ало-помалу солнце опустилось за равнину, окрасив горизонт закатным пламенем. Я наблюдал, как небо сменяло цвета от бледно-золотого до тлеющего алого. Надо мной танцевали облака мошки, и высоко в неподвижном воздухе ныряла и лавировала летучая мышь. Мои веки начали опускаться. Но, внезапно услышав шум в окружавших меня папоротниках, я стряхнул с себя сонливость и поднял глаза — прямо надо мной парила большая птица. Мгновение я смотрел на неё, неспособный пошевелиться, затем что-то скользнуло мимо меня среди зарослей, и птица взвилась, кувырнулась в воздухе и нырнула в заросли.
Тут же я оказался на ногах и стал пробираться сквозь утёсник. Из ближайшего верескового куста до меня донеслись звуки борьбы, затем всё стихло. Я шагнул вперёд, поднимая ружьё, но когда подошёл ближе, мои руки опустились, и я замер в безмолвном изумлении. На земле лежал мёртвый заяц, а на его тушке устроился великолепный сокол, погрузивший когти одной лапы в шею убитого животного, а другую уверенно поставивший на его безвольный бок. Но удивление моё было вызвано не самим видом птицы, сидящей над добычей — такую картину мне приходилось видеть не однажды. Дело в том, что на обеих лапах сокола было закреплено что-то вроде поводков, с которых свисали небольшие кусочки металла, похожие на бубенцы. Птица обратила на меня яростные жёлтые глаза, после чего пригнулась и вонзила изогнутый клюв в добычу. В то же мгновение над вереском разнёсся звук торопливых шагов, и на открытое пространство вышла девушка. Не взглянув на меня, она подошла к соколу и, одной рукой в перчатке подхватив его под грудь, подняла с земли. Затем она натянула ему на голову небольшой капюшон и, усадив на рукавицу, нагнулась и подняла зайца.
Она захватила ремешки, отходившие от лап птицы, и закрепила их у себя на поясе. Затем развернулась и направилась обратно по своим следам через лощину. Когда она проходила мимо меня, я приподнял шляпу, и она отметила моё присутствие едва заметным кивком. Я был так ошеломлён, столь восхищён сценой, разворачивавшейся перед моими глазами, и не сразу осознал, что в незнакомке явилось моё спасение. Девушка шла прочь, и если я не хотел заночевать на открытой всем ветрам равнине, мне следовало без промедления вернуть себе дар речи. Она заколебалась при звуке моего голоса, а когда я заступил ей дорогу, в её взгляде промелькнул лёгкий испуг. Но как только я скромно разъяснил моё неприятное положение, её лицо вспыхнуло, и она взглянула на меня с удивлением.
— Никак вы не могли прийти из Керселека! — произнесла она.
В её прелестном голоске не было ни следа бретонского акцента, ни какого-либо другого из тех, что мне приходилось слышать, и всё же был в нём некий отголосок, который, как мне казалось, я слышал раньше, нечто необычайное и неопределимое, как мотив старинной песни.
Я объяснил, что я американец, незнакомый с Финистером 64, охотящийся ради собственного удовольствия.
— Американец, — повторила она своим необычайным музыкальным голоском. — Я никогда прежде не встречала американца.
Мгновение она стояла молча, затем, взглянув на меня, произнесла:
— И проведя всю ночь в пути, вы не дойдёте до Керселека — даже с проводником.
Это было приятной новостью.
— Но, — начал я, — если бы мне удалось найти крестьянскую хижину, где я мог бы найти еду и кров...
Сокол на её запястье заволновался и закрутил головой. Девушка погладила его по блестящей спинке и взглянула на меня.
— Оглядитесь, — мягко сказала она, — видите ли вы край этой равнины? Посмотрите на север, на юг, восток и запад. Видите ли вы что-нибудь, кроме заросшей папоротником пустоши?
— Нет... — ответил я.
— Пустошь дика и пустынна. В неё легко войти, но иногда те, кто пришёл, никогда не уходят. Здесь нет крестьянских хижин.
— Что же, — сказал я. — Укажите тогда, в какой стороне находится Керселек. Завтрашний путь обратно займёт не больше времени, чем дорога досюда.
Она посмотрела на меня почти с жалостью.
— Ах, — повторила она, — прийти сюда легко. Но уйти — на это могут понадобиться века.
Я взглянул на неё с недоумением, но решил, что неправильно что-то понял. Но прежде чем я смог заговорить, она сняла с пояса свисток и подула в него.
— Присядем и отдохнём, — сказала она мне, — вы прошли долгий путь и, конечно же, устали.
Она подобрала складки длинных юбок и, кивком велев мне следовать за ней, пошла через заросли утёсника к плоскому камню, спрятавшемуся среди папоротников.
— Они скоро будут здесь, — сказала она мне и, присев на один край камня, пригласила меня устраиваться с другой стороны. Закатное пламя в небесах понемногу гасло, и одинокая звезда слабо мерцала в розовой дымке. В небе над нашими головами длинным треугольником пролетели утки, а на ближнем болоте закричала ржанка.
