Наконец впереди показалась каменная кладка и массивные железные зарешеченные ворота. Призраки скользили все медленнее, прижимаясь друг к другу все теснее и теснее. Затем их движение прекратилось. Внезапный порыв ветра развеял туман. Дымка заколебалась и закружилась. Предметы вновь обрели очертания. Бледная мгла теперь ползла над горизонтом, касаясь самых облаков, и тускло засветились тысячи штыков. Штыки были повсюду, они кололи туман и текли под ним стальной рекой. Высоко, из каменной стены торчала огромная пушка, вокруг нее двигались силуэты людей. Внизу широкий поток штыков лился сквозь ворота на тенистую равнину.
Стало светать. Все отчетливее проступали лица марширующих людей, и он узнал одного из них:
– Филипп[48], ты?
Человек повернул голову.
– Здесь найдется место для меня? – воскликнул Трент, но Филипп лишь неопределенно махнул рукой в знак прощания и сгинул впереди вместе с другими. Вскоре пошла кавалерия, эскадрон за эскадроном теснясь в темноте. Потом пушки, потом скорая помощь, и вновь бесконечные ряды штыков. Рядом с ним на взмыленном коне сидел офицер. Среди всадников он заметил полководца. Бескровное лицо закрывал стоячий воротник доломана[49].
Рядом плакали несколько женщин. Одна из них все пыталась сунуть буханку черного хлеба в вещмешок. Солдат пытался ей помочь, но мешок был крепко завязан и винтовка мешала ему. Трент придержал оружие, пока женщина развязывала узел и засовывала в мешок хлеб, весь мокрый от слез. Винтовка была не тяжелая и показалась Тренту удивительно удобной. Острый ли штык? Он пощупал острие, и неожиданно тоска, яростное, властное желание овладело его существом.
– Шикарно, – раздался мальчишечьий голос. – Это опять ты?
Трент оглянулся – убийца крыс смеялся ему в лицо. Когда солдат забрал ружье и, поблагодарив, побежал догонять свой батальон, Трент бросился в толпу у ворот.
– Ты идешь? – крикнул он пехотинцу, который сидел у канавы и перевязывал ногу.
– Да.
Какая-то девчушка, совсем еще дитя, схватила его за руку и потащила в уличное кафе. Помещение было заполнено солдатами. Одни, бледные и молчаливые, сидели на полу, другие стонали на кожаных диванах. В удушливом воздухе стояла кислятина.
– Выбирай! – сказала девочка с легкой ноткой сожаления в голосе. – Они уже все равно никуда не пойдут.
В куче одежды на полу он нашел шинель и фуражку. Она подала ему вещмешок, помогла надеть патронташ и пояс, показала, как заряжать ружье, держа его на коленях. Он поблагодарил ее, и она вскочила на ноги.
– Вы иностранец!
– Американец, – бросил он, направляясь к двери, но девочка преградила ему путь.
– А я бретонка. Мой отец там, возле пушек вместе с пехотинцами. И он застрелит тебя, если ты шпион.
Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, затем он со вздохом наклонился и поцеловал ее.
– Молись за Францию, детка, – прошептал он, и губы ее дрогнули в улыбке:
– За Францию и за вас, мсье!
Он перебежал через дорогу и прошел сквозь ворота. Оказавшись снаружи, он встал в шеренгу и двинулся вперед. Проходящий мимо капрал окинул его взглядом и позвал офицера:
– Ты из 60-го! – прорычал он, указывая на номер фуражки.
– Нам тут франтиреры не нужны, – добавил офицер, заметив гражданские брюки Трента.
– Я хочу быть добровольцем, вместо товарища, – сказал Трент, и офицер, пожав плечами, прошел дальше.
Никто не обращал на него внимания, разве что кое-кто поглядывал на его брюки. Они шли по глубокой стякоти, вспаханой колесами и вымешенной копытами лошадей. Солдат перед ним подвернул ногу в обледеневшей колее и со стоном брел к краю насыпи. Равнина по обе стороны дорога серела тающим снегом. Тут и там за поломанными живыми изгородями стояли повозки с белыми флагами и красными крестами. Иногда на козлах сидел священник в рыжей шляпе и рясе, иногда – калека. Одной из повозок правила сестра милосердия. Вдоль дороги теснились безмолвные пустые дома с зияющими дырами в стенах. Дальше, в зоне обстрела, не осталось человеческого жилья, лежали груды мерзлых кирпичей и чернели ямы погребов, кое-где запорошенных снегом. Солдат позади без конца наступал Тренту на пятки, чем изрядно ему досаждал. Убедившись в преднамеренности этого действия, Трент оглянулся, чтобы прикрикнуть, и очутился лицом к лицу к сокурсником из Школы изящных искусств. Трент вытаращил глаза:
– Я думал, ты в больнице!
Тот качнул головой, указывая перебинтованную челюсть.
– А, ты не можешь говорить. Чем тебе помочь?
Раненый порылся в вещмешке и достал корку черного хлеба.
– Он не может есть, – сказал солдат рядом с ними. – У него челюсть разбита. Возьми, он хочет, чтобы ты ему пожевал.
Трент взял корочку и, перемалывая на зубах, кусочек за кусочком возвращал голодному раненому.
