овая шелковая подвязка с дивным узором и серебряной пряжкой. В смятении он шагнул к алькову и распахнул тяжелые шторы над кроватью. Пламя свечи затрепетало, и глаза Северна встретились с другими, широко распахнутыми, смеющимися. Волосы, тяжелые, как золото, вспыхнули на свету.
Она была белой как снег и все же не бледнее его. Ее взгляд казался безмятежным как у ребенка, но он смотрел на нее, содрогаясь от ужаса. Свеча мерцала в его руке.
Наконец он прошептал:
– Сильвия, это я.
И снова:
– Это я.
Затем, зная, что она мертва, поцеловал ее в губы.
Всю ночь кошка мурлыкала у него на коленях, вбирала и выпускала когти, пока небо над улицей Четырех Ветров не побледнело.
Улица Первого Снаряда
Будь веселей! Минует темный час,
Нам новая луна за все воздаст:
Взгляни, уходит старая с небес,
От голода и горестей бледна.
I
В комнате уже стемнело. Высокие крыши домов напротив скрыли последний декабрьский свет. Девушка придвинула кресло поближе к окну и, выбрав большую иглу, продела в нее нить и завязала узелок. Разгладила лежащее на коленях детское платьице, наклонилась, откусила нитку и вытащила из шва другую, маленькую иголку. Смахнула с одежки остатки кружев и вновь аккуратно ее расправила. Вынула из корсажа иглу с продетой в нее ниткой и принялась пришивать пуговицу, но рука дрогнула, и нитка оборвалась. Пуговица скользнула вниз и покатилась по полу. Девушка подняла голову. Ее глаза устремились к полоске меркнущего неба над трубами. Откуда-то из глубины города доносился барабанный бой, а вдалеке нарастал смутный рокот, ширящийся и громыхающий, как тяжелые удары прибоя, а затем вновь отступающий с грозным ворчанием. Холод сделался нестерпимым. Острый, пронизывающий, он вгрызался в балки и стропила и превращал талый снег в наледь. Каждый звук за окном стал резким и металлическим – стук деревянных башмаков, хлопки ставней, одинокий человеческий голос. Воздух, скованный черным холодом, висел над городом пеленой. Дышать было больно, двигаться – тяжело.
Опустевшее небо казалось усталым, мрачные тучи таили печаль. Она пронизывала оледенелый город, разделенный замерзшей рекой, прекрасный город с башнями и куполами, мостами и набережными, с тысячей острых шпилей. Наполняла площади, сковывала дворцы и аллеи, скользила по мостам, кралась по узким улочкам Латинского квартала, серая под серым декабрьским небом. Печаль, неизбывная печаль. Мокрый снег осыпал мостовую легкой, прозрачной пылью, проникал в щели и плыл по подоконнику маленькими кучками. На улице почти стемнело, и девушка наклонилась еще ниже. Внезапно она подняла голову, отведя локоны с глаз. – Джек?
– Милая?
– Не забудь соскрести краски.
Он ответил:
– Хорошо. – И сел на пол перед плитой с палитрой в руках.
Его плечи и голову скрывала тень, но отсвет огня падал на колени и алым играл на лезвии мастихина. Рядом, полностью освещенный, стоял ящик с красками, на крышке которого было вырезано:
Надпись украшали американский и французский флаги.
Мокрый снег прилипал к стеклам, покрывал их звездами и алмазами, а затем таял в тепле комнаты и, стекая вниз, рисовал на окнах папоротники.
Заскулил пес – по цинку за плитой затопотали маленькие лапки.
– Джек, милый, как думаешь, Геркулес хочет есть?
Шум за плитой усилился.
– Он скулит, – тревожно продолжила девушка. – Если он не голоден, то…
Ее голос дрогнул. Долгий гул наполнил воздух, окна завибрировали.
– О Джек, – закричала она, – снова…
Ее голос потонул в визге снаряда, раздирающего облака.
– Упал совсем рядом, – прошептала девушка.
– О нет, – весело заметил он, – должно быть, где-то на Монмартре. – И, так как она не ответила, сказал нарочито беззаботно: – Они не станут стрелять по Латинскому кварталу, у них нет нужного калибра.
Собравшись с духом, девушка спросила:
– Джек, милый, когда ты возьмешь меня с собой – посмотреть статуи месье Уэста?
– Готов поспорить, – сказал он, отложил палитру и встал у окна, рядом с ней, – Колетт посетила его сегодня.
– Зачем? – спросила она, широко распахнув глаза, а затем добавила: – О, это ужасно! Правда, мужчины такие скучные, когда думают, что знают все на свете! Предупреждаю, если месье Уэсту хватит тщеславия вообразить, что Колетт…
Новый снаряд – с севера – пронесся по небу, пролетев над ними с долгим свистом, от которого заскрипели окна.
– Это, – вырвалось у него, – слишком близко, чтобы сохранять спокойствие.
С минуту они молчали, затем он, пытаясь казаться веселым, продолжил:
– Давай, Сильвия, уничтожь бедного Уэста.
Она лишь вздохнула:
– О милый, похоже, я никогда не привыкну к обстрелам.
Он опустился на подлокотник кресла.
Ее ножницы, звякнув, упали на пол, она уронила неоконченное платьице и, обняв художника обеими руками, положила его голову на колени:
– Не выходи этим вечером, Джек.
