— Приветствую тебя!
Тут же один из сокольничих подошёл с другим кубком, но прежде, чем отдать его мне, тоже протянул его девушке, которая сделала глоток. Сокольничий протянул руку, чтобы забрать сосуд, но она, поколебавшись, выступила вперёд и сама передала его мне. Я понял, что это является знаком величайшего расположения, но не мог угадать, чего все ожидают от меня, и замер с кубком в руках. Лицо девушки зарделось. Заметив это, я решил действовать быстрее.
— Мадмуазель, — неуверенно начал я, — чужеземец, которого вы спасли от опасностей, о каких он даже не знал, пьёт за добрейшую и прекраснейшую хозяйку во Франции.
— Во имя Его, — прошептала она, крестясь, пока я осушал кубок. Затем, ступив на порог, она обернулась ко мне и, прелестным жестом протянув мне руку, провела меня в дом, повторяя снова и снова:
— Приветствуем тебя. Приветствуем тебя в замке Из.
II
На следующее утро я проснулся от звука рога и, выбравшись из старинной кровати, подошёл к завешенному окну, состоящему из крохотных стёклышек, сквозь которые проникал солнечный свет. Рог умолк, я выглянул во двор.
Мужчина, который мог бы быть братом двух сокольничих, что я видел прошлой ночью, стоял среди стаи гончих. Изогнутый рог висел у него за спиной, в руках он держал длинный кнут. Псы скулили и повизгивали, кружа вокруг него в нетерпении; от стен эхом отдавался топот лошадиных копыт.
— По коням! — по-бретонски выкрикнул кто-то, и под грохот подков во двор влетели двое сокольничих с птицами на запястьях. А потом я услыхал голос, от которого кровь скорее побежала в моих жилах:
— Луи Пирью, гони псов как следует и не жалей ни кнута, ни шпор. А ты, Рауль, и ты, Гастон, смотрите, чтобы épervier69 не оказался niais 70, и если, по-вашему, он будет хорош, faites courtoisie à l’oiseau 71. Jardiner un oiseau 72 вроде того mué 73, что сидит на руке у Хастура не трудно, но тебе, Рауль, может статься, не будет так уж легко управляться с этим hagard 74. Дважды на прошлой неделе он был au vif 75 и упустил beccade 76, хотя и приучен уже к leurre 77. Птица ведёт себя как глупый branchier 78. Paître un hagard n’est pas si facile 79.
Был ли это сон? Старинный язык сокольничих, какой я встречал в пожелтевших манускриптах, забытый говор средневековой Франции звучал в моих ушах под аккомпанемент лая псов, звяканья соколиных бубенцов и лошадиный топот. Она вновь заговорила на том же прелестном позабытом наречии:
— И если ты, Рауль, решишь отпустить longe 80 и оставишь этого hagard au bloc 81, я не скажу ни слова, ибо было бы жаль терять такой прекрасный день с плохо наученным sors 82. Essimer, abaisser 83 — так, наверное, лучше всего. Ça lui donnera des reins 84. Пожалуй, я слишком строга к птице. Должно уделить много времени à la filière 85 и выполнению d’escap 86.
На что сокольничий по имени Рауль поклонился, сидя в седле, и ответил:
— Если таково желание Мадемуазель, я оставлю ястреба.
— Таково моё желание, — сказала она. — Я знаю, как обращаться с соколами, но тебе ещё предстоит давать мне уроки autourserie 87, мой бедный Рауль. Sieur Луи Пирью, отправляйтесь!
Охотник скрылся в арке и через мгновение вернулся верхом на сильной чёрной лошади в сопровождении конного piqueur.
— Ах! — воскликнула она в восторге. — Спеши, Рене Глемарек, спеши! Спешите все! Труби в свой рог, Sieur Пирью!
Серебряный напев охотничьего рожка взлетел над двором, собаки вылетели в ворота, по камням загрохотали копыта лошадей, галопом простучали по дереву разводного моста и заглохли, затерялись в пустоши среди вереска и орляка. Всё отдалённее звенел рог, пока звук его не стал столь неразличимым, что случайная трель жаворонка заглушила его. Внизу я услышал голос, отвечающий на какой-то вопрос из дома:
— Я не жалею об охоте, я поеду в другой раз. Надо быть вежливой с гостем, помни, Пелагея!
И изнутри донёсся дрожащий голос, повторивший: «Courtoisie» 88.
Я разделся и растёрся с головы до ног ледяной водой из таза, стоявшего на каменном полу в изножье кровати. Затем огляделся в поисках одежды. Моих вещей нигде не оказалось, но на сиденье у двери лежала груда тканей, которые я рассматривал не без изумления. Я был вынужден нарядиться в костюм, что был, очевидно, приготовлен для меня на то время, пока сохнет моя одежда. Здесь было всё необходимое: шляпа, обувь и охотничий дублет серебристо-серой домотканой материи — но и отлично подошедшие мне одежды, и цельнокроеная обувь принадлежали другой эпохе, и я припомнил странные одежды трёх сокольничих во дворе. Я был уверен, что это не современное одеяние какого-либо региона Франции или Бретани, но до тех пор, пока не оделся полностью и не встал перед зеркалом, установленном между окнами, я не осознал, что выгляжу скорее как молодой охотник средневековья, чем современный бретонец. Я взял шляпу с сомнением. Следует ли мне спуститься вниз в таком странном наряде? С этим, видимо, ничего нельзя было поделать, так как моя собственная одежда пропала, а колокольчика, чтобы вызвать прислугу, в этой старинной комнате не было. Так что я ограничился тем, что снял со шляпы короткое ястребиное перо и, открыв дверь, отправился вниз.
У камина в обширной комнате, в которую привела меня лестница, сидела пожилая бретонка, вращавшая ручную прялку. Она взглянула на меня и с улыбкой поздоровалась со мной на своём родном языке, на что я со смехом ответил по-французски. В тот же момент появилась моя хозяйка, ответившая на моё приветствие с изяществом и достоинством, заставившими моё сердце затрепетать. На её прекрасной головке поверх волнистых тёмных волос красовался головной убор, который развеял последние сомнения по поводу эпохи, к которой относился и мой костюм. На её стройной фигуре изысканно сидел охотничий костюм домашней ткани, отделанной серебром, а на перчатке устроился один их её обожаемых соколов. С совершенной простотой она взяла меня за руку и провела в сад, и, сев за стол, очень мило пригласила меня сесть подле неё. Своим нежным мягким голосом она поинтересовалась, как я провёл ночь, и не слишком ли меня обеспокоила необходимость носить одежду, что старая Пелагея оставила для меня, пока я спал. Я взглянул на вещи и ботинки, сохнущие на солнце под садовой стеной, и возненавидел их. Какими ужасными они выглядели по сравнению с изящным нарядом, что был на мне теперь! Я сказал ей об этом со смехом, и она согласилась со мной с видом очень серьёзным.
— Мы выбросим их, — мягко добавила она. В изумлении я тут же попытался объяснить, что не могу и думать о том, чтобы принять от кого-либо одежду, — хотя, как я подозревал, это могло быть обычаем гостеприимства в этой части страны, — и, кроме того, что я буду представлять из себя странную фигуру, если вернусь во Францию одетым подобным образом.
Она засмеялась и встряхнула прелестной головкой, произнеся что-то по-старофранцузски, чего я не сумел понять, и тут появилась Пелагея с подносом, на котором стояли две плошки с молоком, краюха белого хлеба, фрукты, тарелка с медовыми сотами и графин тёмно-алого вина.
— Видишь, я всё ещё не прикасалась к еде, потому что хотела, чтобы ты завтракал со мной. Но я ужасно голодна, — улыбнулась она.
— Я скорее умру, чем позабуду единое слово, сказанное вами! — выпалил я, и мои щёки запылали. «Она решит, что я спятил», — добавил я про себя, но она обернулась ко мне с сияющими глазами.
— Ах, — прошептала она. — Месье так учтив...
Она перекрестилась и разломила хлеб. Я же сидел и смотрел на её белые руки, не смея поднять на неё глаза.
— Отчего вы не едите? — спросила она. — Почему выглядите столь встревоженным?
Ах, почему? Теперь я понял это. Я понял, что отдал бы жизнь за возможность прикоснуться губами к этой подобной розе ручке — я осознал теперь, что с того самого момента, как я взглянул в её тёмные глаза прошлой ночью там, на пустоши, я полюбил её. Эта великая и нежданная страсть заставила меня онеметь.
— Вам не по себе? — вновь спросила она.
И, как человек, изрекающий собственную погибель, я тихо произнёс:
— Да, мне не по себе — от любви к вам. — И так как девушка не пошевелилась и не ответила, та же сила заставила мои губы продолжить против моей воли: — Я, недостойный и мысли вашей, оскорбивший ваше гостеприимство и отплативший вашей нежной учтивости с бесстыдной самоуверенностью, — я люблю вас.
Она склонила голову на руки и ответила нежно:
— Я люблю тебя. Твои слова милы мне. Я люблю тебя.
— Тогда я заслужу тебя.
— Заслужи меня, — ответила она.
И в то время, как я сидел в тишине, мой взгляд обратился к ней. И она, так же в молчании, оперев подбородок на ладони, обернулась ко мне, и когда её глаза встретились с моими, я понял, что ни я, ни она не произнесли ни единого слова, и я знал, что это её душа отвечала моей, и я вскочил, чувствуя, как юная и радостная любовь бежит по моим венам. Она, с раскрасневшимся лицом, казалась очнувшейся ото сна, её глаза искали мои, полнясь вопросом, заставившим меня дрожать от наслаждения. Мы скоро разговорились, рассказывая о себе. Я сказал ей своё имя, она мне — своё, Демуазель Жеанна д’Из.