'existence future![43]
I
Она медлила на пороге, любопытная и настороженная, готовая бежать, если понадобится. Северн отложил палитру и простер руку в приглашающем жесте. Кошка не двигалась, ее желтые глаза остановились на художнике.
– Киса, – сказал он низким, приятным голосом, – входи.
Кончик ее худого хвоста нерешительно дернулся. – Входи, – вновь позвал он.
Видимо, кошку успокоил его тон, ибо она уселась и, все еще сверля его глазами, обернула хвост вокруг изможденного тельца.
Улыбаясь, Северн встал из-за мольберта. Она тихо наблюдала за ним. Когда он подошел ближе и наклонился над ней, кошка не отвела взгляда. Глаза кошки следовали за рукой художника, пока тот не коснулся ее головы. Она резко мяукнула.
Разговаривать с животными было давней привычкой Северна, возможно, потому, что он много лет жил один.
Северн спросил:
– В чем дело, киса?
Она робко заглянула ему в глаза.
– Понимаю, – ласково сказал художник, – ты не должна ждать.
Тихо кружа по комнате, он принялся исполнять обязанности хозяина: вымыл блюдце, налил в него остаток молока из бутылки на подоконнике и, опустившись на колени, раскрошил в ладони булочку.
Кошка встала и медленно приблизилась к еде.
Рукояткой мастихина Северн смешал крошки с молоком и отступил, едва она сунула нос в получившуюся кашицу. Художник безмолвно наблюдал за ней. Время от времени блюдце позвякивало на выложенном плиткой полу, когда кошка тянулась за кусочком, лежащим у самого края. Наконец весь хлеб был съеден, а розовый язычок вылизал блюдце так, что оно заблестело словно полированный мрамор. Затем кошка села и, спокойно повернувшись к Северну спиной, начала умываться.
– Продолжай, – сказал он, чрезвычайно заинтересованно, – тебе это нужно.
Она повела ухом, но не посмотрела на него и не прервала свой туалет. Грязь постепенно исчезала, и художник выяснил, что природа создала кошку белой. Ее шерсть частично вылезла – из-за болезни или превратностей войны, – хвост был костлявым, а хребет выпирал, но какой очаровательной же она оказалась после нескольких минут яростного умывания! Северн подождал, пока она закончит, прежде чем возобновить разговор. Наконец, когда кошка закрыла глаза и сложила передние лапы под грудкой, он ласково начал:
– Киса, расскажи о своих бедах.
Услышав его голос, она заворчала. Северн расценил это как попытку замурлыкать и наклонился, погладив ее по голове. Кошка мяукнула вновь, коротко и дружелюбно, будто задавая вопрос.
Он сказал:
– Конечно, теперь ты выглядишь гораздо лучше и, сменив перышки, станешь прекрасной птичкой.
Польщенная, она поднялась и закружилась у его ног – терлась о них с ласковым мурчанием, на которое Северн любезно и совершенно серьезно отвечал.
– Что привело тебя сюда? – поинтересовался он. – На улицу Четырех Ветров, на пятый этаж, к двери, за которой тебя ждали? Что удержало от бегства, когда я, отвернувшись от холста, посмотрел в твои желтые глаза? Возможно, ты, так же как и я, обитательница Латинского квартала. Почему у тебя на шее розовая подвязка с цветочным узором?
Кошка запрыгнула ему на колени: сидела и мурлыкала, а Северн гладил ее редкую шерстку.
– Прошу прощения, – продолжил он тихо и ласково, в такт ее мурчанию, – если кажусь бестактным, но я все думаю об этой розовой подвязке, столь изящно украшенной и застегнутой серебряной пряжкой. Действительно серебряной: на краешке видно клеймо монетного двора, как предписано законом Французской Республики. Почему эта подвязка сплетена из нитей розового шелка и так изысканно вышита? И что делает подвязка с серебряной пряжкой на твоей худой шее? Надеюсь, я не покажусь нескромным, предположив, что у вас одна хозяйка – возможно, дама в летах, живущая воспоминаниями о блестящей юности, безмерно к тебе привязанная и украсившая тебя частью своего прелестного одеяния. Об этом говорит размер подвязки. Она подходит тебе, хотя твоя шея такая худая. А еще я заметил – я многое замечаю, – что ее можно расширить. Доказательством служат эти обшитые серебром петельки – числом пять. Теперь я вижу, что последняя из них распушилась, будто из-за язычка пряжки. Это же подтверждает изящная округлость петли.
