[70]. Длинные шлейфы облаков, тронутые розовым цветом, низко плыли к западу, сквозь дымку тумана купол Дворца инвалидов горел, словно опаловый. Позади Дома из высокой трубы поднимался пурпурный дым: в том месте, где его пересекало солнце, столб дыма превращался в полоску тлеющего огня. Высоко над темнеющей листвой каштанов поднимались башни-близнецы церкви Сен-Сюльпис, и в сумерках их силуэты сливались с небом.
Сонный дрозд распевал в ближайших зарослях, с тихим шелестом крыльев мимо летали голуби. Свет в дворцовых окнах погас, и купол Пантеона сиял над северной террасой, как огненная Вальгалла, а внизу мрачным рядом выстроились мраморные лица королей, обращенные к Западу.
С дальнего конца аллеи, ведущей к северному фасаду дворца, доносился гул омнибусов и уличные крики. Гастингс взглянул на дворцовые куранты: «Шесть». И поскольку то же время показывали его карманные часы, он продолжил дырявить гравий своей тростью. От фонтана к театру Одеон плотным потоком шли люди. Выступали священники в черных сутанах и в башмаках с серебряными пряжками; плелись усталые, пропыленные солдаты-пехотинцы; семенили опрятные девушки без шляпок и модистки с коробками; шествовали студенты с черными портфелями и в цилиндрах; прогуливались студенты в беретах с тяжелыми тростями; мчались вперед офицеры; дефилировали дамы в бирюзовом и серебристом; тяжело звенели шпорами кавалеристы; бежали посыльные, небрежно размахивая своими корзинками, влачились тощие и сутулые парижские бродяги с юркими глазками, осматривая землю в поисках брошенных окурков. Вся эта толпа двигалась ровным потоком мимо фонтана и выходила в город к театру Одеон. Его вытянутые аркады уже засветились газовыми фонарями. Раздался печальный перезвон колоколов храма Сен-Сюльпис, и башни дворца с часами озарились светом. Затем гравий зашуршал под легкими торопливыми шагами, и Гастингс поднял голову.
– Вы не слишком торопились! – весело сказал он, но голос его охрип, а раскрасневшееся лицо говорило, как долго он ее ждал.
– Меня задержали… В самом деле, мне так жаль… И… я всего лишь на минутку.
Она села на скамейку, бросив украдкой взгляд на мраморного бога, глядящего с пьедестала.
– Какая досада, несносный Купидон все еще здесь.
– Вместе с крыльями и стрелами, – сказал Гастингс, словно и не заметив, что она села рядом с ним.
– Крылья, – повторила она. – О да, чтобы улететь, когда ему наскучит эта игра. Хорошо, что кому-то пришла идея изобразить Купидона с крыльями, без них он был бы слишком назойлив.
– Вы так думаете?
– Хм, так мужчины думают.
– А женщины?
Она не стала отвечать на этот вопрос, а тряхнула своей маленькой головкой и поменяла тему:
– Я забыла, о чем мы с вами говорили.
– О любви, – ответил Гастингс.
– О нет, я об этом не говорила, – сказала девушка и, подняв глаза на мраморного бога, добавила: – Мне нет до нее никакого дела. И я не верю, что он стреляет из лука. Он трусоват. Скорее подкрадывается и бьет кинжалом, как тать в ночи. А трусости я не одобряю, – заявила она и отвернулась от статуи.
– Я думаю, он стреляет, и при том честно. Мало того, дает один предупредительный выстрел.
– Это вы знаете по собственному опыту, мсье Гастингс?
Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал:
– По крайней мере, меня он предупредил.
– Тогда прислушайтесь к предостережению, – воскликнула она с нервным смешком, снимая и снова натягивая перчатку. Покончив с этим, она взглянула на циферблат дворцовых часов, а затем, со словами: «Боже, как поздно!», сложила зонтик, затем раскрыла его и взглянула на собеседника.
– Нет, я не стану к нему прислушиваться.
– Довольно говорить об этой надоедливой статуе, – вздохнула она и украдкой метнув взгляд на его лицо, добавила: – Полагаю… Полагаю, вы влюблены?
– Не знаю, – пробормотал он. – Наверное, так оно и есть.
– И, кажется, вы от этого в восторге, – заметила она, вскинув голову, но тут же прикусила губу и задрожала, встретив его взгляд. Охваченная волнением, она вскочила со скамейки, вглядываясь в сгущающиеся сумерки.
– Вы замерзли? – спросил он.
Она ответила только:
– О боже, боже, уже поздно! Так поздно! Мне нужно идти… Спокойной ночи!
Она на мгновение коснулась его рукой в перчатке и резко ее отдернула.
– Что с вами? – спросил он. – Вы напуганы?
Она как-то странно посмотрела на него.
– Нет, вовсе нет… Вы очень добры ко мне…
– Клянусь Кронидом, что вы имеете в виду, повторяя, что я к вам добр? Вы уже в третий раз это говорите. Я не понимаю, почему…
Барабанная дробь вдруг донеслась из караульного помещения дворца, и он споткнулся на полуслове.
– Послушайте, – прошептала она. – Сад скоро закроется. Уже поздно. Очень поздно.
