«Нет!» — восклицала надежда.
Как я сказал, я был нестоящим человеком, но не походил на опереточного злодея. Я вёл легкомысленный и безрассудный образ жизни, не отказывая себе в удовольствиях, о чём мне порой приходилось горько жалеть. Кроме своих картин, только к воспоминаниям, что скрывались под сводами бретонских лесов, я относился всерьёз.
Слишком поздно было сожалеть о том, что произошло днём. Была ли это жалость, неожиданная болезненная тоска или отвратительное удовольствие от удовлетворения суетного тщеславия — теперь было безразлично. И, если только я не хотел ранить невинное сердце, будущее представлялось мне вполне ясно. Пламя и сила, глубина и страстность любви, о которой я со всем моим предполагаемым жизненным опытом даже не подозревал, не оставляла мне иных путей, кроме как принять её или отослать девушку прочь. Потому ли, что я так боюсь причинять боль окружающим, или из-за того, что было во мне что-то от мрачного пуританина, — я не знаю, — но мне была отвратительна перспектива отказаться от ответственности за этот необдуманный поцелуй. Да и поздно уже было, на самом деле, пытаться остановить поток чувств, который хлынул неудержимо после того, как распахнулись врата её сердца. Кто-то другой, всю жизнь исполняющий привычные обязанности и находящий мрачное удовольствие в том, чтобы делать несчастными себя и окружающих, мог бы так поступить. Я не мог. Я не смел. После того, как схлынула буря, я сказал Тесси, что лучше ей было влюбиться в кого-то вроде Эда Бёрка и позволить ему надеть ей на палец золотое колечко, но она и слышать об этом не желала. Тогда мне пришло в голову, что раз уж она и впрямь решила влюбиться в кого-то, кто не может на ней жениться, то пусть это буду я. В моём отношении к девушке, по крайней мере, будет разумная привязанность, а она, как только ей надоест собственная увлечённость, сможет отказаться от неё без всякого вреда для себя. Но всё же, приняв твёрдое решение на сей счёт, я понимал, как непросто нам будет. Я помнил о том, какой конец обычно ожидал платонические отношения, и думал о том, какое отвращение я обычно ощущал, услыхав о подобной связи. Я осознавал, что не принимаю в расчёт собственную беспринципность, но, рисуя себе будущее, ни секунды не сомневался, что Тесси будет со мной в безопасности. Будь это кто угодно, но не она, я бы не забивал себе голову подобными мелочами. Но мне никогда не пришло бы в голову пожертвовать Тесси так, как я мог бы пожертвовать любой другой женщиной. Я был готов встретить будущее лицом к лицу и видел несколько возможных окончаний наших отношений. Ей может наскучить вся эта затея, или она почувствует себя столь несчастной, что мне придётся либо жениться на ней, либо сбежать. Если мы поженимся, мы будем несчастливы, я — рядом с неподходящей для меня женой, и она рядом с мужчиной, вообще никому не годящимся в мужья. Моё прошлое едва ли давало мне право жениться. А если я покину её, Тесси может либо заболеть, выздороветь (переболев мною) и выйти замуж за кого-нибудь вроде Эдди Бёрка, или в отчаянии нарочно сделать что-нибудь безрассудное. С другой стороны, если она устанет от меня, перед ней развернётся прекрасная перспектива с Эдди Бёрком, обручальными кольцами, близнецами и квартиркой в Гарлеме и бог ещё знает чем. Проходя под деревьями у Арки Вашингтона, я решил, что, как бы там ни было, она найдёт во мне надёжного друга, а будущее сложится само собой. Засим я отправился домой, чтобы переодеться в вечерний костюм, ибо в записке, источавшей слабый запах духов, говорилось: «В одиннадцать ждите меня в кебе у актёрского входа» — с подписью: «Эдит Кармишел, театр Метрополитен».
Я поужинал — или, вернее, мы с мисс Кармишел поужинали в Солари, и к тому времени, как закат едва позолотил крест на Мемориальной церкви, я ступил на площадь Вашингтона, довезя перед этим Эдит на Брансвик. В парке не было ни души, и я в одиночестве прошёл по дорожке среди деревьев, обогнул статую Гарибальди и подошёл к Доходному дому Гамильтона, но, проходя мимо церковного двора, заметил фигуру, сидящую на каменных ступенях. Я почувствовал, как невольный холодок, пробежал по моей коже при виде белого одутловатого лица, и поспешил дальше. И тут он произнёс нечто, что могло быть обращено ко мне, а могло быть просто бормотанием под нос, но во мне вспыхнул внезапный неистовый гнев из-за того, что подобная тварь смеет обращаться ко мне. В тот момент я был готов обернуться и разбить свою трость о его голову, но прошёл мимо и, войдя в здание Гамильтона, поднялся в свою квартиру. Какое-то время я ворочался на постели, пытаясь выкинуть его голос из головы, но не мог. Он заполнял мои уши бормотанием, сочился как жирный густой дым масляной лампы или нездоровый дух разложения. И пока я лежал, голос, казалось, становился всё определённее, и я начал понимать слова, которые он произнёс. Они медленно доходили до меня, как будто я забыл их, и только теперь сумел понять, что означали неопределённые звуки. Теперь я слышал:
«Ты нашёл Жёлтый Знак?»
«Ты нашёл Жёлтый Знак?»
«Ты нашёл Жёлтый Знак?»
