– Очевидно, что вы не из Керселеца, – сказала она.
В ее нежном голосе не было и следа бретонского акцента, мелодия ее речи была мне незнакома, и все же казалось, что я слышал подобную речь когда-то раньше, в ней чувствовалось что-то странное и неопределимое, похожее на мотив старинной песни.
Я объяснил, что приехал из Америки и впервые в Финистире[28], охочусь ради собственного развлечения.
– Американец, – повторила она тем же мелодичным голосом. – Я никогда прежде не встречала американцев. – С минуту она помолчала, потом, взглянув на меня, добавила: – Если бы вы шли всю ночь, то не смогли бы добраться до Керселеца даже в сопровождении проводника.
Веселенькая новость!
– Мне бы найти крестьянскую хижину, где можно было бы поесть и переночевать.
Сокол у нее на запястье заклекотал и помотал головой. Девушка погладила его блестящие перья и посмотрела на меня.
– Посмотрите вокруг, – мягко сказала она. – Видите край болот? Север, Юг, Восток, Запад. Видите что-нибудь, кроме вереска и папоротников?
– Нет, – ответил я.
– Эти пустоши – заброшенное место. Войти сюда легко, но иногда вошедшим не суждено их покинуть. Здесь нет крестьянских хижин.
– Что ж, если вы укажите, в какой стороне Керселец, завтра мне потребуется меньше времени, чтобы вернуться туда.
В ее глазах промелькнуло выражение, похожее на жалость.
– Ах, войти на пустоши легко, довольно нескольких часов. Выйти – другое дело, это может занять столетия.
Я изумленно уставился на нее, решив, что неправильно ее понял. Прежде чем я открыл рот, она вытащила из-за пояса свисток и свистнула.
– Вам нужно присесть отдохнуть, – сказала она мне. – Вы проделали долгий путь и устали.
С этими словами она подобрала свои юбки и, сделав мне знак следовать за ней, направилась сквозь заросли папоротников к плоскому камню.
– Они придут прямо сюда, – сказала она, и присев на один край валуна, предложила мне сесть на другой конец. Послесвечение небес начало угасать, в розовой дымке слабо замерцала одинокая звезда. Длинный колеблющийся клин перелетных птиц плыл на юг у нас над головами, на болотах кричал чибис.
– Эта вересковая пустошь прекрасна, – тихо сказала она.
– Прекрасна, но жестока к чужакам, – ответил я.
– Прекрасна и жестока, – мечтательно повторила она. – Прекрасна и жестока.
– Как женщина, – глупо добавил я.
– О! – воскликнула она и посмотрела на меня, затаив дыхание. Ее темные глаза встретились с моими, и мне показалось, что она рассердилась или испугалась. – Как женщина, – вполголоса повторила она, – жестокие слова. – Потом помолчав, добавила, словно про себя: – Жестоко с его стороны говорить такое!
Я принялся сбивчиво извиняться за свою глупую, хотя и безобидную реплику. Девушка казалась такой встревоженной, что я решил, что сболтнул нечто ужасное, сам того не зная, и, обливаясь потом, припомнил ловушки, которые французский язык расставляет для иностранцев. Пока я силился исправить впечатление, с пустоши донеслись голоса, и девушка поднялась на ноги.
– Нет, – сказала она с легкой улыбкой на бледном лице. – Я не приму ваших извинений, сударь, но уверяю вас, вы ошибаетесь. И это будет моей местью. Смотрите, вот идут Хастур и Рауль.
В сумерках показались две мужские фигуры. У одного на плечах висел мешок, а другой нес перед собой обруч, словно официант поднос. Обруч был привязан ремнями к его плечам, и по краю сидели три сокола в колпаках и со звенящими колокольцами. Девушка подошла к сокольничему и быстрым движением отправила своего сокола на обруч, там он быстро устроился между своих товарищей, а те покачали головами в колпаках и взъерошили перья, колокольцы на их ремешках вновь зазвенели. Второй мужчина шагнул вперед, почтительно поклонился, забрал зайца и бросил его в мешок.
– Это мои ловчие, – объяснила девушка, поворачиваясь ко мне с мягким достоинством. – Рауль – хороший сокольничий, когда-нибудь я сделаю его обер-егермейстером. Хастур бесподобен.
Двое молчаливых мужчин вежливо поклонились мне.
– Я сказала, что докажу вам, как вы ошибались, сударь, – продолжала она. – Моя месть будет состоять в том, что вы окажете мне любезность и в моем доме найдете пищу и кров.
Прежде чем я успел ответить, она заговорила с сокольничими, и те сразу двинулись через вересковую пустошь. Милостивым жестом она предложила мне следовать за ней. Не знаю, сумел ли я убедить ее в своей глубочайшей благодарности, но она, казалось, слушала меня с удовольствием, пока мы шли по росистой траве.
– Вы не устали? – спросила она.
В ее присутствии об усталости я совсем позабыл и сказал ей об этом.
– Ваша галантность выглядит несколько старомодной, – сказала она, а когда я смутился, тихо добавила: – О, мне это нравится. Мне нравится все старомодное. Так приятно слышать от вас такие красивые речи.
Болота вокруг нас затихли под призрачной пеленой тумана. Ржанки перестали кричать, замолкли сверчки и прочие мелкие луговые твари, но мне казалось, что как только мы удалялись, они вновь заводили свои песни. Двое высоких ловчих шагали по вереску далеко впереди нас, и слабый перезвон колокольчиков долетал до наших ушей как бы издалека.
Внезапно из тумана выпрыгнула великолепная гончая, за ней еще одна, и еще, и еще, и наконец полдюжины псов запрыгали вокруг девушки, идущей рядом. Она ласкала и гладила их рукой в перчатке, разговаривала с ними в причудливых выражениях, которые запомнились мне из старинных французских рукописей.
Затем соколы на обруче, который нес ловчий впереди, принялись бить крыльями и кричать. Откуда-то из-за пределов видимости донеслись звуки охотничьего рога. Собаки бросились на его зов и исчезли в сумерках, соколы захлопали крыльями и тревожно закричали на своем насесте, а девушка начала напевать песню рога. Ее чистый голос мягко зазвучал в ночном воздухе.
Chasseur, chasseur, chassezencore,
Quittez Rosette et Jeanneton,
Tonton, tonton, tontaine, tonton,
Ou, pour, rabattre, dès l'aurore,
Que les Amours soient de planton,
Tonton, tontaine, tonton.[29]
Пока я прислушивался к ее прекрасному голосу, впереди вырастала неясная серая громада, которая скоро обрела отчетливые контуры. Раздавались радостные звуки рога, лаяли гончие и клекотали соколы. В воротах мерцал факел, сквозь открытую дверь дома струился свет. Мы прошли по шаткому деревянному мосту, а когда прошли надо рвом и ступили на небольшой каменный двор, огороженный стенами со всех сторон, мост со скрипом и скрежетом поднялся позади нас. Из открытых дверей вышел мужчина и, склонившись в приветствии, подал девушке чашу. Она прикоснулась к ней губами, затем, вернув ее, прошептала: «Примите мое гостеприимство».
В этот момент один из ловчих подал другую чашу, но прежде чем передать ее мне, подал ее девушке, и та ее пригубила. Сокольничий сделал жест, чтобы забрать чашу обратно, но девушка заколебалась мгновение, а затем шагнула вперед и сама подала мне чашу, своими руками. Я почувствовал, что это акт необычайной любезности, но не понимал, чего от меня ждут, и замешкался. Девушка покраснела. Я сообразил, что должен действовать быстро.
– Мадмуазель, – запинаясь, проговорил я, – незнакомец, спасенный вами от опасностей, которых он не в силах вообразить, осушает эту чашу из рук самой нежной и прелестной из всех французских хозяек.
– Во имя Его, – пробормотала она, крестясь, пока я пил. Затем, шагнув в дверной проем и обернувшись ко мне, она подала руку и ввела меня в дом, повторяя снова и снова: – Добро пожаловать в крепость Ис.
На следующее утро я проснулся под звуки рога, и, спрыгнув со старинной кровати, подошел к занавешенному окну, сквозь которое пробивался солнечный свет. Рог умолк, когда я выглянул во двор внизу.
Человек, похожий на двух вчерашних сокольничьих, словно брат, стоял посреди своры собак. За спиной у него висел изогнутый рог, в руке он держал длинный хлыст. Собаки поскуливали и визжали вокруг него в предвкушении, в огороженном дворе слышался топот лошадей.
– По коням! – крикнул кто-то по-бретонски, и оба сокольничьих с соколами на запястьях въехали во двор, заполненный собачьей сворой.
Затем я услышал другой голос, от которого кровь застучала у меня в жилах.
– Луи, гони собак как следует, не жалей ни шпор, ни хлыста. Ты, Рауль, и ты, Хастур, следите за птицами и, по возможности, обращайтесь с ними помягче. Жардине – послушная птица, но тебе, Рауль, придется трудно с этим дикарем. Дважды на прошлой неделе он слетывал с вертлюга, хотя и привык к залову. Эта птица пролавливается часто, и вабить ее не так-то просто.
Может, я сплю? Старинный язык соколиной охоты, на котором написаны древние манускрипты, исчезнувший старофранцузский звучал в моих ушах, пока лаяли собаки и звенели колокольцы соколов под топот беспокойных лошадей. Онавновьзаговориланасладостном, полузабытомязыке:
– Если ты, Рауль, предпочтешь избежать лова со своим слетком, я не стану тебя неволить. Жаль было бы портить такой прекрасный день с плохо обученным челигом. Оставить его дома, возможно, было бы правильнее. Нужновремя, чтобыонвловился.
Тогда сокольничий Рауль поклонился, привстав на стременах, и ответил:
– Если мадмуазель будет угодно, я предпочел бы оставить этого сокола себе.
– Именно это мне угодно, – сказала она. – Я знаю, что могу поучиться у тебя соколиной охоте, мой дорогой Рауль. Мсье Луи, седлайте коня!
Охотник с рогом метнулся в арку и через мгновение вернулся верхом на сильном вороном жеребце в сопровождении ловчего.
– Ах, скорее, скорее, трубите в рог, Луи!
Серебристая мелодия охотничьего рога заполнила двор, гончие рванулись в ворота и с мощеного двора донесся стук копыт по подъемному мосту. Скоро звуки затихли и затерялись в вересковых пустошах. Рог звучал все дальше и дальше, пока не превратился в слабый отзвук, и песня парящего жаворонка не заглушила его.