным куполом, среди позолоченных фляг и тусклых, украшенных драгоценностями доспехов, среди потемневших рам и холстов, черных ларцов и кресел, чьи высокие спинки с причудливой резьбой – в пятнах золота и лазури.
Призрак
Призрак Прошлого не явится вновь.
– Если правда, – вздохнула она, – что мы теперь друзья, давай вернемся вдвоем. Ты забудешь все здесь, под летним небом.
Я прижал ее к груди, умоляя и осыпая ласками. Я схватил ее, бледный от гнева, но она вырвалась.
– Если правда, – вздохнула она, – что мы теперь друзья, давай вернемся вдвоем.
Призрак Прошлого не явится вновь.
Жертвоприношение
Я шел среди цветов, их лепестки были белее снега, а зевы – чистое золото.
Далеко в поле женщина закричала:
– Я убила свою любовь! – И кровью из сосуда оросила цветы, чьи лепестки были белее снега, а зевы – чистое золото.
Нагнав ее, я увидел тысячу имен, украшавших сосуд, и кровь, пенящуюся у его края.
– Я убила свою любовь! – закричала она. – Мир жаждет, пусть же напьется вдоволь!
Женщина пошла дальше. Я смотрел далеко в поле и видел орошенные ее кровью цветы, чьи лепестки белее снега, а зевы – чистое золото.
Судьба
Я стоял у моста, пересечь который дано немногим.
– Проходи! – вскричал привратник, но я рассмеялся и сказал:
– Всему свое время.
Он улыбнулся в ответ и запер ворота.
К мосту, пересечь который дано немногим, приходили молодые и старые – приходили напрасно. Скучая, я пересчитывал их, но вскоре устал от шума и жалоб и вновь подошел к мосту, пересечь который дано немногим.
Толпа у ворот загудела:
– Он опоздал!
Я рассмеялся и сказал:
– Всему свое время.
– Проходи, – вскричал привратник, когда я ступил на мост, а затем улыбнулся и запер за мной ворота.
Толпа
Мы стояли с Пьеро на улице – там, где толпа бурлила как море. Все глаза были устремлены на меня.
– Что их развеселило? – спросил я, но он лишь ухмыльнулся, стряхивая мел с моего черного плаща. – Не знаю, наверное, какой-то шутник, может быть, честный вор.
– Он обчистил тебя! – смеялись они.
– Мой кошелек! – вскричал я. – Пьеро… помоги! Держи вора!
Они потешались:
– Он обчистил тебя!
Вперед вышла Правда, держа в руках зеркало:
– Если это честный вор, – вскричала она, – Пьеро увидит его в этом зеркале!
Но он лишь ухмыльнулся, стряхивая мел с моего черного плаща.
– Взгляни, – сказал он. – Правда – честная воровка – возвращает тебе твою вещь.
Все взоры были устремлены на меня.
– Арестуйте Правду! – потребовал я, забыв, что потерял кошелек, а вовсе не зеркало, стоя с Пьеро на улице – там, где толпа бурлила как море.
Шут
– Была ли она прекрасна? – спросил я, но он лишь хмыкнул, прислушиваясь к звону колокольчиков на своем колпаке.
– Зарезан, – хихикнул он, – подумай о долгой дороге, днях, полных опасности, кошмарных ночах! Представь, как он странствовал – ради нее – год за годом по землям недругов, печалясь о родине и семье, тоскуя о ней!
– Зарезан, – хихикнул он, прислушиваясь к колокольчикам на своем колпаке.
– Была ли она прекрасна? – спросил я, но он лишь фыркнул, вторя их перезвону.
– Она поцеловала его у ворот, – хихикнул он. – А в зале поприветствовал брат… от всего сердца.
– Была ли она прекрасна? – спросил я.
– Зарезан, – фыркнул он, – подумай о долгой дороге, днях, полных опасности, кошмарных ночах! Представь, как он странствовал – ради нее – год за годом по землям недругов, печалясь о родине и семье, тоскуя о ней! Она поцеловала его у ворот, а в зале поприветствовал брат… от всего сердца.
– Была ли она прекрасна? – спросил я, но он лишь фыркнул, прислушиваясь к колокольчикам на своем колпаке.
Гримерная
Клоун обратил к зеркалу напудренное лицо.
– Если бледность красива, – сказал он, – то кто сравнится со мной в моей белой маске?
– Кто сравнится с ним в его белой маске? – спросил я у Смерти, стоявшей рядом.
– Кто сравнится со мной? – ответила Смерть. – Я ведь куда бледнее.
– Ты прекрасна, – вздохнул Клоун, отворачивая от зеркала напудренное лицо.
Проверка любви
– Если действительно любишь, – сказала Любовь, – не медли. Отдай ей драгоценности, что обесчестят ее, а значит, и тебя, полюбившего обесчещенную. Если действительно любишь, – сказала Любовь, – не медли.
Я взял драгоценности и пошел к ней, но она швырнула их наземь и растоптала, рыдая:
– Научи меня ждать… Я люблю тебя.
– Тогда жди, если действительно любишь, – сказала Любовь.
Улица Четырех Ветров
Ferme tes yeux à demi,
Croise tes bras sur ton sein,
Et de ton coeur endormi
Chasse à jamais tout dessein[42].
Je chante la nature,
Lei étoiles du soir, les larmes du matin,
Les couchers de soleil à l'horizon lointain,
Le ciel qui parle au cour d