Время от времени навстречу им спешили конные санитары, еще сильнее забрызгивая их грязью. Это был холодный, молчаливый марш-бросок по сырым лугам, окутанным мглой. Вдоль железнодорожной насыпи через ров, параллельно их колонне двигалось еще одно подразделение. Трент наблюдал за ним – контуры темной массы людей то четко вырисовывались, но расплывались в клубах тумана. Однажды он на целых полчаса потерял их из виду, а когда они вновь возникли в поле зрения, он заметил, что фланги колонны втянулись, середина набухла, солдаты бежали на запад. В ту же секунду в тумане раздался протяжный треск. Колонна начала распадаться, раскачиваться на восток и на запад, треск стал непрерывным. На полном скаку промчалась конница, и он с товарищами отступил, чтобы дать ей дорогу. Она вступила в бой чуть правее его батальона, и когда первые выстрелы раздались в тумане, с укреплений послышался могучий рев пушек. Мимо, что-то выкрикивая, проскакал офицер, Трент не слышал его, но увидел, что шеренги впереди внезапно расступились и исчезли в сумерках. Еще несколько офицеров подъехали и встали рядом с ним, вглядываясь в туман. Далеко впереди треск слился в общий грохот. Это было тоскливое ожидание.
Трент пожевал еще хлеба для солдата с разбитой челюстью. Тот попытался проглотить еду, но через некоторое время жестом предложил Тренту доесть хлеб самому. Капрал протянул флягу с бренди, но когда Трент попытался вернуть ее, капрал уже лежал на земле. Не успел он перевести встревоженный взгляд на солдата рядом, как того ударило что-то, и он покатился в канаву. Лошадь одного из офицеров дернулась, попятилась в сторону и наступила на упавшего. Одного из солдат она сбила с ног, другого лягнула в грудь и швырнула сквозь строй. Офицер вонзил в нее шпоры и заставил дрожащее животное встать вперед, на своем прежнем месте. Канонада как будто приближалась. Штабс-офицер, медленно разъезжавший вдоль строя, вдруг рухнул в седле и вцепился в конскую гриву. Нога в сапоге свесилась со стремени, сразу побагровела и промокла. Потом из тумана впереди начали выбегать люди. Дорога, поля, канавы заполнились упавшими. На мгновение Тренту казалось, что он видит во мгле призрачных всадников. Человек позади него страшно выругался, потому что он их тоже видел. Это были уланы. Батальон оставался на месте, на луга вновь наплыл туман.
Полковник тяжело громоздился на своей лошади, его вытянутая, как пуля, голова пряталась в стоячем воротнике доломана, толстые ноги торчали из стремян. Вокруг него с трубами наготове сгрудились горнисты, а позади штабс-офицер в бледно-синем мундире курил папиросу и болтал с гусарским ротмистром. Впереди по дороге кто-то несся бешеным галопом – рядом с полковником возник ординарец, которому жестом было велено держаться сзади. Поднялся смущенный ропот, переросший в крики. Гусары поскакали вперед, все как один, эскадрилья за эскадрильей, закручивая вихри густого тумана. Полковник поднял лошадь на дыбы, зазвенели горны и весь батальон бросился вперед к насыпи, полез через ров и двинулся по сырому лугу. Фуражку Трент потерял почти сразу. Ее сорвало с головы, как будто веткой с дерева. Многие товарищи падали в мерзлую слякоть, ему казалось, что они поскальзываются. Один из них, рухнув, преградил ему путь. Трент остановился, чтобы помочь ему подняться, но тот отчаянно закричал, как только его коснулись. Офицер ревел «Вперед! Вперед!», поэтому Трент бросился дальше.
Это был долгий бег сквозь туман, несколько раз пришлось перекладывать тяжелое ружье из руки в руку. Когда они, наконец, залегли, тяжело дыша, за железнодорожной насыпью, Трент огляделся. Ему хотелось биться с противником, крушить, убивать. Его охватило желание броситься в толпу и рвать ее направо и налево. Он хотел стрелять, колоть штыком. Всего этого он не ожидал от себя. Ему хотелось драться, убиватьдо изнеможения, пока остаются силы в руках. Потом ему страшно захотелось домой. Он слышал чьи-то слова, что половина батальона ушла в атаку, видел, как кто-то осматривал труп под насыпью. Еще теплое тело было облечено в странную униформу, но, даже заметив шипастый шлем[50], лежащий в нескольких дюймах от него, он не понял, кто это.
Полковник сидел на лошади неподалеку, его глаза сверкали из-под малиновой фуражки. Трент услышал, как он сказал офицеру:
– Еще одна атака, и у меня не останется людей, чтобы протрубить в горн.
– Пруссаки были здесь? – спросил Трент у солдата, который отирал стекавшую с волос кровь.
– Да, гусары их проредили, а мы попали под перекрестный огонь.
– Мы поддерживаем батарею на набережной, – сказал другой.
Батальон переполз через насыпь и двинулся вдоль искореженных рельсов. Трент заправил брюки в шерстяные носки. Вскоре они снова остановились. Несколько человек уселись на разобранном железнодорожном полотне. Трент поискал взглядом своего товарища из школы искусств. Тот стоял на месте, очень бледный. Канонада была ужасающей. В клочьях тумана на мгновение показался первый батальон, неподвижно стоящий впереди. Забили барабаны и снова зазвучала музыка горнов. В рядах солдат пронеслось беспокойное движение, полковник вскинул руку, и под стук барабанов батальон двинулся сквозь туман. Теперь они находились совсем рядом с передовой и вели огонь на ходу. Наполненные кареты скорой помощи уходили в тыл, гусары проносились мимо и отступали, как призраки. Наконец они вышли вперед. Трент понял это, потому что вокруг царило движение и суматоха, из тумана неслись крики, стоны, грохот зал