– Ясно, что в деле замешана женщина, – сказала маленькая консьержка.
– Может, ты? – предположил он.
Она на мгновение задумалась, а потом вздохнула. Жозеф потрогал свой нос, – его нос был замечательно красного цвета, так что мог соперничать с любой цветочной витриной. Затем в холл гостиницы явился цветочник со шляпой в руке, а через несколько минут Селби снимал пальто посреди своей спальни и закатывал рукава рубашки. Первоначально в этой комнате, помимо мебели, было некоторое пространство для прогулок, но теперь оно было занято кактусами. Кровать прогнулась под ящиками, набитыми анютиными глазками, лилиями и гелиотропами, пол гостиной покрывали гиацинты и тюльпаны, а умывальник подпирало молоденькое деревце, которое рано или поздно должно было расцвести.
Клиффорд, вошедший чуть позже, споткнулся о коробку с душистым горошком, выругался, извинился и, подавленный всем этим цветочным великолепием, бездумно уселся на герань. Герань при этом сломалась, но Селби сказал:
– Не обращай внимания, – и сурово взглянул на кактус.
– Ты собираешься давать бал? – спросил Клиффорд.
– Н-нет, но я очень люблю цветы, – ответил Селби.
В его словах не было никакого энтузиазма.
– Видимо, так, – сказал Клиффорд, и затем, помолчав, добавил: – Прекрасный кактус.
Селби посмотрел на кактус, прикоснулся к нему с видом знатока и больно уколол большой палец.
Клиффорд ткнул тростью в анютины глазки. Затем вошел Жозеф со счетом, громко объявив общую сумму, отчасти чтобы произвести впечатление на Клиффорда, отчасти чтобы запутать Селби и принудить его выплатить чаевые, которые впоследствии можно будет разделить с цветочником. Клиффорд постарался сделать вид, что не расслышал, а Селби беззаботно расплатился по счету. Затем он вернулся в комнату с напускным безразличием, но немедленно утратил его, порвав брюки о кактус. Клиффорд сделал какое-то банальное замечание, закурил сигарету и выглянул в окно, чтобы сгладить неловкость. Селби попытался воспользоваться этим великодушным шансом, но не сумел выдавить из себя ничего лучше:
– Да, наконец наступила весна.
Он посмотрел на затылок Клиффорда, и заметил, как его оттопыренные уши дрожат от сдерживаемого смеха. С последной отчаянной попыткой взять ситуацию под контроль, он вытащил пару русских сигар, чтобы как-нибудь поддержать разговор, но вновь зацепился за кактус. Это была последняя капля.
– Черт бы побрал этот кактус! – воскликнул Селби против воли, попирая собственный инстинкт самосохранения, но шипы у кактуса были длинными и острыми, зацепившись за них во второй раз, Селби не сумел сдержаться. На этом светская беседа была завершена, и Клиффорд с любопытством развернулся.
– Послушай, Селби, какого черта ты купил эти цветы?
– Они мне очень нравятся, – с вызовом ответил Селби.
– И что ты собираешься с ними делать? Ты тут не сможешь спать.
– Смогу, если ты поможешь мне снять анютины глазки с кровати.
– И куда ты их денешь?
– Может, отдать консьержке?
Он пожалел о своих словах, как только их произнес. Что, во имя всего святого, подумает о нем Клиффорд? Он уже и так услышал сумму счета. И теперь ни за что не поверит, что можно разбрасываться такими деньгами, чтобы одарить маленькую консьержку. Что скажут в Латинском квартале! Зная репутацию Клиффорда, Селби боялся насмешек.
Кто-то постучал в дверь.
Селби взглянул на приятеля с таким затравленным выражением, что тронул его сердце. Этот взгляд был признанием и в то же время мольбой. Клиффорд вскочил, пробрался сквозь цветочный лабиринт и, приложив глаз к замочной скважине, спросил:
– Кого там еще принесло? – Этот изящный оборот был общепринятым в квартале. – Это Эллиот, – сказал он, оглядываясь. – Вместе с Роуденом и с бульдогами.
Затем он обратился к ним сквозь скважину:
– Посидите на ступеньках, мы с Селби сейчас выйдем.
Благоразумие – есть величайшая из добродетелей. Латинский квартал небогат добродетелями, и благоразумие редко фигурирует в этом списке. Гости уселись на ступеньки и принялись насвистывать.
Через некоторое время Роуден воскликнул:
– Я чувствую запах цветов. Клянусь, они там внутри что-то празднуют!
– Вам следовало бы знать Селби получше, – проворчал Клиффорд из-за двери, пока тот торопливо менял свои порванные брюки.
– Мы знаем Селби, – с нажимом произнес Эллиот.
– Чего тут не знать, – добавил Роуден, – он устраивает вечеринки с цветочными украшениями и зовет к себе Клиффорда, пока мы сидим на лестнице.
– Да, пока весь цвет квартала веселится у него, – предположил Роуден. И затем с внезапной тревогой спросил – И Одетта с вами?
– Эй! – воскликнул Эллиот. – А Колетта? – затем он подпустил в голос жалобные ноты: – Колетта, ты сидишь там, пока я здесь обиваю пороги?
– Клиффорд способен на все, – сказал Роуден. – Он конченный человек с тех пор, как встретил Рюбарре.
– Послушайте, ребята, мы видели, как в полдень в дом на улице Барре принесли цветы.
