Какое-то время Томас отказывался отвечать, но в конце концов моё любопытство сломило упорство молодого человека. Три года, что он прожил в Америке, не только добавили новых словечек к его кокни, но и привили присущий американцам страх выставить себя дураком.
— Вы мне ни за что не поверите, мистер Скотт, сэр.
— Ну что ты, конечно, поверю.
— Вы меня засмеёте.
— Не говори ерунды!
Он всё ещё колебался:
— Ну, сэр, — и это правда, видит бог, — когда он ухватил мне руку, сэр, и я стал отгибать ему пальцы, один из них остался у меня в руке.
Выражение глубочайшего отвращения и ужаса, должно быть, отразилось и на моём лице, так как Томас добавил:
— Это было отвратно, и я теперь как вижу его, сразу ухожу. Меня от него тошнит.
Когда Томас ушёл, я снова выглянул в окно. Человек, о котором мы только что говорили, стоял у церковной ограды, положив обе руки на решётку ворот, и я в ужасе отшатнулся, чувствуя тошноту: на правой руке не хватало среднего пальца.
Появившаяся в девять Тесси скользнула за ширму, едва бросив: «Доброе утро, мистер Скотт». Когда она вышла и устроилась на возвышении для позирования, я, к её радости, взялся за новый холст. Девушка сидела молча, пока я был занят рисунком, но как только царапанье моего рашкуля 59 затихло, и я потянулся за фиксатором, она принялась болтать.
— Ах, мы так чудесно провели прошлый вечер. Ходили в оперный дом Тома Патора! 60
— Кто это — «мы»? — переспросил я.
— Ну, Мегги, там, — она позирует мистеру Уайту, — и Веснушка МакКормик, — мы зовём её Веснушкой, потому что она рыженькая, таких вы, художники, особенно любите, — и Лиззи Бёрк.
Я направил струю фиксатора на полотно и сказал:
— Ну, и что дальше?
— Мы видели Келли, и Бейби Барнс, танцовщицу, и... и всякое прочее. И у меня появился ухажёр.
— Так значит, я тебе больше не люб, Тесси?
Она рассмеялась и замотала головой:
— Это брат Лиззи, Эд. Он совершенный джентльмен.
Я почувствовал необходимость дать ей отеческий совет касательно поведения с молодыми людьми, на что Тесси только улыбнулась.
— Я знаю, как управиться с навязчивым ухажёром, — ответила она, изучая свою жевательную резинку. — Но Эд совсем другой. Лиззи — моя лучшая подруга.
Затем она поведала о том, как Эд, вернувшись из Лоуэлла, где он работал на прядильном комбинате, обнаружил их с Лиззи повзрослевшими; о том, какой он ответственный молодой человек; о том, что он совсем не прочь был потратить целых полдоллара на мороженое и устрицы в честь получения должности продавца шерстяных изделий в магазине Мейси 61. Ещё до того, как она договорила, я вернулся к работе, и она снова приняла позу, продолжая улыбаться и щебетать как воробушек. К полудню я закончил набросок, и Тесси подошла, чтобы на него взглянуть:
— Так-то лучше, — заметила она.
Я тоже так считал, так что за ланч принялся с чувством удовлетворения и уверенностью, что всё идёт как надо. Тесси разложила свою еду на чертёжном столе напротив меня, и мы пили кларет из одной бутылки и зажигали сигареты от общего огня. Я был очень привязан к Тесси. На моих глазах из хрупкого, неуклюжего ребёнка она превратилась в прекрасно сложенную, хоть и худощавую женщину. Тесси позировала мне в течение последних трёх лет и была любимицей среди моих моделей. Меня, несомненно, беспокоило бы, стань она, как говорится, «хулиганкой» или «вертихвосткой», но до сих пор в её поведении не было заметно каких-либо изменений к худшему, и в душе я был уверен, что с ней всё будет в порядке. Я не пытался читать ей нравоучений, ибо, во-первых, мои собственные нравы были не лучшим примером для подражания, во-вторых, я подозревал, что Тесси станет поступать так, как ей вздумается, вопреки моим советам. Оставалось надеяться, что она сумеет не попасть в неприятности. Я искренне желал, чтобы она была счастлива, к тому же у меня было эгоистичное стремление сохранить одну из лучших моих моделей. Я знал, что «ухажор», как она его называла, не был кем-то особенным для девушки вроде Тесси, в Америке это слово значило гораздо меньше, чем в Париже. И всё же, будучи реалистом, я понимал, что однажды кто-нибудь заберёт у меня Тесси, и, хотя считал институт брака полнейшей ерундой, всё-таки надеялся, что в конце её истории будут священник и венчание. Я сам католик. И слушая мессу или крестясь, чувствую, что всё вокруг, включая меня самого, становится немного добрее, а когда исповедуюсь — очищаюсь. Человек, живущий подобно мне, одиноко, должен исповедоваться кому-то. К тому же, Сильвия была католичкой, и мне было достаточно следовать её примеру. Но сейчас речь не о ней, а о Тесси. Она тоже католичка, даже более преданная, чем я. Принимая это во внимание, можно было бы не беспокоиться за мою хорошенькую модель до тех пор, пока она не влюбится по-настоящему. Когда же это случится, не в моих силах, я знал, будет повлиять на её судьбу. Мне оставалось только молиться, чтобы ей не попался мужчина вроде меня, и она встречала бы в своей жизни только людей, подобных Эду Баркеру и Джимми МакКормику, господь благослови её прелестное личико!
