— Что вы с ней сделали? — воскликнула она, из-за моего кресла наклонившись к картине.
— Ничего, — прорычал я. — Что-то не так с растворителем.
— Какой ужасный цвет, — продолжала она. — По-вашему, моя кожа выглядит как зелёный сыр?
— Нет, — зло откликнулся я. — Разве хоть раз раньше я рисовал что-то подобное?
— Определённо нет!
— Вот видишь.
— Да, должно быть, это растворитель, или что-то ещё, — согласилась она.
Накинув кимоно, Тесси отошла к окну. Я же скрёб и тёр пока не выбился из сил, и в конце концов схватил кисти и швырнул их в картину, присовокупив к этому сильное выражение. Тесси, должно быть, уловила его тон, если не сами слова.
— Ну конечно! Давайте, ругайтесь, ведите себя, как дурак, ломайте кисти! Вы же три недели работали над этой картиной, и что теперь? Какой толк рвать её? Что за люди вы, художники! — немедленно накинулась на меня она.
Я почувствовал себя пристыженным, как всегда после подобных вспышек, и повернул испорченное полотно к стене. Тесси помогла мне вымыть кисти, после чего упорхнула, чтобы переодеться. Из-за ширмы она продолжала давать мне советы касательно полной или частичной утраты самообладания. Наконец, решив, очевидно, что достаточно меня пропесочила, она вышла и попросила застегнуть пуговицы лифа на плече, где она не могла дотянуться.
— Всё пошло наперекосяк с того момента, как вы вернулись от окна и заговорили об этом отвратительно выглядящем человеке, во дворе церкви, — заявила она.
— Верно, он, должно быть, проклял мою картину, — зевнул я и посмотрел на часы.
— Уже за шесть, я знаю, — сказала Тесси, поправляя перед зеркалом шляпу.
— Да, — ответил я. — Я не думал задерживать тебя так долго.
Я выглянул из окна, но тут же отпрянул с отвращением, так как парень с одутловатым лицом по-прежнему стоял внизу, во дворе. Тесси, заметив моё полное неприязни движение, тоже выглянула.
— Это и есть человек, о котором вы говорили? — прошептала она.
Я кивнул.
— Мне не видно его лица, но он и впрямь выглядит жирным и рыхлым. Почему-то, — продолжила она, оборачиваясь ко мне, — он напомнил мне о сне — ужасном кошмаре, который я видела один раз. Или, — добавила она, задумчиво разглядывая свои опрятные туфельки, — это был вовсе не сон?
— Откуда же мне знать? — улыбнулся я.
Тесси улыбнулась в ответ.
— Вы были там, — сказала она, — так что, возможно, и знаете.
— Тесси, Тесси, — запротестовал я, — не пытайся подольститься ко мне, утверждая, что видишь меня во сне!
— Но это правда! — настаивала она. — Хотите, я расскажу?
— Ну, давай, — ответил я, зажигая сигарету.
Тесси оперлась о подоконник и начала очень серьёзно:
— Одной зимней ночью я лежала в постели, не думала ни о чём конкретном. Днём я позировала вам и очень устала, но всё равно не могла уснуть. Я слышала, как часы в городе отбивали десять, одиннадцать, а затем и полночь. Вскоре я, должно быть, уснула, потому что после этого не слышала колокола. Мне казалось, что я едва закрыла глаза, как что-то заставило меня подойти к окну. Я встала и, подняв оконную раму, выглянула наружу. Двадцать пятая улица была пуста, насколько хватало глаз. Я даже испугалась: всё вокруг выглядело таким... тёмным и неуютным. Затем до моих ушей донёсся звук колёс, и мне показалось, что именно его я и должна была дождаться. Очень медленно звук приближался, и, наконец, я разглядела движущуюся по улице повозку. Она подъезжала всё ближе и ближе, и когда оказалась под самым моим окном, я поняла, что это катафалк. Я окаменела от ужаса, и вдруг возница обернулся и взглянул прямо на меня! Очнулась я, стоя у окна, дрожа от холода, но украшенный тёмными перьями катафалк и его кучер исчезли. Такой же сон затем был у меня в марте, и я вновь проснулась перед открытым окном. И прошлой ночью он пришёл снова. Помните, какой дождь шёл тогда? Когда я проснулась перед открытым окном, моя ночная сорочка была мокрой насквозь.
— Но где же в этом сне я? — спросил я.
— Вы... вы были в гробу — но не были мертвы.
— В гробу?
— Да.
— Откуда ты знаешь? Ты видела меня?
— Нет. Я просто знала, что вы там.
— Не ела ли ты перед сном гренок с сыром или салат с лобстерами? — начал я со смехом, но девушка прервала меня испуганным криком.
— Эй! Что такое? — спросил я, видя, что она вжалась в нишу у окна.
— Человек... этот человек в церковном дворе — это он вёл катафалк!
— Ерунда, — отвечал я, но Тесси продолжала смотреть вниз широко распахнутыми от ужаса глазами. Я подошёл к ней и тоже выглянул. Сторож, однако, уже успел уйти.
— Ну что ты, Тесси, — убеждал я, — не глупи. Ты слишком долго позировала, ты изнервничалась...