Довольная кошка свернулась клубком. На улице было очень тихо.
Он продолжил шепотом:
– Почему твоя хозяйка украсила тебя вещицей, которая ей постоянно необходима? Ладно, может, не постоянно, но в основном. Как решилась она обвить твое горло лентой из шелка с серебром? Это был минутный каприз, когда ты, еще не утратив своей прежней округлости, шла, напевая, в спальню, чтобы пожелать ей доброго утра? Конечно! Она садилась среди подушек, кудри рассыпались по плечам, едва ты запрыгивала на кровать, мурлыча: «Добрый день, моя госпожа!» Догадаться нетрудно. – Он зевнул, опустив голову на спинку кресла.
Кошка все еще мурчала у него на коленях, выпуская и втягивая коготки.
– Рассказать тебе о ней, киса? Она прекрасна – твоя хозяйка, – сонно прошептал он. – Ее волосы тяжелы как полированное золото. Я бы мог нарисовать ее – не на холсте, ибо для этого потребуются оттенки и цвета, чудесней переливов радуги. Я сумею нарисовать ее, только закрыв глаза, лишь в мечтах смогу отыскать нужные краски. Для ее глаз я возьму лазурь небес, не потревоженных тучами, – небес страны грез. Для губ – розы из дворцов сновидений, а для чела – снега с гор, вздымающихся фантастическими пиками до самых лун, что висят гораздо выше нашей, – хрустальных лун, сияющих в тех краях. Она… она прекрасна – твоя хозяйка.
Слова замерли у него на устах, а веки опустились.
Кошка тоже уснула, положив голову на отощавший бок и расслабив лапы.
II
– Какая удача, – сказал Северн, садясь и потягиваясь, – что мы пропустили время обеда, ибо на ужин я предложу лишь то, что можно купить за один серебряный франк.
Кошка на его коленях встала, выгнула спину, зевнула и посмотрела на него.
– Чем мы себя побалуем? Жареным цыпленком с салатом? Нет? Может, ты предпочитаешь говядину? Конечно. Мне же по вкусу хлеб и яйцо. Перейдем к винам. Лучше молоко? Хорошо. А я выпью воды из колодца. – Северн указал на ведро в раковине.
Надев шляпу, он вышел из комнаты. Кошка провожала его до порога, а после того как дверь закрылась, села, обнюхивая щели и поводя ухом при каждом скрипе безумно старого здания.
Хлопнула дверь внизу. Кошка насторожилась в сомнениях и встревоженно подняла уши, затем резко встала, дернув хвостом, и принялась бесшумно бродить по студии. Чихнув у банки со скипидаром, она бросилась к столу, запрыгнула на него и, внимательно изучив валик красного модельного воска, вернулась к двери. Усевшись, она устремила взгляд к щели над порогом и замяукала, тихо и жалобно.
Вернувшись, Северн, казалось, был мрачнее тучи, но кошка демонстративно весело стала кружиться у его ног. Она терлась своим тощим тельцем о брюки художника, вскидывала голову к его ладони и мурлыкала, пока не сорвала голос.
Северн положил на стол кусок мяса, завернутый в коричневую бумагу, а затем перочинным ножом разрезал его на куски. Отыскал бутылку молока, купленную во время ангины, и налил его в блюдечко, стоявшее у камина.
Кошка припала к нему, одновременно мурча и лакая.