Он поцеловал ее запрокинутое лицо:
– Ты знаешь, так надо. Прошу, не усложняй.
– Когда я слышу снаряды и думаю, что ты снаружи…
– Они все падают на Монмартре…
– Они все могут упасть на Beaux Arts, ты сам говорил, что два ударили в набережную Орсэ.
– Случайно…
– Джек, сжалься! Возьми меня с собой!
– А кто будет готовить?
Она поднялась с кресла и бросилась на кровать:
– О, я никак не могу к этому привыкнуть, и знаю, что тебе нужно идти, но умоляю: не опаздывай к ужину. Знал бы ты, как я мучаюсь! Я… ничего не могу с этим поделать, пожалуйста, будь со мной поласковей, милый.
Он ответил:
– Здесь так же безопасно, как и в твоем собственном доме.
Девушка смотрела, как он наполнил спиртовку и зажег ее. Когда художник взял шляпу, она вскочила на ноги и молча прижалась к нему.
Затем он сказал:
– Будь храброй, Сильвия, помни, твоя смелость поддерживает мою. Ну, хватит, мне нужно идти!
Она не двинулась, и он повторил:
– Нужно идти.
Она отступила на шаг.
Джек решил, что она собирается что-то сказать, и застыл в ожидании, но Сильвия лишь смотрела на него, и он поцеловал ее вновь, немного нетерпеливо, и добавил:
– Не волнуйся, любимая.
Он спустился на первый этаж и хотел уже выйти на улицу, когда из привратницкой вышла, прихрамывая, женщина. Держа в руке письмо, она позвала:
– Месье Джек! Месье Джек! Месье Фэллоуби оставил его для вас!
Он взял письмо и, прислонившись к дверному косяку, прочел:
«Дорогой Джек!
Думаю, дела у Брэйта и Фэллоуби хуже некуда. Брэйт клянется, что это не так, а Фэллоуби говорит, что именно так и есть, сам делай выводы. У меня есть план, как достать еду – если сработает, я дам вам знать.
Искренне твой
P. S. Фэллоуби тряхнул Хартмана и его банду, слава богу! Что-то здесь нечисто, или этот тип просто скряга.
P. P. S. Я изнываю от любви, но уверен, что нисколько ее не интересую».
– Ладно, – сказал Трент, улыбнувшись консьержке, – скажите мне, как там папа Коттар?
Старушка покачала головой и указала на привратницкую, где стояла скрытая занавесками кровать.
– Папа Коттар! – весело вскричал он. – Как ваша рана?
Он подошел к кровати и отдернул занавески. На смятых простынях лежал старик.
– Лучше? – улыбнулся Трент.
– Да, – донесся слабый ответ и после паузы: – Есть новости, месье Джек?
– Я еще не выходил сегодня, но передам вам все, что узнаю… хотя, видит бог, я сыт слухами по горло, – сказал он себе под нос, а затем прибавил: – Взбодритесь, вы действительно выглядите лучше.
– А вылазка?
– Вылазка на этой неделе. Генерал Трошю вчера разослал приказы.
– Это просто ужасно!
«Это омерзительно, – подумал Трент, выйдя на улицу и завернув за угол к рю де Сен. – Бойня, просто бойня! К счастью, меня там не будет».
Улица почти опустела. Несколько женщин в рваных военных плащах тащились по оледеневшей мостовой, а на углу бульвара над водостоком сидел кошмарно одетый беспризорник. Веревка, завязанная вокруг его талии, удерживала вместе отвратительные лохмотья, на ней болталась крыса, все еще истекающая кровью.
– Там еще одна! – прокричал он Тренту. – Я попал в нее, но она улизнула.
Трент перешел улицу и спросил:
– Сколько?
– Два франка за четвертушку вот этой жирной – по ценам на рынке Сен-Жермен. – Он зашелся в ужасающем кашле, вытер лицо ладонью и лукаво взглянул на Трента. – На прошлой неделе можно было купить крысу за шесть. – Мальчишка грязно выругался. – Но твари исчезли с рю де Сен, и теперь за ними охотятся у новой больницы. Я продам вам ее за семь франков, а мог бы выручить десять на острове Святого Луи.
– Ты лжешь, – сказал Трент. – И позволь заметить, если ты попытаешься надуть кого-нибудь в этом квартале, люди быстро разберутся с тобой и твоими крысами.
Он помедлил, глядя на мальчишку, приготовившегося ныть и, смеясь, бросил ему франк. Поймав монетку, беспризорник сунул ее в рот и отвернулся. На миг он припал к земле и застыл без движения, вглядываясь в прутья решетки, а затем, внезапно подавшись вперед, бросил камень в канаву. А Трент пошел дальше, оставив мальчишку добивать большую серую крысу, с писком корчившуюся в зеве водостока.
«Подумать только, что Брэйт может до такого дойти, – подумал он. – Бедный мальчик!»
В спешке он свернул в грязный переулок Beaux Arts и вошел в третий дом слева.
– Месье дома, – дрожащим голосом вывел старик-консьерж.
Дома? На чердаке совсем не осталось мебели – лишь остов кровати, железный таз и кувшин на полу.
Уэст появился в дверях и, загадочно подмигивая, поманил за собой Трента. Брэйт, чтобы не мерзнуть, рисовавший прямо в постели, взглянул на него, рассмеялся и потер руки: