— Что это? — спросил я.
— «Король в Жёлтом».
Я был потрясён. Кто поставил сюда эту книгу? Кто принёс её в мой дом? Давным-давно я решил, что ни за что не возьмусь за её чтение, и ничто на земле не заставило бы меня купить её. Из страха, что любопытство может заставить меня открыть его, я никогда даже не искал проклятое произведение в книжных лавках. Если когда-то я и питал некоторый интерес, трагедия, случившаяся с юным Кастайном, который был моим знакомым, отвратила меня от желания изучать эти зловещие страницы. Я отказывался даже слушать обсуждение этой книги, хотя, конечно же, никто никогда не рисковал обсуждать вторую часть вслух, так что у меня не было ни малейшего представления о том, что может быть на этих листах. Я уставился на ядовито-пятнистую обложку, будто на живую змею.
— Не прикасайся к ней, Тесси, — произнёс я. — Спускайся сюда.
Конечно же, моего предостережения оказалось достаточно, чтобы разжечь её любопытство, и прежде чем я сумел помешать, Тесси схватила книгу и со смехом протанцевала с ней в студию. Я звал её, но она ускользала, насмешливо улыбаясь моим бесполезным рукам, так что мне оставалось лишь нетерпеливо продолжать преследование.
— Тесси, — крикнул я, возвращаясь в библиотеку, — послушай, я серьёзно. Оставь эту книгу. Я не хочу, чтобы ты открывала её! — в библиотеке было пусто. Я обошёл обе гостиных, спальни, прачечную, кухню, в конце концов вернулся в библиотеку и начал систематический поиск. Тесси хорошо спряталась, так что я обнаружил её только получасом позже сжавшейся у зарешечённого окошка на чердаке, бледную и тихую. С первого же взгляда я понял, что она была наказана за своё безрассудство. Книга лежала у её ног, раскрытая на втором акте. Я взглянул на Тесси и понял, что прибыл слишком поздно: она открыла «Короля в Жёлтом». Мне оставалось взять её за руку и отвести в студию. Девушка казалась оцепеневшей, и когда я велел ей лечь на диван, она подчинилась беспрекословно. Вскоре она закрыла глаза, и её дыхание стало глубоким и ровным, но я не мог понять, уснула она или нет. Долгое время я сидел подле неё, но она так и не пошевелилась и не заговорила, так что я, наконец, поднялся и, вернувшись на пустующий чердак, поднял «Короля в Жёлтом» менее повреждённой рукой. Книга показалась мне сделанной из свинца, но я перенёс её обратно в студию, и, усевшись на ковёр перед диваном, открыл первую страницу и прочёл текст от начала до конца.
Когда же, ослабевший от нахлынувших эмоций, я уронил том и откинулся назад, опершись о диван, Тесси открыла глаза и взглянула на меня...
Какое-то время мы переговаривались приглушёнными монотонными голосами, прежде чем я понял, что мы обсуждаем «Короля в Жёлтом». О, как греховны эти слова — ясные, как хрусталь, прозрачные и звенящие как пенящийся ключ, слова, что сияют и переливаются как отравленные бриллианты семьи Медичи! Что за нечестивое, безнадёжное проклятие лежит на душе того, кто может очаровывать и сковывать человеческие существа подобными словами, понятными и невежде, и мудрецу — словами драгоценнее огранённых камней, напевнее музыки и ужаснее смерти!
Мы все говорили, не видя сгущающихся теней, и она умоляла меня выбросить заколку чёрного оникса, причудливо украшенную, как мы теперь знали, тем, что было Жёлтым Знаком. Я не знаю, отчего я отказывался, и в этот час, в моей спальне, записывая это признание, я был бы рад узнать, что помешало мне сорвать Жёлтый Знак с груди и швырнуть его в огонь. Я уверен, что с радостью так и поступил бы, и всё же мольбы Тесси были напрасны. Опустилась ночь, проходили часы, а мы по-прежнему нашёптывали друг другу о Короле и Бледной Маске, когда над обёрнутыми туманом шпилями города пронёсся полночный звон. Мы говорили о Хастуре и Кассильде, в то время как снаружи туман вился у тёмных оконных стёкол как клубящиеся облака, что несутся над берегами озера Хали.
В доме наступила глубокая тишина, и ни один звук не долетал с туманных улиц. Тесси лежала на подушках, в сумерках её лицо казалось серой кляксой, но её руки сжимали мою, и я знал, что она знает и читает мои мысли так же, как я читаю её, ибо мы поняли тайны Гиад и Призрак Истины витал перед нами. И тогда, покуда мы отвечали друг другу быстро и безмолвно, мыслью на мысль, в сумраке вокруг нас сгустились тени, и вдалеке на пустынных улицах раздался звук. Ближе и ближе, глухой скрип колёс надвигался на нас, ближе и ещё ближе, и вот, замер снаружи у дверей, и я, дотащившись до окна, увидел украшенный чёрными перьями катафалк. Ворота внизу открылись и захлопнулись, и я прокрался к моей двери и запер её, хотя знал, что ни один засов, никакой замок не остановят существо, что пришло к моему дому в поисках Жёлтого Знака. Теперь я слышал, как очень мягко он двигался по холлу. Вот он уже у двери, и засов сгнил от его прикосновения. Вот он вошёл. Выпученными глазами я уставился во тьму, но когда он вошёл в комнату, я не увидел ничего. Лишь почувствовав его холодное мягкое объятье, я закричал и стал вырываться с отчаянной яростью, но мои руки были бесполезны, и он сорвал ониксовую застёжку с моего пиджака и со всей силы ударил меня по лицу. Падая, я услышал слабое восклицание Тесси, когда её душа отлетела, и тогда я жаждал отправиться вслед за ней, ибо знал, что Король в Жёлтом распахнул свой фестончатый плащ, и теперь оставалось только взывать к Господу.
