Я живу во Дворе Дракона — узком проулке между улицами Де Ренн и Дю Драгон.
Это «тупичок», пройти по которому можно только пешком. Над выходом на улицу Де Ренн нависает балкон, поддерживаемый железной фигурой дракона. Внутри двора по обеим сторонам стоят высокие здания, и заканчивается он выходом на две расходящиеся улочки. Тяжёлые ворота в течение дня остаются распахнутыми, створки прижаты к стенам глубокого арочного проёма, а на ночь запираются, так что попасть внутрь можно, только позвонив в одну из крохотных дверец рядом. На проседающей мостовой собираются неприглядные лужи стоячей воды. Высокие ступени лестниц спускаются к дверям, выходящим во двор. Нижние этажи заняты комиссионными магазинчиками и кузнями. Целыми днями окрестность наполнена звоном молотков и лязгом металлических болванок.
И хотя жизнь здесь неприглядна, как обычно на задворках, она скрашивается искренней взаимной поддержкой и тяжёлым, но честным трудом.
Пять верхних этажей занимают мастерские архитекторов и художников и укромные уголки для вечных студентов вроде меня, предпочитающих жить в одиночестве. Хотя, только поселившись здесь, я был молод и не одинок.
Мне пришлось какое-то время идти пешком, прежде чем появился какой-нибудь экипаж, но, наконец, когда я снова оказался возле Триумфальной Арки, мне попался пустой кэб, и я сел в него.
От Арки до улицы Ренна больше получаса езды, особенно если экипаж тащит усталая лошадь, весь день развозившая гуляющих.
Прежде чем я вошёл под сень драконьих крыльев, прошло достаточно времени, чтобы ещё не единожды повстречать моего врага, но я ни разу не увидел его. Теперь же моё убежище было совсем рядом.
Перед широким проёмом ворот собралась небольшая группка играющей детворы, наш консьерж и его жена прогуливались среди них со своим чёрным пуделем, следя за порядком. Несколько пар кружили по боковой дорожке. Я ответил на их приветствия и поспешил внутрь.
Все обитатели двора высыпали на улицу, так что двор оказался пустым, освещённым несколькими высоко закреплёнными светильниками, в которых тускло горел газ.
Моя квартирка располагалась на верхнем этаже дома на полпути к другому концу двора, к ней вела лестница, выходившая прямо на улицу, всего несколько пролётов. Я поставил ногу на порог открытой двери, старые добрые осыпающиеся ступени, ведущие к отдыху и убежищу, встали передо мной. Обернувшись направо через плечо, я увидел его в десяти шагах позади меня. Должно быть, он вошёл следом за мной.
Он приближался не медленно, не торопливо, но неотвратимо, прямо ко мне. И теперь он смотрел на меня. Впервые после того, как наши взгляды пересеклись в церкви, они встретились вновь, и я понял, что время настало.
Обернувшись к нему, я начал пятиться вглубь двора. Я надеялся сбежать через выход на улицу Дракона. Его глаза сказали, что это мне ни за что не удастся.
Казалось, прошли годы за то время, что мы шли, я — пятясь, он — наступая, через двор, в абсолютной тишине; но, наконец, я почувствовал холод арочного проёма, и следующий шаг привёл меня под его сень. Я предполагал развернуться здесь и броситься на улицу. Но тень арки дохнула могильным холодом. Громадные ворота на улицу Дракона были закрыты, о чём прежде сказал мрак, окруживший меня, а в следующее мгновение — торжество на его лице, мерцавшем во тьме, всё приближавшемся! Глубокий проём, запертые ворота, их холодные железные запоры — всё было на стороне моего врага. Гибель, которой он грозил, пришла. Собираясь во тьме, наступая на меня из бездонных теней, она готовилась поразить меня через его нечеловеческие глаза. Без всякой надежды, я прижался к закрытым воротам, готовясь противостоять ему.
Раздался скрежет стульев по каменному полу и шорох, когда прихожане начали подниматься. Я услышал звон копья гвардейца, сопровождавшего монсеньора Ц*** к ризнице.
Коленопреклонённые монахини очнулись от благочестивой задумчивости, поклонились алтарю и пошли прочь. Моя соседка также поднялась с грациозной осторожностью. Уходя, она взглянула на меня с осуждением.
Едва не погибнув, — так, по крайней мере, мне мнилось, — а теперь каждой клеточкой своего тела воспрянув к жизни, я сидел среди неторопливо двигавшейся толпы, затем тоже поднялся и пошёл к дверям.
Я проспал проповедь. Проспал ли? Я посмотрел наверх и увидел органиста идущим по галерее к своему месту. Я видел только его спину; изгиб его тонкой руки в чёрном рукаве напомнил один из тех дьявольских, безымянных инструментов, что лежат в заброшенных пыточных камерах средневековых замков.
Но я скрылся от него, хоть его глаза и говорили, что это невозможно. Скрылся ли? Тайна, давшая ему власть надо мной, восстала из небытия, где я надеялся похоронить её. Ибо теперь я узнал его. Смерть и пребывание в ужасающем обиталище заблудших душ, куда моя слабость давным-давно отправила его, изменили его внешность, сделав её неузнаваемой для прочих — но не для меня. Я узнал его почти тотчас же и ни секунды не сомневался, зачем он пришёл и что готовился совершить. И теперь я понимал, что в то время как тело моё оставалось в гостеприимной маленькой церкви, он гнался за моей душой во дворе Дракона.