– Розы-мимозы, – уточнил Роуден.
– Наверняка для нее, – добавил Эллиот, лаская своего бульдога.
Клиффорд с внезапным подозрением повернулся к Селби. Тот мурлыкал какую-то мелодию, выбирая пару перчаток и складывая в портсигар пучок сигарет. Затем, подойдя к кактусу, он неторопливо сорвал самый красивый цветок, просунул его в петлицу и, взяв шляпу и трость, улыбнулся Клиффорду. И тем самым вызвал у него еще более сильное беспокойство.
В понедельник утром в Академии Жюлиана студенты, как всегда бились за места. Те, кто был счастливчиком на прошлой неделе, пытались прогнать тех, кто угрюмо сидел, вцепившись в желанные табуреты, и ждал, когда начнется перекличка. Студенты ссорились из-за палитр, кистей и папок, требовали хлеба и зрелищ. Бывший натурщик, который в былые дни позировал для Иуды, теперь продавал в Академии черствый хлеб за одно су и зарабатывал достаточно, чтобы хватало на табак. С отеческой улыбкой заглянул и тут же скрылся за дверью мсье Жюлиан. Следом за ним явился служащий, в обязанности которого входило следить за аккуратным внесением платы. Трое студентов, не заплативших за занятия, были пойманы и отправлены на допрос к начальству. Четвертый попытался бежать, но был окружен с фланга, отрезан от выхода и пойман вместе с остальными. Примерно в то время, когда бунт перешел в острую фазу, раздались новые приветствия:
– Жюль!
Жюль с печальным смирением в больших карих глазах пожал всем руки и растворился в толпе, оставив после себя атмосферу мира и доброжелательности. Львы возлегли рядом с ягнятами, старожилы отняли лучшие места для себя и друзей, и староста, взобравшись на подиум, начал перекличку.
«На этой неделе они начнут с буквы К», – пронеслось по толпе.
– Клиссон!
Клиссон вскочил и немедленно принялся чертить мелом свое имя на полу перед подиумом.
– Кэрон!
Кэрон бросился занимать свое место. Бум! Его мольберт был с грохотом отодвинут назад.
– Какого!.. Куда ты прешь?
Бум! Коробку с красками и кистями перевернули на пол.
– Ах ты ж… – Кэрон сплюнул со остервенелым выражением лица. Удар. Бросок. Яростная драка, остановленная строгим и укоризненным голосом старосты:
– Свинство какое!
Перекличка возобновилась.
– Клиффорд.
Староста оторвал глаза от гроссбуха, поставив палец на нужную строку.
– Клиффорд!
Клиффорда не было. В этот момент он находился примерно в трех милях от Академии и с каждой секундой все увеличивал это расстояние. Не то чтобы он бежал – напротив, шел неторопливой походкой, присущей ему одному. Рядом с ним шел Эллиот, и два бульдога прикрывали хозяйский тыл. Эллиот с улыбкой читал «Жиля Бласа»[84], изо всех сил удерживаясь от смеха, потому что видел угрюмое настроение Клиффорда. Последний, мрачно сознавая это, молчал. Явившись в Люксембургский сад, он уселся на скамейку у северной террасы и с неприязнью оглядел окрестности. Эллиот привязал собак, согласно правилам выгула в Люксембургском саду, затем выжидательно взглянул на своего друга и решил возобновить чтение «Жиля Бласа».
День был чудесный. Солнце стояло прямо над Нотр-Дам-де-Пари, заливая город ярким светом. Нежная листва каштанов отбрасывала тень на терасу и расцвечивала дорожки и тропинки голубыми узорами. Здесь Клиффрод мог бы найти уйму импрессионистских сюжетов, если бы только огляделся вокруг. Но сейчас он пребывал в таком состоянии, что его мысли были заняты чем угодно, только не живописью. Воробьи вокруг ссорились и щебетали любовные песни, крупные розовые горлицы перелетали между деревьями, в солнечных лучах кружились мухи, а цветы источали тысячи ароматов и бередили сердце Клиффорда смутной тоской. И поэтому он сказал:
– Эллиот, ты настоящий друг…
– Так, это что еще такое? – сказал тот, откладывая книгу. – Все именно так, как я и думал. Ты опять гоняешься за очередной юбкой. И, – продолжал он с досадой, – если ты заставил меня прогулять занятия ради того, чтобы надоедать мне рассказами о совершенствах какой-то маленькой дурочки…
– Она не дурочка, – мягко возразил Клиффорд.
– Послушай, – воскликнул Эллиот, – у тебя хватает наглости говорить мне, что ты опять влюбился? Опять?
– Да, опять, и снова, и снова… Боже! Это серьезно, – печально заметил Клиффорд.
Эллиот посмотрел на друга с негодованием, а потом рассмеялся, махнув рукой.
– Ну давай, рассказывай, кто там у нас сегодня. Клеманс, Мари, Козетта, Фифина, Колетта, Мари Вердье…
– Они все очаровательны, просто очаровательны, но я никогда не относился к ним всерьез.
– Да поможет мне Бог, – раздельно произнес Эллиот. – Каждая из названных особ по очереди терзала твое сердце и точно так же, как сегодня, заставляла меня прогуливать занятия у Жюлиана. Ты будешь это отрицать?
– В некотором смысле это верно, но только отчасти… Ведь я действительно был влюблен в каждую из этих девушек…
– Угу, пока не появлялась следующая.