Тесси сидела, пуская под потолок кольца дыма и позванивая кусочками льда в стакане.
— А знаешь, прошлой ночью мне тоже приснился сон, — заметил я.
— Надеюсь, не об этом странном человеке, — рассмеялась она.
— Именно о нём. Сон, во многом похожий на твой, но гораздо страшнее.
Как глупо и непредусмотрительно с моей стороны было заводить этот разговор, но вы же понимаете, как мало такта обычно у художников. Я продолжал:
— Я уснул около десяти, и через какое-то время мне показалось, что я проснулся. Все звуки — полночные колокола, шум ветра в ветвях деревьев и свистки пароходов в заливе — были слышны так отчётливо, что теперь мне трудно поверить, что я спал. Мне привиделось, что я лежу в ящике с прозрачным верхом. Я смутно различал уличные фонари, проплывавшие надо мной, и должен сказать тебе, Тесси, мне показалось, что я лежу в рессорной повозке, которая катится по булыжникам. Через некоторое время я потерял терпение и попытался пошевелиться, но ящик оказался слишком узким. Руки мои были скрещены на груди, так что я не мог даже поднять их. Я прислушался и попытался позвать на помощь. Но обнаружил, что у меня нет голоса. До меня доносился топот лошадей, впряжённых в повозку, и даже дыхание возницы. Затем я услышал новый звук — как будто поднялась оконная рама. Я сумел немного повернуть голову и кинул взгляд наружу сквозь прозрачную крышку ящика и стеклянную боковину крытой повозки. Вокруг стояли дома, все пустые и тихие, без единого признака жизни и проблеска света — за исключением одного. В нём на втором этаже было открыто окно, у которого стояла фигура в белом и выглядывала на улицу. Это была ты.
Тесси отвернулась от меня, опершись локтем о стол.
— Я мог разглядеть твоё лицо — продолжал я. — Оно было таким печальным. Потом повозка проехала мимо и свернула в узкий проулок. Там лошади остановились. Я всё ждал и ждал, закрыв глаза и в нетерпении прислушиваясь, но вокруг было тихо как в могиле. Прошли, как мне показалось, часы, и я начал чувствовать беспокойство. Ощущение того, что кто-то находится рядом со мной, заставило меня открыть глаза. И тогда я увидел белое лицо возницы катафалка, который смотрел на меня сквозь прозрачную крышку гроба...
Меня прервал всхлип Тесси. Она дрожала как лист. Я повёл себя как полнейший болван, затеяв этот разговор, и теперь попытался как-то исправить положение.
— Ну что ты, Тесс, — заговорил я. — Я рассказываю это только для того, чтобы показать, какое влияние может оказать чей-то рассказ на чужие сны. Ты ведь не думаешь, что я на самом деле оказался в гробу, правда? Отчего ты так дрожишь? Разве ты не понимаешь, что твой рассказ и моё необъяснимое отвращение к безобидному церковному сторожу заставили мой разум создать это видение, как только я заснул?
Она закрыла лицо руками и разрыдалась так, будто её сердце было готово разорваться. Я оказался уже трижды ослом, но, кажется, мне ещё предстояло побить этот рекорд. Приблизившись, я положил руки ей на плечи.
— Тесси, дорогая, прости меня, — сказал я. — Я вовсе не хотел пугать тебя всякой чепухой. Ты слишком чувствительна. Тебе, верующей католичке, грешно принимать сны всерьёз.
Она крепко ухватилась за мою руку и положила голову мне на плечо, но всё ещё дрожала, поэтому я продолжал обнимать и успокаивать её:
— Давай же, Тесс, открой глазки и улыбнись.
Её глаза медленно открылись и встретились с моими, но их выражение было таким странным, что я вновь принялся убеждать её:
— Это всё чушь, Тесси. Ты же не боишься, что с тобой может что-то случиться из-за какого-то сна?
— Нет, — ответила она, но её алые губки дрожали.
— Тогда в чём же дело? Ты боишься?
— Да, но не за себя.
— Что же, за меня? — весело поддразнил я.
— За вас, — прошептала она почти неслышно. — Я... вы... вы мне не безразличны.
Сперва я рассмеялся, но затем понял её слова и, поражённый, замер на месте, как будто обратившись в камень. Это была высшая из совершённых мной глупостей. За то мгновение, что прошло между её словами и моей реакцией, я придумал тысячу ответов на это невинное признание. Я мог просто отделаться смехом. Мог притвориться, что не понял истинного значения её слов и заверить в своём отличном самочувствии. Мог строго запретить ей влюбляться в меня. Но мой ответ оказался быстрее мыслей, и теперь, когда уже слишком поздно что-то менять, я мог раздумывать сколько угодно, так как я поцеловал её прямо в губы.
В этот вечер я как обычно прогуливался по парку Вашингтона, обдумывая события прошедшего дня. Я принял определённое решение. Пути назад уже не было, так что я приготовился взглянуть прямо в лицо грядущему. Меня нельзя назвать хорошим человеком, — даже сколько-нибудь порядочным, — но у меня не было желания обманывать себя или Тесси. Единственная страсть, любовь всей моей жизни покоилась в солнечных лесах Бретани. Умерла ли она на века? Надежда восклицала: «Нет!» Три года я прислушивался к её голосу, ожидая шагов у своего порога. Забыл ли я Сильвию?