– Мы думали об одном, – начал он.
– Ерунда! – воскликнула она, покраснев. – Я думала о круассанах.
– Я тоже, – ликуя ответил он. – Значит, я прав.
Они начали спорить. Она сказала, что он ведет себя как грудной ребенок, Гастингс все отрицал и сыпал ответными обвинениями, а мадемуазель Мерфи смеялась. Последний круассан был съеден под белым флагом. Затем они встали из-за стола. Она взяла его за руку и кивнула мадемуазель Мерфи, которая весело пожелала им:
– Bonjour, madame! Bonjour, monsieur![95] – И смотрела, как они взмахами подзывают экипаж и уезжают. – Dieu! Qu’il est beau, – вздохнула она и добавила: – Поженятся они или нет, не знаю, но… ma foi ils ont bien l’air![96]
Экипаж покатил по рю де Медичи, свернул на Вожирар, доехал до перекрестка с Ренн и по этой шумной широкой улице поднялся до вокзала Монпарнас. Они едва не опоздали, взлетев по лестнице на перрон, когда под сводами станции прозвучал последний гудок отправляющегося поезда. Проводник закрыл дверь их купе, раздались свисток, скрежет локомотива, и длинный состав отошел от станции, все быстрее устремляясь навстречу утру. Летний ветер влетал в отрытое окно, овевая их лица и заставляя локоны девушки танцевать.
– Все купе наше, – сказал Гастингс.
Она откинулась на подушки у окна – сияющие глаза распахнуты, губы приоткрыты. Ветер приподнимал поля ее шляпы и играл лентами под подбородком. Быстрым движением она развязала их и, вытащив из-за тульи длинную булавку, положила шляпу на сиденье. Поезд летел вперед.
Ее щеки горели, и с каждым быстрым вздохом ее грудь вздымалась и опадала под букетом лилий, украшавшим шею. Деревья, дома, пруды проносились мимо за лесом телеграфных столбов.
– Быстрей! Еще быстрей! – кричала она.
Он не отводил от нее глаз, ее же – широко распахнутые и голубые, как летнее небо, – смотрели вдаль, словно хотели настичь что-то ускользающее.
Был ли это горизонт, заслоненный то мрачной крепостью на горе, то крестом сельской часовни? А может, летняя луна, призраком скользившая в синеве?
– Быстрей! Еще быстрей! – кричала она.
Ее приоткрытые губы алели.
Вагон вздрогнул, и мимо них изумрудной рекой потекли поля. Он заразился ее волнением, его лицо вспыхнуло.
– Ах! – воскликнула она и, не отдавая себе отчета, взяла его за руку, привлекая к окну. – Смотри! Давай высунемся наружу!
Он видел лишь движение ее губ – голос тонул в шуме эстакады. Ветер свистел у них в ушах.
– Не так далеко, Валентина! Осторожней! – выдохнул он.
Далеко внизу, под рельсами, змеилась широкая река, то появляясь, то исчезая из виду. Поезд прогрохотал по туннелю и вновь летел в яркой зелени полей. Вокруг ревел ветер. Девушка далеко высунулась из окна, и он держал ее за талию, крича:
– Осторожней!
Но она только шептала:
– Быстрее! Быстрее! Прочь из города, из страны, прочь от всего мира!
– Что ты говоришь? – спросил он, но ветер швырнул слова ему в горло.
Девушка услышала его и, отвернувшись от окна, посмотрела на руки, сомкнутые у нее на талии. Потом подняла на него взгляд. Вагон тряхнуло, и стекла задрожали. Они мчались по лесу, и солнце осушало росу, играя на ветках всполохами огня. Он посмотрел в ее печальные глаза, привлек к себе и поцеловал в губы. Она вскрикнула, горько и безнадежно:
– Нет… не надо!
Но он не отпускал ее, шепча слова, исполненные любви и страсти, и тогда она зарыдала:
– Не надо… не надо… я обещала! Ты должен знать… я… тебя не стою…
Для его чистого сердца ее слова не значили ничего ни тогда, ни потом. Внезапно ее голос оборвался, а голова упала ему на грудь. Он прислонился к окну, в его ушах ревел ветер, а сердце болело от счастья. Они миновали лес, и солнце вышло из-за деревьев, наполнив мир светом.
Она подняла глаза и посмотрела в окно. Заговорила едва слышно, а он, склонившись к ней, слушал:
– Я не могу от тебя отказаться, для этого я слишком слаба. Ты давно был моим властелином… хозяином моего сердца и души. Я нарушила слово, данное тому, кто мне верил, но призналась тебе во всем… прочее не важно.
Он улыбнулся ее искренности, она боготворила его чистоту.
Она продолжала:
– Возьми меня или отшвырни прочь… ничего уже не изменишь. Ты можешь убить меня одним словом, и, возможно, мне легче умереть, чем испытать такое счастье.
Он обнял ее:
– Тише, что ты такое говоришь? Оглядись! Посмотри на солнце, поля и ручьи. Мы будем счастливы в этом прекрасном мире.
Она повернулась к свету. Из окна поезда жизнь и правда казалась прекрасной.
Дрожа от радости, она вздохнула:
– Так значит, это – мир? Прежде я его не знала.
– Я тоже, да простит меня Бог, – прошептал он.
Возможно, милосердная Богоматерь Полей простила их обоих.