Барабаны слышались все ближе и ближе, а затем силуэт барабанщика прорезал небо над восточной террасой. Гаснущий свет на мгновение блеснул на его начищенном поясе и штыке и тут же исчез в тенях, разбудив эхо барабанной дроби. Вдоль восточной террасы рокот слышался все слабее и слабее, а затем начал нарастать, когда барабанщик проходил аллею с бронзовым львом и свернул на западную террасу. И снова барабан слышался все громче и громче. Эхо отталкивало звуки от серой дворцовой стены. И вот уже барабанщик замаячил перед ними. Его красные брюки выделялись в сгущающейся тьме, бледно сияли медные вставки на барабане и штык, на плечах колыхались блестящие эполеты. Когда он проходил мимо, барабанная дробь загрохотала у них в ушах. Среди деревьев проблеснула его маленькая жестяная кружка, притороченная к рюкзаку. Затем часовые принялись монотонно кричать «Сад закрывается! Сад закрывается!», из казарм на улице Турнон послышались звуки горна.
– Сад закрывается! Сад закрывается!
– Спокойной ночи, – прошептала она. – Сегодня мне нужно вернуться одной.
Он смотрел ей вслед, пока она не дошла до северной террасы, а затем снова сел на мраморную скамью и сидел до тех пор, пока чья-то рука не легла ему на плечо, а мерцание штыков не напомнило, что пора уходить.
Она прошла мимо розовых клумб, свернула на улицу Медичи, пошла по ней к бульвару. На углу купила букетик фиалок и двинулась дальше к улице Эколь. Перед «Буланом» остановилось такси, из него выпрыгнула хорошенькая девушка, которой руку подавал Эллиот.
– Валентина, – крикнула она, – пойдем с нами!
– Не могу, – ответила та, остановившись на мгновение, – у меня встреча в «Миньоне».
– С Виктором? – со смехом предположила хорошенькая девушка.
Валентина слегка кивнула на прощание и, свернув на бульвар Сен-Жермен, ускорила шаг, стараясь побыстрее обойти веселую компанию, сидевшую у кафе «Клюни» – ее звали присоединиться к веселью. В дверях ресторана «Миньон» стоял угольно-черный африканец в ливрее. Он снял свою остроконечную фуражку, пока Валентина поднималась по устланой ковром лестнице.
– Пошлите ко мне Юджина, – сказала она консьержу и, пройдя коридору мимо столовой, остановилась у ряда обитых панелями дверей. Мимо пробегал официант, и она повторила ему свое требование. Юджин явился, почти бесшумно подскакивая, и с поклоном произнес:
– Мадам?..
– Кто здесь? – спросила она, указывая на двери.
– В этих кабинетах никого нет, сударыня. В той половине мадам Мадлен и мсье Гай, мсье Кламар, мсье Клиссон и мадам Мари со свитой.
Затем он снова поклонился и пробормотал, постучавшись дверь под номером шесть:
– Мсье ждет вас уже полчаса.
Клиффорд открыл дверь, и девушка вошла.
– Мсье, позвоните, когда подавать ужин, – сказал слуга и растворился в коридоре.
Клиффорд помог ей снять накидку, забрал шляпу и зонтик. Усевшись за маленький столик напротив, она улыбнулась и, приподнявшись на локтях, посмотрела ему прямо в лицо.
– Что ты тут делаешь?
– Жду, – с придыханием ответил он.
Обернувшись, она посмотрела на себя в зеркало. Там мелькнули широко раскрытые голубые глаза, вьющиеся волосы, прямой нос, маленькие, прихотливо изогнутые губы, а затем вновь отразилась изящная шея и открытая спина.
– Повернемся спиной к тщеславию, – сказала она и вновь наклонилась вперед. – Что ты здесь делаешь?
– Жду тебя и… Сесиль, – повторил он с легкой неуверенностью в голосе. – Прошу тебя, не надо, Валентина…
– Ты же знаешь, мне не нравится, как ты себя ведешь, – спокойно сказала она.
Он смутился, и чтобы скрыть смущение, позвонил в колокольчик Юджину.
Тот принес первое – биск и бутылку Поммери. Дальше последовал набор обычных блюд вплоть до кофе. Потом на столе не осталось ничего, кроме маленького серебристого светильника.
– Валентина, – сказал Клиффорд, получив разрешение закурить, – что будем? Водевиль? Махнем в «Эльдорадо»? Или и то и другое вместе? Или цирк, или что-то еще?
– Все вместе, – сказала Валентина.
– Что ж, – сказал он, – боюсь, у меня не получится тебя развлечь…
– Отчего же? Во всяком случае, ты веселее, чем в «Эльдорадо».
– Послушай, Валентина, не смейся надо мной. Ты всегда так делаешь. И, знаешь, говорят, что смех убивает…
– Что убивает?
– Гм… Любовь, и все такое прочее.
Она хохотала до тех пор, пока на глаза ей не навернулись слезы.
– Ну, значит, любовь мертва.
Клиффорд смотрел на нее с растущей тревогой.
– Ты знаешь, зачем я пришла? – спросила она.
– Нет, – смущенно ответил он, – не знаю.
– Как давно ты крутишь со мной интрижку?
– Ну, около года, – ответил он нерешительно.
– Думаю, год. Тебе не надоело?
Он промолчал.
– Ты же знаешь, что я слишком хорошо отношусь к тебе, чтобы в тебя влюбиться. Мы с тобой старые друзья, добрые приятели… Да, если бы и не так, неужели ты думаешь, я ничего про тебя не знаю, Клиффорд?
– Не будь такой язвительной, такой жестокой, Валентина.
– Я жестока? Нет, я очень добра. И к тебе, и к Сесиль.
– Сесиль устала от меня.
– Надеюсь, что так, – сказала девушка, – потому что она заслуживает большего. Знаешь, какая репутация у тебя в Квартале? Ты самый ветреный, самый непостоянный, совершенно неисправимый! Серьезности в тебе не больше, чем у комара в летнюю ночь. Бедная Сесиль.