Я был в ярости. Что он имел в виду? Наконец, прокляв его самого и его слова, я повернулся на другой бок и уснул, но когда я проснулся, выглядел бледным и изнурённым, так как мне снился тот же сон, что и предыдущей ночью, и это беспокоило меня более, чем я готов был признать.
Одевшись, я спустился в студию. Тесси сидела у окна, но, как только я вошёл, поднялась и обвила руками мою шею, чтобы получить невинный поцелуй. Она выглядела такой милой и нежной, что я поцеловал её вновь, прежде чем устроиться перед мольбертом.
— Вот так так! А где набросок, что я начал вчера? — спросил я.
Тесси слышала меня, но ничего не отвечала. Я принялся перебирать пачки полотен, поторапливая её:
— Давай, Тесси, собирайся скорее. Нам нельзя упустить утренний свет.
Когда я, наконец, отчаялся найти нужную мне работу среди других полотен и обернулся, чтобы оглядеть комнату, я заметил, что Тесси стоит перед ширмой по-прежнему в одежде.
— В чём дело? — спросил я. — Ты нехорошо себя чувствуешь?
— Нет.
— В таком случае поторопись.
— Ты хочешь, чтобы я позировала, как... как обычно?
И тогда я понял. Это была новая трудность. Я, конечно же, потерял свою лучшую модель для обнажённой натуры. Я взглянул на Тесси. Её лицо пылало. Увы, увы! Мы вкусили от древа познания, и Рай с его наивной невинностью стал лишь сном из прошлого — по крайней мере, для неё.
Полагаю, она прочитала разочарование на моём лице, так как тут же добавила:
— Я стану позировать, если хочешь. Набросок здесь, за ширмой, я его спрятала.
— Нет, — сказал я. — Мы придумаем что-нибудь другое, — прошёл в гардероб и принёс мавританский костюм, расшитый блёстками. Этот оригинальный наряд привёл Тесси в восторг, и она тут же скрылась с ним за ширмой. Когда она вновь появилась, я был поражён. Её длинные чёрные волосы, схваченные надо лбом венцом с бирюзой, спадали вниз и вились у блестящего кушака на талии. Ножки облегали остроносые туфельки, а юбка, отделанная любопытным серебряным орнаментом, падала до лодыжек. Вышитая серебром и отливающая сталью голубая рубашка и поблёскивающий нашитой бирюзой короткий мавританский жакет шли ей невероятно. Она подошла и подняла ко мне своё улыбающееся личико. Я сунул руку в карман и достал золотую цепочку с крестиком, и вложил их в её руку.
— Это тебе, Тесси.
— Мне? — заколебалась она.
— Да. А теперь давай работать, — тогда, сияя улыбкой, она убежала за ширму и тут же вернулась с маленькой коробочкой, на которой было написано моё имя.
— Я собиралась подарить её тебе перед тем, как пойду домой, — сказала она, — но не могу утерпеть.
Я открыл коробочку. Внутри среди розовой ваты лежала заколка из чёрного оникса, на котором был инкрустирован странный символ или буква. Он не был из арабского или китайского языка, и, как я узнал позднее, не принадлежал ни к одному из человеческих алфавитов.
— Это единственное, что я могу подарить тебе на память, — робко сказала она.
Я был раздосадован, но сказал, что непременно буду хранить её подарок и пообещал всегда носить его. Она прикрепила заколку к лацкану моего пиджака.
— Как глупо, Тесси, тратиться на безделушки вроде этой, — заметил я.
— Я не покупала её, — рассмеялась она.
— Где же тогда ты её достала?
И она рассказала, как нашла эту заколку, возвращаясь однажды из Аквариума в Беттери, как она разместила объявления и просматривала газеты, но так и не смогла найти её владельца.
— Это случилось прошлой зимой, — сказала она. — В тот самый день, когда мне впервые приснился тот страшный сон про катафалк.
Я вспомнил собственное видение этой ночь, но не произнёс ни слова, и вскоре мой карандаш летал над новым холстом, а Тесси неподвижно замерла на возвышении для позирования.
III
Следующий день был для меня крайне неудачным. Передвигая натянутые на рамы холсты с одного мольберта на другой, я поскользнулся на полированном полу и тяжело упал на обе руки. В результате я так сильно растянул оба запястья, что не было толку пытаться взять в руки кисть, и мне пришлось слоняться по студии, глядя на неоконченные рисунки и наброски, покуда отчаяние не одолело меня, и я не уселся, чтобы покурить, сцепив в раздражении пальцы. Дождь бил в стекло и гремел по крыше церкви, терзая мои нервы своим неопределённым ритмом. Тесси шила у окна и то и дело поднимала голову, чтобы взглянуть на меня с таким искренним состраданием, что меня начинал одолевать стыд за собственное раздражение, заставляя оглядываться в поисках какого-нибудь занятия. Я прочёл все журналы и книги в библиотеке, но ради того, чтобы отвлечься, подошёл к полкам и распахнул дверцы, помогая себе локтем. Узнавая книги по цветам обложек, я изучал их, медленно проходя по библиотеке и насвистывая, чтобы поднять себе настроение. Я уже собирался вернуться в столовую, когда мой взгляд упал на обёрнутый в змеиную кожу том, стоявший в дальнем углу последнего книжного шкафа. Переплёт был незнакомым, и снизу я не мог разобрать нечёткие буквы на корешке, так что я прошёл в курительную и позвал Тесси. Она вышла из студии и взобралась наверх.