аглецу по морде, забрал курицу со стола и бросил визитку на пустое блюдо. В общем обошелся с ним, как и следовало обращаться с прусской свиньей, которая вздумала строить из себя Вильгельма-завоевателя.
Трент покачал головой.
– Забыл сказать, что Хартман там часто обедает, так что я делаю выводы, – продолжил Уэст. – Теперь про курицу. Половина для меня и Брейта, половина для Колетт, но ты, конечно, поможешь мне справиться с моей частью, потому что я не голоден.
– Я тоже, – начал Брейт, но Трент, с небрежной улыбкой глядя на их напряженные лица, покачал головой и сказал:
– Что за чепуха, ты же знаешь, я вообще не бываю голодным.
Уэст заколебался, покраснел и аккуратно отделил порцию Брейта, но сам ни кусочка не съел. Пожелав всем спокойной ночи, он поспешил в дом 470 по улице Серпантин, где жила милая девушка по имени Коллет. Она осталась сиротой после Седана[42], и только небо знало, почему на ее щеках до сих пор цветут розы, учитывая, что осада выбелила лица бедняков.
– Пусть порадуется курице. Я действительно верю, что девушка влюблена в Уэста, – сказал Трент. Затем, подойдя к кровати, добавил: – Ну что, старик, давай начистоту. Сколько у тебя осталось?
Тот покраснел.
– Ну же, давай, старина! – настаивал Трент.
Брейт вытащил почти пустой мешочек из-под матраса и протянул его другу с такой простотой, которая почему-то тронула Трента.
– Семь монет, – сосчитал он. – Ты меня удивляешь. Почему, черт возьми, ты ко мне не пришел? Нет, я понимаю, ты заболел, Брайт. Сколько раз повторять тебе одно и то же! Раз у меня есть деньги – это мой долг делиться ими, точно так же как долг любого американца делиться со мной. Ты не сможешь добыть ни цента, город осажден, американский премьер-министр по локоть увяз в интригах с немцами, и еще бог знает что! Почему ты ведешь себя как дурак?
– Хорошо, Трент, я не буду больше… Но этот долг перед тобой я, возможно, никогда не смогу погасить. Я беден, и…
– Разумеется, ты расплатишься со мной. Если бы я был ростовщиком, я бы взял в заклад твой талант. Когда ты станешь богатым и знаменитым…
– Не надо, Трент…
– Ладно. Только прекрати эти глупости.
Он сунул в мешочек дюжину золотых и, снова спрятав их под матрас, улыбнулся Брейту.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.
– Шестнадцать.
Трент легко тронул рукой плечо своего друга.
– А мне двадцать два, и по праву дедули, я буду о тебе заботиться. Будешь меня слушаться, пока тебе не исполнится двадцать один год.
– Надеюсь, к тому времени осада закончится, – пошутил Брейт и добавил, побледнев: – Как долго он летит, господи, как долго.
Это замечание относилось к свисту снаряда, парящего среди грозовых облаков в ту декабрьскую ночь.
Уэст, стоя в дверях дома на улице Серпантин, сердито ругался. Он говорил, что ему безразлично, нравится это Хартману или нет, он выговаривал, а не спорил с ним.
– Ты называешь себя американцем! – оскалился он. – Да таких американцев полно Берлине и еще в аду. Ты крутишься вокруг Колетты – в одном кармане белая булка с говядиной, в другом – бутылка вина за 30 франков. И при этом, как американец, не можешь выделить доллар Брейту, когда он умирает с голоду!
Хартман отступил к тротуару, но Уэст двинулся на него, как грозовая туча.
– Не смей называть себя моим соотечественником, – прорычал он, – и художником не смей! Художники не лезут служить в национальную гвардию, там только и делают, что жрут, как крысы, народные припасы. Вот что я тебе скажу, – продолжал он, понизив голос, и от этого Хартман вздрогнул, как ужаленный. – Держись подальше от этой эльзасской кормушки и от самодовольных воров, которые там водятся. Не то… Ты же знаешь, что они могут сделать с неблагонадежными.
– Ты лжешь, собака! – завизжал Хартман и швырнул бутылку прямо в лицо Уэсту. Тот схватил его за горло и прижав к стене, злобно встряхнул.
– А теперь слушай меня! – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Уж будь уверен, ты у нас неблагонадежный. Я поклянусь, что ты подался в шпионы. Это не мое дело, выискивать таких паразитов, я тебя не осуждаю, но послушай меня хорошенько! Ты не нравишься Колетте. Я тебя терпеть не могу и если еще раз встречу на этой улице, тебе не поздоровится. Убирайся, мерзкий пруссак!
Хартману удалось вытащить нож из кармана, но Уэст вырвал его и забросил в канаву. Уличный мальчишка, увидев это, разразился громким смехом, который резко прозвучал на пустынной улице. Повсюду начали подниматься ставни, из окон высовывались изможденные люди, желающие знать, почему в голодающем городе смеются.
– Мы победили? – пробормотал один из них.
– Смотри! – воскликнул Уэст, когда Хартман поднялся с тротуара. – Смотри, ты, жмот! Хорошенько запомни эти лица!
Хартман бросил на него ненавидящий взгляд и ушел, не сказав ни слова. Из-за угла внезапно появился Трент, он с любопытством посмотрел на Уэста, который просто кивнул в сторону своей двери и сказал:
– Входи, Феллоуби наверху.
– Зачем тебе нож? – спросил Феллоуби, когда они с Трентом вошли в студию.
Уэст все еще сжимал его пораненной рукой. Он сказал:
– Случайно порезался, – забросил нож в угол и смыл с пальцев кровь.
Феллоуби, толстый и ленивый, молча наблюдал, но Трент, догадываясь, как все обернулось, с улыбкой подошел к нему.
– Нам нужно кое-что обмусолить! – сказал он.
– Так давай это сюда поскорее, я проголодался, – ответил Феллоуби с шутливым пылом. Трент не поддержал тона и велел слушать.
– Сколько я заплатил тебе неделю назад?
– Триста восемьдесят франков, – ответил тот, скорчив гримасу раскаяния.
– И где они?
Феллоуби начал путаться в объяснениях, но был прерван Трентом.
– Я знаю, что ты все спустил на ветер, ты всегда так делаешь. Мне безразлично, как ты там жил до осады. Я знаю, что ты богат и имеешь право распоряжаться деньгами по своему усмотрению. Я также знаю, что это, в сущности, меня не касается. Но покуда я тебя ссужаю, это мое дело. Я буду давать тебе деньги, пока у тебя не появятся свои, а они у тебя не появятся, пока так или иначе не окончится осада. Я готов делиться тем, что у меня есть, но не желаю видеть, как ты все спускаешь в канаву. О да, я знаю, что ты все мне возместишь, но дело не в этом. Во всяком случае, старина, я высказываю свое мнение как друг. Тебе не станет хуже, если ты воздержишься от плотских удовольствий. Своим упитанным видом ты определенно вызываешь недоумение в этом проклятом городе голодных скелетов!
– Да, я несколько полноват, – признал тот.
– Так это правда, денег у тебя нет?
– Нет, – вздохнул Феллоуби.
– Так что, тебя уже дожидается жареный молочный поросенок на улице Сент-Оноре? – продолжал Трент.
– Что? – промямлил Феллоуби.
– Так я и думал. Я не меньше дюжины раз видел, как ты воздаешь должное молочному поросенку.
Затем, рассмеявшись, он вручил Феллоуби сверток с 20 франками.
– Если пустишь эти деньги на роскошества, будешь питаться запасами собственной плоти, – примолвил он.
И подошел к умывальнику, где сидел Уэст, чтобы помочь тому перебинтовать руку.
– Помнишь, вчера я оставил вас с Брейтом, чтобы отвезти цыпленка Колетте… – сказал Уэст.
– Цыпленка! Боже! – простонал Феллоуби.
– Цыпленка, – повторил Уэст, наслаждаясь страданиями толстяка, – я… в общем… все изменилось. Мы с Колетт должны пожениться…
– И что было с цыпленком? – простонал Феллоуби.
– Заткнись ты уже, – засмеялся Трент и, взяв Уэста под руку, направился к лестнице.
– Бедняжка, – сказал Уэст, – только подумай, ни щепки дров целую неделю, и ничего не сказала мне. Думала, что дрова нужны мне для обжига глины. Черт, когда я это узнал, разбил ухмыляющуюся глиняную нимфу на куски, остальные пусть замерзнут или повесятся! – Помолчав, он робко добавил: – Будешь спускаться, зайди, поздоровайся с ней. Это квартира 17.
– Хорошо, – сказал Трент и тихо вышел, прикрыв за собой дверь. Он остановился на третьей лестничной площадке, зажег спичку, просмотрел номера на грязных дверях и постучал в номер 17.
– C'est toi Georges?[43]
Дверь открылась.
– О, простите, мсье Джек, я думала, что это мсье Уэст, – с этими словами девушка мучительно покраснела. – О, я вижу, вы уже слышали… Большое спасибо за пожелания. Мы очень любим друг друга, и я так хочу увидеть Сильвию, рассказать ей и…
– И что же? – улыбнулся Трент.
– Я очень счастлива, – вздохнула она.
– Он прекрасный человек, – ответил Трент и весело добавил: – А приходите с Джорджем сегодня к нам пообедать. Будет скромное угощение, ведь завтра у Сильвии день рождения. Ей исполнится девятнадцать. Я пригласил Торна, и Герналеки приедут с кузиной Одиль. Феллоуби обещал не приводить никого, кроме себя.
Девушка застенчиво приняла приглашение, передала тысячу приветов Сильвии, и он распрощался, пожелав ей спокойной ночи.
Почти бегом, потому что было очень холодно, он перешел Рю-де-Лалюн и вышел на Рю-де-Сен. Ранняя зимняя ночь наступила почти без предупреждения, небо было ясным, мириады звезд мерцали среди облаков. Шла яростная бомбардировка. Раскаты прусских пушек перемежались с глухими ударами артиллерии с горы Мон-Валерьен. Снаряды, пролетая, оставляли в небе следы, словно падающие звезды. Он обернулся и увидел над горизонтом синие и красные ракеты форта Исси. Северная крепость полыхала как костер.
– Хорошие новости! – выкрикнул какой-то человек. – Армия Луары!
– Эх, старина, наконец-то они пришли! Я же говорил! Не сегодня-завтра!
– Так это правда? Была вылазка?
– О боже, вылазка?
– К Сене! Говорят, с Нового моста можно увидеть сигналы Луарской армии.
Рядом с Трентом стоял ребенок и все повторял:
– Мама, мама, значит, завтра у нас будет белый хлеб?