Рю Баррэ
Дай пастору с философом учить
О том, как нужно и не нужно жить;
Мы дивной цепью скованы – ее
Нельзя порвать, избегнуть иль разбить.
Флер алых или желтых роз,
Дыханье пенистой волны
Не слаще запаха духов
Моей любви.
От томных лилий я устал
И к морю вечному остыл,
Тобой больна моя душа,
В ней только ты.
Я целый мир отдать готов
За губ пожар,
Грудь, руки, локонов поток
И эту страсть.
I
Однажды утром в Академии Жюлиана[97] студент сказал Селби:
– Это Фоксхолл Клиффорд, – указав кистями на молодого человека, праздно сидевшего перед мольбертом.
Селби, робкий и нервный, подошел и заговорил:
– Меня зовут Селби… я только что прибыл в Париж с рекомендательным письмом…
Его речь оборвал стук опрокинувшегося холста, хозяин которого тотчас ринулся на соседа, и мастерская господ Буланже и Лефевра наполнилась звуками борьбы, стихшими, едва на лестнице за дверью раздалось шарканье. Селби, обеспокоенный тем, как его примут, смотрел на Клиффорда, который взирал на драку с безграничным спокойствием.
– Здесь шумновато, – заметил он, – но люди тебе понравятся, когда их узнаешь как следует.
Его непринужденное обращение обрадовало Селби. Затем с простотой, которая завоевала сердце юноши, Клиффорд представил его полудюжине студентов из разных стран. Некоторые были сердечны, вежливы – все. Даже полубог-massier[98] распрямился и произнес:
– Друг мой, у человека, так хорошо говорящего по-французски и к тому же друга месье Клиффорда, не возникнет проблем в этой мастерской. Вы, конечно, готовы побыть здесь на побегушках, пока не появится следующий новичок?
– Безусловно.
– И вы не против насмешек?
– Нет, – ответил Селби, который терпеть их мог.
Клиффорд, чрезвычайно довольный, взял шляпу и сказал:
– Готовься к тому, что тебя тут будут дразнить – первое время.
Селби надел свою шляпу и направился с ним к выходу.
Когда они проходили мимо подиума, раздался дикий крик:
– Chapeau! Chapeau![99] – И какой-то студент выпрыгнул из-за мольберта, порядком напугав Селби.
Юноша покраснел и вопросительно взглянул на Клиффорда.
– Сними шляпу и поприветствуй их, – сказал тот, смеясь.
Несколько смущенный Селби обернулся и отсалютовал мастерской.
– Et moi?[100] – воскликнула натурщица.
– Вы прелестны, – ответил Селби, потрясенный собственной смелостью, и все художники, как один, вскочили, крича:
– Справился! Молоток!
А натурщица, смеясь, послала ему воздушный поцелуй и бросила:
– À demain beau jeune homme![101]
Всю следующую неделю Селби работал в мастерской без помех. Французские студенты нарекли его «l’Enfant Prodigue» – «чудо-ребенок» и склоняли как «Селби-мальчонку», «Селби-цыпленка» или «Цыпа». Зараза распространялась, и вскоре появился «Селби-в-печенках». После «Зайчонка» Клиффорд наложил вето, и все вернулись к прежнему «Цып».
Пришла среда, а с ней месье Буланже. На протяжении трех часов студенты корчились под бичом его суждений. Например, мэтр сообщил Клиффорду, что о работах, представляющих вершины мирового искусства, тот знает так же мало, как и об искусстве работы. Селби повезло больше. Буланже молча изучил его рисунок, пронзительно взглянул на юношу и с неясным жестом отошел от мольберта. Вскоре он покинул мастерскую под руку с Бугро, к великому облегчению Клиффорда, который в раздражении надел шляпу и отбыл.
На следующий день он не явился, и Селби, рассчитывавший застать его в мастерской – тщетная, как открылось позже, надежда, – в одиночестве, вернулся в Латинский квартал.
Париж все еще оставался для него странным и чужим городом. Молодого человека не волновало его величие. Никакие нежные воспоминания не тревожили Селби-американца ни на Площади Шатле, ни даже у Нотр-Дам. Дворец Правосудия – куранты, башенки и вездесущие часовые в алом и голубом, площадь Сен-Мишель – суета омнибусов и кошмарные, изрыгающие воду грифоны, возвышенность бульвара Сен-Мишель, гудки трамваев, скучающие по двое полицейские и уставленные столиками террасы кафе Вашетт ни о чем ему не говорили. Он даже не знал, что, ступив с камней площади Сен-Мишель на асфальт бульвара, он пересек границу и оказался в царстве студентов – знаменитом Латинском квартале.
Извозчик приветствовал его, использовав слово «буржуа», и уверял, что ездить в экипаже лучше, чем ходить пешком. Маленький беспризорник с невероятной серьезностью спросил о последних лондонских новостях и, встав на голову, предложил Селби помериться силами. Девушка наградила его взглядом фиалковых глаз. Он не заметил ее, и, поймав свое отражение в витрине, красавица удивилась выступившему на щеках румянцу. Отвернувшись, чтобы продолжить путь, она увидела Фоксхолла Клиффорда и прошла мимо. Художник следил за ней с открытым ртом, а затем поглядел на Селби, идущего по бульвару Сен-Жермен к рю де Сен. Осмотрел себя в витрине и остался недоволен увиденным.