Свежая говядина а-ля вылазка.
Овощи.
Консервированные бобы по-охотничьи.
Консервированный горох Гравелот[57],
Ирландская картошка с гарниром.
Холодная солонина а-ля Тиес[58],
Тушеный чернослив а-ля Гарибальди.
Десерт. Сушеный чернослив.
Белый хлеб,
Смородиновое желе,
Чай, кофе,
Вина,
Трубки и сигареты.
Фэллоуби бешено зааплодировал, и Сильвия подала суп.
– Разве не вкусно? – вздохнула Одиль.
Мари Герналек была от него в восторге.
– Совсем не похоже на лошадь, что бы там ни говорили, конина отличается от говядины, – прошептала Колетт Уэсту.
Фэллоуби, опустошивший тарелку, поглаживая подбородок, взирал на супницу.
– Хочешь еще, старина? – поинтересовался Трент.
– Месье Фэллоуби останется без добавки, – провозгласила Сильвия. – Это я сохраню для консьержки.
Фэллоуби перевел глаза на рыбу.
Сардины, только что извлеченные из духовки, произвели фурор. Пока остальные ели, Сильвия сбегала вниз, отдала суп старухе и ее мужу и мигом вернулась, покрасневшая и запыхавшаяся. Она скользнула в кресло, со счастливой улыбкой глядя на Трента. Он поднялся, и за столом воцарилось молчание. На миг его взгляд остановился на Сильвии, и он подумал, что никогда еще не видел ее столь прекрасной.
– Вы все знаете, – начал он, – что сегодня моей жене исполняется девятнадцать…
Фэллоуби, кипя от энтузиазма, к ужасу сидевших по соседству Одиль и Колетт, принялся крутить бокал над головой. Торн, Уэст и Герналек наполняли бокалы трижды, пока не утих шквал аплодисментов, вызванный тостом в честь Сильвии.
Три раза бокалы осушались – за Сильвию и Трентаа, который протестовал.
– Это неправильно! – кричал он. – Следующий тост за республики-близнецы – Францию и Америку.
– За республики! За республики! – кричали они, и этот бокал был выпит под крики: «Vive la France! Vive l’Amerique! Vive la Nation!»[59]
Затем Трент, улыбнувшись Уэсту, предложил тост:
– За счастливую пару!
Все поняли, к кому это относилось. Сильвия поцеловала Колетт, а Трент поклонился Уэсту.
Солониной наслаждались в относительной тишине, но, когда ее съели, отложив порцию старикам внизу, Трент вскричал:
– Пьем за Париж! Пусть столица восстанет из руин и сокрушит захватчика!
Веселые возгласы наполнили комнату. Их заглушил монотонный гром прусской канонады.
Зажгли трубки и сигареты. Трент несколько мгновений прислушивался к оживленной болтовне вокруг, нарушаемой иногда всплеском девичьего смеха или добродушным фырканьем Фэллоуби, а затем повернулся к Уэсту.
– Этой ночью, скорее всего, будет вылазка, – сказал он. – Я видел хирурга Американского госпиталя перед тем, как прийти сюда, и он попросил меня поговорить с вами, парни. Он будет рад любой поддержке. – Трент заговорил тише и по-английски: – Что касается меня, то я поеду с медиками завтра утром. Конечно, никакой опасности нет, но лучше держать это втайне от Сильвии.
Уэст кивнул. Торн и Герналек, слышавшие друга, вступили в разговор и предложили помощь. Фэллоуби согласился со стоном.
– Хорошо, – быстро сказал Трент. – Больше ни слова. Встретимся в госпитале завтра в восемь утра. Сильвия и Колетт, нервничавшие из-за беседы на английском, захотели узнать, о чем шла речь.
– О чем обычно говорит скульптор? – со смехом вскричал Уэст.
Одиль укоризненно взглянула на Торна, своего жениха.
– Ты не француз, знаешь ли, эта война – не твое дело, – чопорно изрекла она.
Торн выглядел пристыженным, но Уэст вздохнул, изображая оскорбленную добродетель.
– Похоже, – сказал он Фэллоуби, – нельзя обсуждать прелести греческой скульптуры на родном языке, не рискуя вызвать подозрения.
– Думаю, что слово «госпиталь» звучит одинаково на обоих языках, – дерзко ответила Мари Герналек. – Сильвия, не верь месье Тренту.
– Джек, – прошептала Сильвия, – обещай мне…
Стук в дверь мастерской оборвал ее.
– Входите! – вскричал Фэллоуби, но Трент вскочил на ноги и, открыв, выглянул наружу.
Затем с торопливым извинением вышел в коридор и притворил за собой дверь. Он вернулся, раздраженно ворча.
– Что случилось, Джек? – спросил Уэст.
– Что случилось?! – резко повторил Трент. – Я скажу тебе. Мне принесли письмо от американского посланника. Я должен заявить, что мерзкий вор и немецкий шпион на самом деле – мой соотечественник и собрат-художник!
– Не ходи, – предложил Фэллоуби.
– Тогда они его расстреляют.
– Пусть, – проворчал Торн.
– Знаете, кто это?
– Хартман! – с ликованием выкрикнул Уэст.
Сильвия, смертельно бледная, вскочила на ноги, но Одиль взяла ее за руку и вновь усадила в кресло, тихо приговаривая:
– Сильвии нехорошо… в комнате так жарко… принесите воды.
Трент тотчас это сделал.
Сильвия открыла глаза и миг спустя поднялась. Поддерживаемая мужем и Мари Герналек, она ушла в спальню.
Это означало, что вечер закончен. Все подходили к Тренту, жали ему руку, выражая надежду, что сон поможет Сильвии и все останется без последствий.
Прощаясь с ним, Мари Герналек избегала его взгляда, но он говорил с ней ласково и поблагодарил за помощь.
– Я могу сделать что-то для вас, Джек? – спросил Уэст, задержавшись на лестнице, а затем поспешил вниз – догнать остальных.
Трент облокотился на перила, прислушиваясь к звукам их шагов и голосам. Вскоре дверь парадной лязгнула и дом затих. Он медлил, глядя вниз, в темноту, кусая губы, и вдруг, с резким движением пробормотав: «Я схожу с ума!», зажег свечу и отправился в спальню. Сильвия лежала на постели. Он склонился над ней, разглаживая упавшие на лоб кудри.
– Тебе лучше, милая Сильвия?
Она не ответила, но подняла на него глаза. Трент встретился с ней взглядом, и его сердце замерло. Он сел, закрыв лицо руками.
Наконец она заговорила сдавленным приглушенным голосом – голосом, ему совершенно незнакомым, и он уронил руки и слушал, выпрямившись в кресле.
– Джек, наконец все открылось. Я боялась и дрожала… ах!.. как часто я лежала ночью без сна с грузом вины на сердце и молилась, чтобы Бог позволил мне умереть прежде, чем ты узнаешь! Ведь я люблю тебя, Джек, и, если ты уйдешь, я не смогу жить. Я изменила тебе… Это произошло еще до нашей встречи, но с того самого дня, как ты нашел меня плачущей в Люксембургском саду и заговорил со мной, я была верна тебе мыслями и делами. Я полюбила тебя с первого взгляда и не могла признаться из страха, что ты уйдешь. С тех пор моя любовь становилась лишь сильней… и… о!.. я страдала!.. но не смела сказать тебе правду. Теперь ты знаешь все, кроме самого худшего. До него мне теперь нет дела. Он был жесток… так жесток! – Она спрятала лицо в ладонях. – Мне продолжать? Должна ли я сказать… ты и представить не можешь, о! Джек…
Он не двигался. Смотрел на нее мертвым взглядом.
– Я… была так молода, не знала жизни, а он говорил… говорил, что любит меня…
Джек встал и погасил свечу своим сжатым кулаком. Комната погрузилась во тьму.
Колокола Сен-Сюльпис пробили час, и Сильвия принялась говорить с лихорадочной быстротой:
– Я должна закончить! Когда ты сказал, что полюбил меня… ты… ничего не требовал взамен, но и тогда уже было поздно: другой, что привязывает меня к нему, должен навеки встать между нами! Он заботится о нем, к нему он добр. Ему нельзя умереть… они не могут расстрелять его ради этой новой жизни!
Трент сидел неподвижно, но его мысли кружились в яростном вихре.
Сильвия, маленькая Сильвия, что делила с ним тяготы студенчества и без жалоб сносила жуткое одиночество осады, – эта тоненькая синеглазая девочка, которую он безмолвно обожал, дразнил или нежил по настроению, которая иногда раздражала его своей безоговорочной преданностью, неужели это она плачет здесь в темноте?
Трент стиснул зубы.
Пусть он умрет! Пусть умрет!.. Но потом, ради Сильвии и ради той, другой жизни… Да, придется идти… Надо идти… Теперь ясно, что он должен сделать. Но Сильвия… он не мог относиться к ней по-прежнему, и все же его охватил смутный ужас. Все было сказано. Дрожа, он зажег свечу.
Она лежала на постели, локоны закрывали лицо, белые ручки прижаты к груди.
Он не мог уйти и не мог остаться. До этого он не понимал, что любил ее. Она была его другом, его девочкой-женой. Ах!.. Он любил ее сердцем и душой и осознал это, только когда стало поздно. Слишком поздно? Почему? Он подумал о другом, приковавшем ее навек к твари, что дрожала сейчас в смертном страхе, и с проклятием ринулся к двери, но она не открылась… а может, он сам закрыл ее… запер… и упал на колени перед постелью, зная, что не сможет уйти от той, что составляла всю его жизнь.
III
В четыре часа утра Трент вместе с секретарем американского посольства вышел из тюрьмы. Кучка людей собралась вокруг посольского экипажа, оставленного перед зданием. Лошади переступали с ноги на ногу, дробя наледь на мостовой, кучер съежился на облучке, закутавшись в меха. Саутварк помог секретарю забраться внутрь и, пожав руку Тренту, поблагодарил его за появление.
– Как этот мерзавец смотрел на вас, – сказал он. – Ваше свидетельство было хуже пинка, но оно спасло его шкуру, по крайней мере на этот раз, и помогло избежать осложнений.
Секретарь вздохнул:
– Дело сделано. Теперь пусть доказывают, что он – шпион, а мы умываем руки. Садитесь, капитан! Присоединяйтесь, Трент!
– Я должен кое-что сказать капитану Саутварку, я его не задержу, – быстро ответил художник и понизил голос. – Саутварк, помогите мне. Вы знаете всю историю от самого подлеца. Знаете… что в его комнатах – ребенок. Возьмите его и привезите к нам, а если Хартмана расстреляют, я позабочусь о малыше.