Северн сварил яйцо и съел его с кусочком хлеба, глядя, как она расправляется с нарезанным мясом. Закончив ужинать, художник налил себе воды из ведра в раковине и, утолив жажду, взял кошку к себе на колени. Она тотчас свернулась в клубок и начала умываться. Он снова заговорил, гладя ее всякий раз, когда хотел подчеркнуть свои слова:
– Кошка, я узнал, где живет твоя хозяйка. Совсем недалеко – под этой же протекающей крышей, но в северном крыле, которое я считал заброшенным. Мне рассказал привратник. К счастью, этим вечером он почти трезв. Мясник с рю де Сен, где я купил говядины, знает тебя, а старый Кабэн, пекарь, описал с убийственным сарказмом. Они рассказывают о твоей хозяйке ужасные вещи, но я не хочу им верить. Говорят, она ленива, тщеславна и любит наслаждения. Говорят, она ветрена и безрассудна. Крохотный скульптор с первого этажа, что покупал булочки у старого Кабэна, этим вечером впервые заговорил со мной, хотя мы всегда раскланивались. Он сказал, она добра и прекрасна внешне. Они встретились лишь однажды, и он не знает ее имени. Я горячо поблагодарил его, даже не знаю почему. Кабэн заметил: «На эту проклятую улицу четыре ветра приносят всякое зло». Скульптор смутился, но, когда вышел на улицу с булочками в руках, повторил: «Уверен, месье, она столь же добра, сколь прекрасна».
Кошка закончила умываться, а затем, легко спрыгнув на пол, подошла к двери и принюхалась.
Северн опустился перед ней на колени, расстегнул подвязку и, с минуту подержав ее на ладони, продолжил:
– Я вижу надпись, выгравированную на серебряной застежке под пряжкой. Имя очень красивое – Сильвия Эльвен. Сильвия – женское имя, а Эльвен – это город. В Париже, в нашем квартале, особенно на улице Четырех Ветров, имена устаревают и забываются, как моды прошлых сезонов. Я помню маленький Эльвен, где однажды встретил судьбу. Какой жестокой она была! Знаешь, как ее звали в тех краях? Сильвия.
Он отложил подвязку и поднялся, глядя на кошку, распластавшуюся у двери.
– Название Эльвен очаровывает меня и напоминает о лугах и прозрачных реках. Имя Сильвия тревожит будто аромат увядших цветов.
Кошка мяукнула.
– Да, да, – ласково сказал он, – я верну тебя ей. Твоя Сильвия – вовсе не моя. Мир огромен и многие бывали в Эльвене. Хотя среди тьмы, грязи и нищеты Парижа, среди печальных теней нашего древнего дома эти имена звучат для меня музыкой.
Он взял кошку на руки и по безмолвному коридору направился к лестнице. Спустился на пять пролетов, пересек залитый лунным светом двор и прошел мимо комнат крохотного скульптора. Шагнув в ворота северного крыла, поднялся по изъеденной червями лестнице и остановился у закрытой двери. Долго стучал, слыша какой-то шорох с той стороны. Дверь открылась, и он вошел. В комнате было темно. Стоило ему шагнуть за порог, как кошка выпрыгнула из рук и растворилась в тенях. Он долго прислушивался, но не уловил ни малейшего звука. Тишина оглушала. Чиркнув спичкой, он огляделся по сторонам. Сбоку стоял стол со свечой в позолоченном подсвечнике. Северн зажег ее и осмотрел комнату. Она была огромной, а портьеры на окнах – тяжелыми от вышивки. Над камином возвышалась резная полка, серая от золы. В алькове, у утопленного в стене окна, стояла кровать, и простыни, мягкие и изысканные, как кружева, струились по паркету. Северн поднял свечу над головой и подобрал с пола носовой платок, все еще источавший слабый аромат. Затем шагнул к окнам и взглянул на кушетку неподалеку: на спинке лежала смятая ночная сорочка, на подушках – кружевное белье, тонкое, как паучьи сети, и длинные, сброшенные в спешке перчатки. Ниже – чулки, остроносые туфельки и одна роз