– Что нового?
Привычный ответ на небрежный вопрос:
– Только обстрелы.
Трент присел на кровать.
– Где, скажи на милость, ты это достал? – спросил он, указывая на половинку цыпленка в тазике для умывания.
Уэст ухмыльнулся:
– Вы, двое, стали миллионерами? Выкладывайте.
Немного смущенный Брэйт начал:
– О, это один из подвигов Уэста…
Но тот быстро прервал его, заявив, что расскажет сам.
– Видишь ли, еще до осады у меня было рекомендательное письмо к одному «типу», банкиру-толстосуму германско-американской породы. Думаю, тебе такие встречались. Конечно, о письме я тогда забыл, но этим утром, решив, что стоит воспользоваться возможностью, заглянул к нему.
Негодяй красиво живет – камин, мальчик мой, камин топится в вестибюле. Лакей наконец снизошел до меня и отнес письмо и мою визитную карточку наверх – оставил ожидать в зале, который мне совсем не понравился. Я прошел в следующую комнату и едва не упал в обморок при виде сервированного там пира. Вскоре спустился лакей. Он держался вызывающе. Нет, его господина нет дома, и, честно говоря, он слишком занят, чтобы принимать рекомендательные письма – осада, деловые трудности…
Я врезал лакею, схватил со стола цыпленка, швырнул визитку на пустую тарелку и, назвав негодяя прусской свиньей, ушел с трофеем.
Трент покачал головой.
– Забыл сказать, Хартман часто обедает там, из этого я делаю соответственные выводы, – продолжал Уэст. – Но вернемся к цыпленку: половина – мне и Брэйту, половина – Колетт. Ты поможешь с моей частью – я не хочу есть.
– Я тоже, – сказал Брэйт, но Трент, с улыбкой глядя на их изможденные лица, покачал головой:
– Ерунда! Вы же знаете, я не голодаю!
Уэст застыл на миг и, покраснев, нарезал порцию Брэйта, но сам есть не стал. Простившись, он поспешил к дому 470 по рю Серпент, где жила прелестная девушка Колетт, оставшаяся сиротой после битвы при Седане. Только небу известно, как ей удалось сохранить румянец, ведь осада измучила бедняков.
– Цыпленок, конечно, порадует ее, но, думаю, она влюблена в Уэста, – сказал Трент и подошел к кровати. – Послушай, старина, не отпирайся, скажи, сколько у тебя осталось?
Брэйт смутился, его щеки вспыхнули.
– Выкладывай, старина, – настаивал Трент.
Брэйт вытащил кошелек из прорези в матрасе и с трогательной простотой протянул его другу.
– Семь су, – посчитал тот. – Ты меня утомляешь! Почему, во имя всего святого, ты не пришел ко мне? Это невыносимо, Брэйт! Сколько можно тебе объяснять: у меня есть деньги, мой долг – разделить их с моим народом, а долг каждого американца, и твой в том числе, их принять. У тебя ни гроша, город в осаде, американский посланник якшается с германскими подонками. Почему бы не проявить благоразумие?
– Я… я бы хотел, Трент, но этот долг, боюсь, мне не вернуть, я беден и…
– Конечно, ты вернешь его! Будь я ростовщиком, нажился бы на твоем таланте. Когда станешь богатым и знаменитым…
– Не надо, Трент…
– Хорошо, только теперь без фокусов.
Джек высыпал в кошелек дюжину золотых монет и, вновь засунув его под матрас, улыбнулся Брэйту.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Шестнадцать.
Трент положил ладонь на плечо друга:
– Мне двадцать два, я тебе в дедушки гожусь. До совершеннолетия будешь делать, что скажу.
– Надеюсь, осада к тому времени закончится, – сказал Брэйт, пытаясь рассмеяться, но на мольбу их сердец: «Доколе, Боже, доколе?» – ответил визг снаряда, летящего в рваных облаках декабрьской ночи.
II
Стоя на пороге дома на рю Серпент, Уэст едва не кричал от гнева. Говорил, что ему плевать, нравится это Хартману или нет, что он не намерен с ним спорить.
– Ты называешь себя американцем! – насмешничал он. – В Берлине и в аду куча таких американцев. Ты увиваешься за Колетт с карманами, полными белого хлеба и ветчины, с бутылкой вина за тридцать франков и не отыщешь доллара на нужды Американского госпиталя или программу Государственной помощи, а Брэйт находит, хотя и умирает с голоду!
Хартман отступил к бордюру, но Уэст, с черным как туча лицом, нагнал его.
– Не смей называть себя моим соотечественником! – рычал он. – И художником тоже!
– Художники не пытаются втереться в доверие к Службе общественной обороны, где им нечего делать, и не едят чужой хлеб как крысы! И вот что я скажу, – продолжил он, понижая голос, ибо Хартман дернулся, словно от укуса. – Лучше держись подальше от «Эльзасской пивоварни» и самодовольных воров, которые там отираются. Ты знаешь, что они делают с подозрительными!
– Ты лжешь, собака! – вскричал Хартман, бросив бутылку, которую держал в руке, в лицо Уэсту.
Тот схватил его за горло и хорошенько встряхнул, прижав к глухой стене.
– Слушай меня, – пробормотал он сквозь сжатые зубы, – ты уже под подозрением, и, клянусь, я верю, что ты шпион! Выявлять таких гадов – не мое дело, и я не стремлюсь тебя разоблачать, но пойми: ты противен Колетт, меня от тебя тошнит, и, если я еще раз увижу тебя на этой улице, у тебя будут неприятности. Пошел вон, холеный пруссак!
Хартману удалось вытащить из кармана нож, но Уэст вырвал его, швырнув противника в канаву. Беспризорник, следивший за их схваткой, зашелся смехом, эхом пролетевшим по тихой улице. Все ставни распахнулись – в окнах появились изможденные лица: всем было любопытно, почему смеются в голодающем городе.
– Победа? – прошептал один.
– Посмотри! – кричал Уэст, пока Хартман поднимался с мостовой. – Ты, жмот! Посмотри в эти лица!
Но Хартман, одарив его смертоносным взглядом, ушел, не сказав ни слова. Появившийся из-за угла Трент взглянул на Уэста, но тот просто кивнул на дверь и сказал:
– Входи. Фэллоуби наверху.
– Что ты делал с ножом? – спросил Фэллоуби, когда друзья поднялись в мастерскую.
Уэст посмотрел на нож, который все еще сжимал в раненой руке, и, ответив: «Случайно порезался», отшвырнул его в угол и смыл с пальцев кровь.
Фэллоуби, пухлый и ленивый, безмолвно наблюдал за ним, но Трент, подозревая, как оно все было на самом деле, с улыбкой подступил к толстяку.
– Я принес деньги, – сказал он.
– Где же они? Я умираю с голоду, – с жаром вопросил Фэллоуби.
Трент нахмурился и приказал ему слушать.
– Сколько я занял тебе на прошлой неделе?
– Триста восемьдесят франков, – с ноткой раскаянья ответил тот.
– И где они?
Последовали замысловатые объяснения, которые Трент отмел:
– Я знаю, ты спустил их – всегда спускаешь. Мне совершенно безразлично, как ты жил до осады. Знаю, ты богат и можешь тратить свои деньги, как заблагорассудится, а еще я в курсе, что это меня не касается. Но сейчас все изменилось – я должен тебе помогать, пока ты не встанешь на ноги, а это случится, лишь когда осада закончится – победой или поражением. Я хочу поделиться тем, что имею, но не хочу бросать деньги на ветер. Конечно, ты их вернешь, только дело не в этом. В любом случае, старина, твои друзья считают, что немного воздержания тебе не повредит. В этом городе скелетов ты кажешься чудовищем!
– Ну да, я плотный! – согласился Фэллоуби.
– Правда, что у тебя кончились деньги? – спросил Трент.
– Да, – раздалось в ответ.
– Жареный молочный поросенок на улице Святой Гонории… его еще подают? – продолжил Трент. – Отт… куда?.. – начал заикаться толстяк.
– Ну вот! Так я и думал! Я видел тебя в экстазе перед этим поросенком, по крайней мере, дюжину раз.
Смеясь, он протянул Фэллоуби сверток с двадцатью франками и, добавив: «Продолжишь роскошествовать – будешь есть собственное мясо», подошел к другу, сидевшему рядом с тазиком для умывания и бинтующему ладонь.
Уэст позволил ему завязать узел и спросил:
– Помнишь, вчера я оставил вас с Брэйтом и понес цыпленка Колетт?
– Цыпленок! Боже правый! – ахнул Фэллоуби.
– Цыпленок, – повторил Уэст, наслаждаясь мукой толстяка. – Я… должен объяснить, что все изменилось. Мы с Колетт скоро поженимся…
– А как же цыпленок? – простонал Фэллоуби.
– Замолчи, – рассмеялся Трент и под руку с другом направился к лестнице.
– Бедняжка, – сказал Уэст. – Подумай только, дома – ни щепочки для камина, а она молчала, потому что думала, они нужней для моей скульптуры. Ох! Едва я это услышал, разбил самодовольную нимфу, и к черту все! – Помедлив, он робко добавил: – Можешь заскочить к ней и пожелать bon soir[45]? Квартира семнадцать.
– Конечно, – сказал Трент и вышел, мягко закрыв за собой дверь.
На третьем этаже он зажег спичку и, осмотрев номера над грязными дверьми, постучал в семнадцатый.
– C’est toi Georges?[46] – Дверь отворилась.
– О, простите, мсье Джек, я думала, это мсье Уэст. – Девушка залилась краской. – Вижу, вы уже знаете! О, спасибо за добрые слова, мы правда очень любим друг друга… ужасно хочу увидеть Сильвию и все ей рассказать и…
– И что? – засмеялся Уэст.
– Я невероятно счастлива, – вздохнула она.
– Он – настоящее золото, – ответил Трент и весело добавил: – Я хочу, чтобы вы с Джорджем пришли и поужинали с нами сегодня. Просто, чтобы развлечься. Видишь ли, завтра fête[47] у Сильвии. Ей исполняется девятнадцать. Я написал Торну, придут Герналеки и их кузина Одиль. Фэллоуби тоже приглашен, но в единственном числе.
Девушка робко согласилась, сопроводив это множеством ласковых слов в адрес Сильвии, и Джек пожелал ей спокойной ночи.
Он пошел по улице, ускорив шаг из-за ужасного холода, пересек рю де ля Люн и оказался на рю де Сен. Зимние сумерки опустились почти внезапно, но небо было ясным и мерцало мириадами звезд. Бомбардировка сделалась яростной – постоянные гулкие раскаты прусской артиллерии сопровождались тяжелыми раскатами с Мон Валерьен[48]