Я приблизился к двери, и тут орган надо мной взорвался трубным рёвом. Ослепляющий свет наполнил церковь, скрывая алтарь от моего взора. Люди пропали, арки, купол крыши — исчезли. Я поднял обожжённые глаза к этому непереносимому свету и увидел чёрные звёзды, сияющие в небесах, сырое дыхание озёра Хали коснулось моего лица.
И вдалеке, за лигами колеблющихся волнами облаков я увидел разбрасывающую лучи луну, а на её фоне — башни Каркозы.
Смерть и ужасное обиталище заблудших душ, куда моя слабость давным-давно отправила его, изменили его облик для всех прочих, но не для меня. И теперь я слышал его голос, поднимающийся, нарастающий, грохочущий в сияющем свете, и я чувствовал, как это сияние всё усиливается, проливаясь на меня огненными волнами. И, потонув в нём, я услышал, как Король в Жёлтом шепчет моей душе: «Страшно впасть в руки Бога живаго!» 47.
ЖЁЛТЫЙ ЗНАК
I
Сколь многим предметам невозможно найти объяснения! Почему несколько музыкальных аккордов заставляют меня думать о коричневых и золотых тонах осенней листвы? Отчего звуки Мессы Святой Цецилии 49 отправляют мои мысли в путешествие по пещерам, на стенах которых вспыхивают неровные вкрапления самородного серебра? Что в рёве и суматохе вечернего Бродвея рождает в моём воображении образ неподвижного бретонского леса, где солнечные лучи сочатся сквозь весеннюю листву, и Сильвия с нежностью и любопытством склоняется над маленькой зелёной ящеркой, бормоча: «Если вдуматься, она тоже — крохотное вместилище Бога!»
Когда я впервые увидел сторожа, он стоял ко мне спиной. Я безразлично смотрел на него, покуда он не скрылся в церкви, и удостоил его не большим вниманием, чем любого другого человека, проходившего по площади Вашингтона тем утром. Закрыв окно и вернувшись в студию, я уже забыл о нём. После полудня стало теплее, и я снова поднял нижнюю створку окна и высунулся наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Сторож стоял во внутреннем дворе церкви, и я обратил на него столь же мало внимания, как и утром. Окинув взглядом площадь с переливающимся фонтаном и насытившись видом деревьев, асфальтовых дорожек и групп нянь и отдыхающих, я решил было вернуться к мольберту, но когда уже отворачивался, мой безразличный взор скользнул по человеку за церковной оградой. Теперь сторож стоял лицом ко мне, и я невольно наклонился, чтобы разглядеть его. В то же время он поднял голову и взглянул прямо на меня. Мне тотчас пришёл на ум могильный червь. Не знаю, чем был так отвратителен этот человек, но образ раздувшейся белой личинки был столь ярким и тошнотворным, что я, должно быть, изменился в лице, и он отвернул своё одутловатое лицо движением, напомнившим мне потревоженную гусеницу в плоде каштана.
Я возвратился к мольберту и кивнул натурщице, чтобы она вновь приняла позу, но после недолгой работы убедился в том, что лишь порчу сделанное прежде, взялся за мастихин 50 и соскрёб нанесённую краску. Телесный цвет получился землистым и болезненным, и я не мог понять, каким образом сумел внести столь неприятный оттенок в работу, до этого светившуюся жизнью.
Я взглянул на Тесси. Она ничуть не изменилась, и чистый здоровый румянец покрыл её шею и щёки, когда я нахмурился.
— Я что-то не так делаю? — спросила она.
— Нет. Я напутал с этой рукой, и, хоть убей, не пойму, как мог нарисовать такую мерзость, — ответил я.
— Я неправильно села?
— Ты — само совершенство, конечно же.
— Так это не из-за меня?
— Нет, только из-за меня.
— Мне так жаль, — сказала она.
Я разрешил Тесси отдохнуть и взялся с помощью тряпки и скипидара удалять болезненное пятно с полотна. Девушка вышла, чтобы выкурить сигарету и пролистать «Courier Français».
Не знаю, было ли что-то не так с растворителем, или проявился дефект самого полотна, но чем дольше я тёр, тем шире расползалось уродливое пятно. Я изо всех сил старался вывести его, но странный оттенок будто болезнь распространился с одной нарисованной руки на другую. В тревоге я попытался остановить заразу, но уже и цвет груди изменился, и вся фигура выглядела пропитанной инфекцией как губка водой. Я яростно работал мастихином, скипидаром и скребком, представляя, какую сцену устрою Дювалю, продавшему мне эти полотна, но вскоре понял, что не ткань была с дефектом, и не краски, которые я купил у Эдварда. «Должно быть, это растворитель, — раздражённо подумал я, — или же мои глаза ослеплены полуденным солнцем так, что я не могу ясно видеть». Я позвал Тесси, мою натурщицу. Она подошла, выпуская в воздух кольца дыма.