— Думаете, я смогла бы забыть это лицо? — прошептала она. — Трижды я видела, как катафалк проезжал под моим окном, и каждый раз возница оборачивался и смотрел на меня. Ах, его лицо было таким белым и... рыхлым. Как у мертвеца. Так, будто он умер уже давно.
Я заставил девушку сесть и выпить стакан марсалы 51. После этого я сел рядом и постарался как-то её подбодрить.
— Послушай, Тесси, — сказал я. — Съезди за город на недельку или две, и ты полностью избавишься от снов о катафалках. Ты позируешь целыми днями, и неудивительно, что когда приходит ночь, твои нервы расстроены. Такого никто не выдержит. К тому же, вместо того, чтобы идти спать в конце рабочего дня, ты отправляешься на пикник в парк Сузлера 52, к Эльдорадо 53 или на Кони-Айленд. И на следующее утро приходишь сюда вовсе без сил. Не было никакого катафалка. Просто дурной сон.
— А как же человек во дворе? — слабо улыбнулась она.
— О, это всего лишь несчастное больное создание.
— Клянусь вам, мистер Скотт, что так же верно, как то, что меня зовут Тесси Риардон, то, что у человека во дворе то же лицо, что у кучера!
— И что же? — усмехнулся я. — Это честное ремесло.
— То есть, вы верите, что я видела катафалк?
— Ну, — осторожно ответил я, — даже если ты и впрямь видела его, нет ничего необычного в том, что церковный сторож вёл повозку. Совершенно ничего особенного.
Тесси поднялась, развернула надушенный платочек, отщипнула от завёрнуто в него комка жевательной резинки кусочек и сунула его в рот. Затем, натянув перчатки, протянула мне руку с искренней улыбкой:
— Доброй ночи, мистер Скотт, — и ушла.
II
На следующее утро Томас, посыльный, принёс мне «Геральд» и местные сплетни. Церковь по соседству была продана. Я возблагодарил небо, не столько потому, что, будучи католиком, испытывал неприязнь к представителям иной конфессии, но от того, что нервы мои были измучены шумными выступлениями тамошнего проповедника, каждое слово которого доносилось из-под сводов церкви, как будто он находился прямо в моей квартире, и все мои чувства восставали против его привычки с гнусавой настойчивостью раскатывать звук «р». Кроме того, органист, настоящий дьявол в образе человеческом, исполнял великолепные старинные гимны в собственном переложении, и я не мог не жаждать крови чудовища, способного сопровождать славословия хора минорными аккордами, какие услышишь разве что от квартета зелёных новичков. Я искренне верю, что священник — хороший человек, но, когда он принимался реветь своё: «И говорррил Господь Моисею 54: Господь муж бррррани, Иегова имя Ему 55. И воспламенится гнев Мой, и убью вас мечом и будут дети ваши сирррротами! 56» — я задавался вопросом, сколько веков чистилища полагается, чтобы искупить подобный грех.
— Кто же купил её? — спросил я Томаса.
— Этого я не знаю, сэр. Говорят, жентлимен, который хозяином здесь, в Хамильтоне, приглядывался к ней. Видать, настроит ещё студий.
Я подошёл к окну. Человек с нездоровым лицом стоял в воротах церковного двора, и при первом же взгляде на него мной овладело прежнее отвращение.
— Кстати, Томас, — заметил я, — кто этот парень?
Томас фыркнул:
— Эт червяк, сэр. Эт церковный сторож, осточертел уже, сидит цельную ночь на ихних ступеньках, и смотрит на всех этак заносливо. Возьми и стукни его один раз... вы уж простите, так уж...
— Ничего-ничего, продолжай, Томас.
— Так вот, шли мы один раз, я, и Гарри — ещё один парень из Англии, а этот вот сидит эдак на ступеньках. А с нами тогда были ещё Молли, и Джен, сэр, две девушки из отеля. А он сидит и смотрит на нас, вроде как презрительно, и я, так, встаю и спрашиваю, мол, чё это ты на нас так смотришь, жирдяй? Это вы уж меня извините, сэр, но я так именно ему и сказал. А он ничего не сказал, и я тогда говорю снова: иди-ка сюда, и я настучу тебе по башке. И я тогда открыл ворота, и пошёл к нему, а он всё ничего не говорит, только смотрит, так, заносчиво. Я тогда возьми и стукни его — а у него башка этакая холодная и мягкая, что и трогать противно!
— И что же он тогда сделал? — полюбопытствовал я.
— Он? Ничё.
— А ты, Томас?
Парень покраснел в замешательстве, на его лице появилась беспокойная улыбка:
— Мистер Скотт, сэр, вы знаете, что я никакой не трус, но никак не пойму, отчего я струхнул. Я, знаете ли, служил в Пятом Кавалерийском 57, сэр. Трубил наступление в Тель-эль-Кабире 58 и получил пулю у колодцев!
— Не хочешь ли ты сказать, что убежал ни с того ни с сего?
— Так и есть, сэр. Убежал.
— Почему же?
— Вот и я бы хотел знать, сэр. Схватил Молли и дал дёру. И остальные следом, перепугались не меньше моего.
— Из-за чего перепугались-то?