— Пустоши так прекрасны, — тихо сказала она.
— Прекрасны, но жестоки с чужаками, — откликнулся я.
— Прекрасны и жестоки, — мечтательно повторила она, — прекрасны и жестоки.
— Как женщина, — бездумно добавил я.
— О, — воскликнула она с лёгким вздохом и взглянула на меня. Её тёмные глаза в упор взглянули в мои, и я не сумел понять, рассержена ли она, или напугана. — Как женщина, — повторила она почти шёпотом. — Какие злые слова! — И после паузы, как будто сама себе, проговорила: — Какие злые слова он говорит!
Я не знал, как извиниться за свои глупые, хотя и казавшиеся мне самому невинными слова, так как она выглядела столь встревоженной ими, что я с ужасом вспомнил обо всех ловушках и западнях, которые французский язык готовит иностранцу. Но пока я пытался сообразить, что именно сказал неверно, над равниной разнеслись голоса, и девушка поднялась на ноги.
— Нет, — с лёгкой усмешкой на побледневшем личике заявила она, — я не приму извинений, месье, но теперь я обязана доказать вам, насколько вы ошибаетесь — это будет моей местью. Смотрите, Хастур и Рауль идут сюда.
Двое мужчин показались в сумерках. Один нёс на плече сумку, другой, как официант — поднос, держал перед собой обруч, к которому крепились лямки, закинутые ему на плечи, а по кругу сидели три птицы в колпачках, со звякающими бубенчиками на лапах. Девушка подошла к сокольничему и быстрым движением запястья ссадила своего сокола к остальным, он тут же бочком пододвинулся и стал устраиваться рядом со своими товарищами. Некоторое время птицы встряхивали одетыми в капюшончики головами и топорщили перья, но постепенно возня прекратилась и привязанные к их лапам бубенчики умолкли. Первый мужчина подошёл с уважительным поклоном, принял зайца и бросил его в охотничью сумку.
— Это мои piqueurs 65, — сказала девушка, оборачиваясь ко мне со спокойным достоинством. — Рауль — прекрасный fauconnier 66 и однажды я сделаю его главным veneur 67. Хастур — так же несравненный охотник.
Мужчины молча приветствовали меня поклонами.
— Не говорила ли я, месье, что собираюсь доказать, как вы ошибаетесь? — продолжала она. — Так вот моя месть: вам придётся оказать мне услугу и принять кров и еду в моём доме.
До того, как я мог ответить, она заговорила с сокольничими, которые развернулись и двинулись сквозь заросли, и она последовала за ними с грациозным жестом. Не помню, какими словами я выразил свою благодарность, но девушка, казалось, с удовольствием слушала меня, пока мы пробирались через покрытый росой вереск.
— Вы не слишком устали? — спросила она.
В её присутствии я начисто позабыл об усталости, о чём и сказал.
— Не кажется ли вам, что ваша галантность немного старомодна? — спросила она, и, когда я смутился и пробормотал что-то, добавила тише: — Мне это нравится. Мне нравится всё старомодное, и так чудесно слышать от вас такие речи.
На равнину вокруг нас вместе с призрачным покрывалом тумана опустилась необычайная тишина. Затих зов ржанок, кузнечики и прочие крошечные полевые создания затихали, когда мы проходили мимо, но мне казалось, что они вновь начинали стрекотать далеко позади нас. Опередив нас, двое высоких сокольничих шли через вереск, и до меня невнятным аккордом доносилось едва слышное позванивание бубенцов.
Неожиданно из тумана вынырнула великолепная борзая, за ней другая, затем ещё и ещё одна, покуда около полудюжины собак не кружило и скакало вокруг девушки рядом со мной. Она гладила их затянутой в перчатку рукой по головам, стараясь успокоить, называя их чудными именами, которые я встречал только в старинных французских манускриптах.
Потом птицы на обруче в руках сокольничего начали бить крыльями и кричать, и над пустошью разнёсся звук невидимого охотничьего рожка. Гончие бросились вперёд и растворились в сумерках, соколы хлопали крыльями и клекотали на своём насесте, а девушка, подхватив мотив горна, начала подпевать. Её мягкий чистый голос звенел в ночном воздухе:
Chasseur, chasseur, chassez encore,
Quittez Rosette et Jeanneton,
Tonton, tonton, tontaine, tonton,
Ou, pour, rabattre, dès l’aurore,
Que les Amours soient de planton,
Tonton, tontaine, tonton 68.
Заслушавшись её пением, я не заметил, как очертания серой массы, постепенно вырисовывавшейся впереди, выступили отчётливее прямо перед нами, и радостно затрубил рожок, сопровождая суету собак и соколов. У ворот горел факел, свет струился из открывшейся двери, и мы ступили на деревянный мост, задрожавший под ногами, а затем со скрипом поднявшийся за нашими спинами. Пройдя через ров, мы оказались в небольшом мощённом камнем дворе, со всех сторон окружённом стенами. Из открытых дверей вышел мужчина и с поклоном передал девушке кубок, который она приняла и пригубила, после чего обернулась ко мне и торжественно произнесла: