– Ничего, Томас, рассказывай.
– Как-то раз мы пришли сюда с Гарри, сэр, это один мой знакомый, тоже англичанин. А этот сидит на ступеньках. С нами были Молли и Джейн, две девчушки, работают тут в кафе. И вот этот вылупился на нас, как сейчас, а я не выдержал и говорю ему: «Чего тебе надо, жирный слизняк?» Прошу прощения, сэр, из песни слова не выкинешь. Он молчит. Я ему: «Иди сюда, врежу тебе по пудингу». Прошел, значит, через ворота, а он все молчит, глазами зыркает. Тут я его и ударил, а он, – тьфу! – какой-то холодный и рыхлый. Противно было к нему прикасаться, сэр.
– И что же он? – с любопытством спросил я.
– А ничего, сэр.
– А ты, Томас?
Молодой человек покраснел и смутился.
– Я не трус, мистер Скотт, вовсе не трус, сэр. Служил в пятом пехотном горнистом, воевал в Эт-Тель-эль-Кебире[24], ранен был. Не знаю, почему я убежал.
– В смысле, ты той ночью убежал, Томас?
– Да, сэр, убежал.
– Но почему?
– Хотел бы я знать, сэр. Схватил Молли за руку и побежал, и остальные испугались не меньше меня.
– Чего же они испугались?
Томас не хотел отвечать, но я сгорал от любопытства и заставил его отвечать. Трехлетнее пребывание в Америке не только изменило простонародный выговор Томаса, но и научило его бояться насмешек.
– Вы мне не поверите, мистер Скотт.
– Конечно поверю!
– Нет, вы будете смеяться.
– Ерунда какая.
Он заколебался.
– Ну, по правде сказать, сэр, когда я его ударил, то схватил за запястье, и один из его пальцев оторвался и остался у меня в руке.
Отвращение и ужас Тома, должно быть отразились на моем лице, потому что он добавил:
– Жуть. И теперь как увижу его, сразу ухожу. У меня от него мурашки по телу.
Когда Томас ушел, я вернулся к окну. Человек стоял у церковной ограды, обеими руками держась за калитку. Я поспешно отступил к мольберту – мне было тошно и жутко, потому что на руке у него не хватало среднего пальца.
В девять явилась Тесси и исчезла за ширмой с веселым щебетом:
– Доброе утро, мистер Скотт.
Когда она вышла и заняла позу на подиуме, я, к большому ее удовольствию, начал писать на новом холсте. Она молчала, пока я работал, но как только уголь перестал скрипеть, и я взялся за фиксатор, сразу принялась болтать.
– О, мы так хорошо провели время вчера вечером. Ходили к Тони Пастору.
– Кто это мы? – поинтересовался я.
– Мэгги, ты ее знаешь, это модель мистера Уайта, Пинки Маккормик (мы ее зовем Пинки, потому что у нее волосы рыжие, художники это любят) и Лиззи Берк.
Я разбрызгал фиксатор на холст и подбодрил ее:
– Ну, что было дальше?
– Встретили Келли и Бэби Барнс, танцовщицу из варьете и… всех остальных. Славно порезвились.
– Кого остальных, Тесси? Ты недоговариваешь.
Она засмеялась и покачала головой.
– Там еще был Эд, это брат Лиззи Берк. Он истинный джентльмен.
Я был вынужден дать ей родительское напутствие о том, что резвиться не следует, она приняла его с сияющей улыбкой.
– Ой, об этом не беспокойся, – сказала она, растягивая жвачку. – Эд не такой, к тому же Лиззи – моя лучшая подруга.
Затем она рассказала, как Эд вернулся с чулочной фабрики в Лоувелле, штат Массачусетс, как удивился, что они с Лиззи стали совсем взрослыми, какой он солидный молодой человек, как он потратил целых полдоллара на мороженое и устриц, чтобы отпраздновать свое вступление на должность клерка в чулочный отдел магазина «Мэси». В процессе ее болтовни я начал рисовать, и она вновь приняла позу, чирикая, как воробей. К полудню я принялся вытирать кисти, и Тэсси подошла посмотреть на работу.
– Уже лучше, – сказала она.
Я тоже так считал и принялся обедать с хорошим чувством, что все идет как следует. Тесси уселась за стол напротив меня, мы выпили по бокалу Кларета из одной бутылки и зажгли сигареты от одной спички. Я был очень привязан к Тэсси. На моих глазах она превратилась из хрупкого неуклюжего ребенка в изящно сложенную женщину. В течение последних трех лет она позировала мне, и я любил ее больше всех моделей. Мне не хотелось, чтобы она превратилась в пустую кокотку, но я не замечал, чтобы манеры ее ухудшились, и в глубине души знал, что с ней все в порядке. Мы с ней никогда не говорили о чистоте нравственности, и я не собирался этого делать, во-первых потому, что сам был небезупречен, а во-вторых, потому что не сомневался: она будет вести себя как ей заблагорассудится, не оглядываясь на меня. Все же я надеялся, что она сумеет избежать неприятностей, потому что желал ей добра, возможно, из эгоистического желания сохранить за собой одну из лучших своих моделей. Я знал, что значит «резвиться» для таких девушек, как Тэсси, но знал и то, что в Америке это означает совсем не то, что в Париже. Я нисколько не обольщался, что рано или поздно кто-нибудь приглянется Тесси, и хотя в моем представлении брак – это чушь, все же надеялся, что в конце ее приключений священник прочтет над ней брачные обеты.
Я вырос в католической семье. Во время мессы осеняя себя крестным знаменем, я чувствую, что все вокруг, включая меня, освящается, а исповедь всегда идет мне на пользу. Человек, который живет так одиноко, как я, должен открывать кому-то свою душу. Сильвия была католичкой, и это было немаловажно. Но что касается Тэсси, с ней все иначе. Тэсси была глубоко религиозна, так что, принимая это во внимание, я не беспокоился о моей хорошенькой модели, пока она не влюбилась в кого-нибудь. А когда это произойдет, ее будущее будет в руках судьбы, и я мысленно помолился, чтобы фортуна держала эту девушку подальше от таких людей, как я, и подбрасывала ей лишь таких, как Эд Беркс и Джимми Маккормикс.
Тэсси выдувала колечки дыма до самого потолка и позванивала льдом в бокале.
– Ты знаешь, вчера ночью мне тоже приснился сон, – заметил я.
– Надеюсь, не о том человеке! – улыбнулась она.
– В том-то и дело, что о нем. Сон был очень похож на твой, только еще хуже.
С моей стороны было глупо и необдуманно сказать ей об этом, но, как известно, художники не отличаются большим тактом.
– Я, должно быть, заснул около десяти часов, и мне приснилось, что я проснулся. Я так ясно слышал звон полуночного колокола, ветер в деревьях, гудки пароходов в бухте – и сейчас не могу поверить, что все это не происходило на самом деле. Мне приснилось, что я лежу в каком-то коробе со стеклянной крышкой. Смутно видел проплывающие мимо уличные фонари, потому что, видишь ли, Тесси, в коробке было мягко, я ехал в тряском фургоне по булыжной мостовой. Скоро мне захотелось пошевелиться, но короб был слишком узким. Руки у меня были скрещены на груди, и не было никакой возможности повернуться. Я попытался позвать на помощь, но голос у меня пропал. Ясно слышался топот лошадей, влекущих повозку, и даже дыхание возницы. Я видел дома, пустынные и тихие, везде были погашены огни и не видно ни души. Только в одном доме на первом этаже было открыто окно и стояла фигура, вся в белом. Это была ты.
Тесси отвернулась от меня и уперлась локтем о стол.
– Я видел твое лицо, – продолжал я, – оно было очень печальным. Потом мы проехали дальше и свернули в темный узкий переулок. Вскоре лошади остановились. Я все ждал, закрыв глаза от страха и нетерпения, но вокруг было тихо, как в могиле. Казалось, прошли часы, я чувствовал себя уязвимым. Ощущение, что кто-то стоит рядом, заставило меня открыть глаза. Я увидел белое лицо возницы катафалка, он смотрел на меня сквозь крышку гроба…
Рыдания Тесси прервали мой рассказ. Она дрожала как лист. Я понял, что повел себя как осел, и попытался все исправить.
– Тесс, я рассказал тебе об этом только чтобы показать, как впечатлила меня история о твоем сне. Не думаешь же ты, что я действительно лежу в гробу? Ну чего ты дрожишь? Твой сон и моя необъяснимая неприязнь к этому безобидному церковному сторожу подтолкнули воображение, вот мне и приснилось такое.
Она положила голову на руки и зарыдала так отчаянно, как будто у нее разорвалось сердце. Какой же я глупец! Но причиненного ей вреда мне показалось мало. Я подошел и обнял ее.
– Тесси, дорогая, прости меня! Мне не следовало пугать тебя такой чепухой. Но ты же разумная девушка, истинная католичка, ты ведь не веришь в сны?
Она сжала мою руку и положила голову на плечо с нервной дрожью, я гладил и утешал ее.
– Ну же, Тесс, открой глаза и улыбнись.
Ее глаза медленно открылись и встретились с моими, но их выражение было настолько странным, что я вновь принялся ее успокаивать.
– Тесси, все это вздор, ведь ты не боишься, что из-за этого тебе причинят вред.
– Нет, – ответила она, но алые губы ее дрожали.
– Тогда в чем дело? Ты напугана?
– Да, но не за себя.
– Значит, за меня? – весело спросил я.
– Да, – прошептала она почти неслышно. – Ты мне небезразличен.
Сначала я рассмеялся, но затем вдумался в ее слова и был потрясен. Я стоял как каменный. И это была еще одна глупость, которую я совершил. Текучая пауза между ее словами и моими породила в моей голове тысячи ответов на ее невинное признание. Я мог обратить все в шутку, мог сделать вид, что неправильно ее понял, мог уверить ее в моем могучем здоровье, и в конце концов сказать, что она не может меня любить. Но отреагировал я быстрее, чем пришел к разумному ответу. Размышления утратили всякий смысл, потому что было поздно – я поцеловал ее в губы…
В тот вечер я, как обычно, прогуливался по Вашингтон-сквер, размышляя о событиях дня. Никакого выхода я не находил. Отступать было некуда, и я учился смотреть будущему в лицо. Я не был хорошим человеком, даже порядочным меня нельзя было назвать, но мне и в голову не приходило обманывать себя или Тесси. Единственная любовь моей жизни была похоронена в залитых солнцем лесах Бретани. Была ли она похоронена на всегда? Надежда кричала: «Нет!» Три года я прислушивался к голосу надежды, три года ждал легких шагов у себя на пороге. Забыл ли я Сильвию! Нет – кричала надежда.