Я мог бы рассказать больше, но не понимаю, какая польза от этого остальному миру. Что до меня, я нахожусь за гранью, где бессильны человеческие усилия и надежды. Лёжа в своей спальне, записывая этот рассказ, безразличный к тому даже, сумею ли я закончить его, или умру прежде, я могу видеть, как врач собирает свои порошки и пузырьки, подчиняясь незаметному жесту стоящего у моей постели священника, жесту, смысл которого мне отлично понятен.
Им хотелось бы знать о трагедии — тем, что принадлежат внешнему миру, всем, сочиняющим книги и печатающим миллионы газет, но я не напишу больше ни слова, а исповедник укроет мои последние слова за священной печатью. Те, из внешнего мира, могут посылать своих прихвостней в погибающие дома, к очагам, у которых властвует смерть, чтобы их газеты жирели от крови и слёз, но в этот раз их шпионов остановит неприкосновенность исповеди. Они знают, что Тесси мертва, а я умираю. Знают, что соседи, разбуженные нечеловеческим криком, ворвались в мой дом и нашли двух мертвецов и одного живого, но они не знают о том, что я скажу теперь. Они не знают, что сказал врач, указав на ужасающую разлагающуюся груду на полу — на синюшное тело церковного сторожа: «У меня нет этому объяснений, даже предположения. Этот человек мёртв уже несколько месяцев!»
Я думаю, что умираю. Лишь бы священник...
ХОЗЯЙКА ЗАМКА ИЗ
«Mais je croy que je suis descendu on puiz ténébreux onquel disait Heraclytus estre Vereté cachée» 62.
Три вещи непостижимы для меня, и четырёх я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице 63.
I
Полнейшее запустение местности начинало утомлять. Я сел, чтобы оценить ситуацию и, насколько возможно, припомнить какие-нибудь ориентиры на местности, которые помогли бы мне выбраться отсюда. Если бы только я смог снова выйти на берег океана, всё стало на свои места, так как я знал, что со скал виден остров Груа.
Я положил ружьё и, опустившись на колени за камнем, разжёг трубку. Затем взглянул на часы. Было уже почти пять. Я блуждал с самого рассвета и теперь оказался далеко от Керселека.
Днём раньше я стоял на скале за Керселеком с Гульвеном, глядя на угрюмые вересковые пустоши, по которым теперь блуждал, — оттуда они казались плоскими лугами, тянущимися к горизонту. И даже зная, что расстояние обманчиво, я не понимал тогда, что поросшие травой впадины, которые я разглядывал с высоты, на самом деле были огромными долинами, заросшими утёсником и вереском, а то, что казалось редкими булыжниками, являлось на деле громадными гранитными скалами.
«Дурное место для чужестранца, — сказал старый Гульвен. — Лучше бы тебе найти проводника». На что я ответил, что не заблужусь. Теперь, сидя с трубкой на обдуваемом морским ветром камне, я знал, что заблудился. Во все стороны тянулась пустошь, покрытая цветущим дроком, вереском и гранитными булыжниками. В поле зрения не было ни единого деревца, и тем более ни одного дома. Через некоторое время я поднял ружьё, и, повернувшись спиной к солнцу, побрёл дальше.
Не было смысла пытаться идти вдоль одного из ручьёв, то и дело пересекавших мой путь, так как, вместо того, чтобы вести к морю, они впадали в заросшие тростником озёрца в лощинках среди пустоши. Поначалу я пытался следовать течению, но оно неизменно приводило меня то к болотцу, то к тихому маленькому водоёму, с которого с возмущённым воплем поднимался и устремлялся прочь бекас. Я начал уставать, ружьё натирало плечо, несмотря на мягкую подкладку на ремне. Солнце опускалось всё ниже и ниже, горизонтальными лучами освещая жёлтый дрок и равнинные озёрца.
Гигантская тень, лежавшая передо мной, казалось, удлинялась с каждым шагом. Утёсник цеплялся за гетры, хрустел у меня под ногами, между жёлтыми соцветиями проглядывала коричневая земля, и после меня оставался след из согнутого и сломанного кустарника. Кролики суетливо выбегали из-за пучков вереска и бросались прочь сквозь папоротник, среди болотной травы сонно крякали дикие утки. Один раз мимо меня прокралась лиса, а затем, когда я остановился напиться у торопливого ручейка, из тростников, тяжело хлопая крыльями, поднялась цапля. Я обернулся и взглянул на солнце, лежавшее, казалось, на краю равнины. Смирившись, наконец, с тем, что идти дальше не имеет смысла, и придётся провести, по меньшей мере, одну ночь на пустоши, я опустился на землю совершенно измотанный. Вечернее солнце коснулось моей спины прощальным теплом, но ветер с океана усиливался, и я почувствовал, как от промокших охотничьих сапог по телу поднимается холодок. Высоко надо мной обрывками бумаги кружились и метались чайки; из какой-то далёкой топи одиноко взывала выпь. М