Мы говорили о смерти её отца и матери, о том, как девятнадцать лет её жизни прошли на крохотной укреплённой ферме вместе с няней Пелагеей, доезжачим Рене Глемареком и четырьмя сокольничими, Раулем, Гастоном, Хастуром и сьером Луи Пирью, который служил её отцу. Она никогда не бывала за пределами пустошей — и никогда прежде не видала ни единой человеческой души, кроме сокольничих и Пелагеи. Она не могла вспомнить, откуда слышала о Керселеке — возможно, сокольничие говорили о нём. Она вышивала и пряла лён, и ястребы с собаками были её единственным развлечением. Когда она увидела меня на пустоши, она была так напугана, что едва не умерла при звуке моего голоса. Ей приходилось видеть со скалы корабли, плывущие по морю, но на равнинах, по которым она скакала со своей охотой, не было ни единого знака человеческого присутствия, насколько мог охватить глаз. Старая Пелагея рассказывала легенду о том, что люди, заходившие в неисследованную пустошь, могли никогда больше не вернуться, потому что пустошь была зачарована. Жеанна не знала, правда ли это, и никогда не задумывалась об этом до тех пор, пока не встретила меня. Она не знала также, уходил ли кто-то из сокольничих с равнин, да и могли ли они уйти, если бы захотели. Книгам, по которым няня Пелагея учила её читать, были сотни лет.
Всё это она поведала мне с милой серьёзностью, какая присуща одним лишь детям. Моё имя ей оказалось просто выговорить, и так как меня зовут Филип, она настаивала, что у меня есть французские корни. Ей, казалось, вовсе не интересно было узнать о внешнем мире, и я подумал, что, возможно, историй её няни было достаточно, чтобы удовлетворить её любопытство.
Мы продолжали сидеть за столом, и она кидала виноградные косточки маленьким полевым птичкам, бесстрашно усаживавшимся у самых наших ног.
Я заговорил было о том, чтобы покинуть замок, но она и слышать об этом не желала, и я, сам того не заметив, пообещал остаться на неделю, чтобы охотиться с псами и соколами в её компании. Я также испросил позволения вновь навестить её после моего возвращения в Керселек.
— Зачем? — Невинно поинтересовалась она. — Не знаю, что буду делать, если ты никогда не вернёшься. — И я, зная, что не имею права ещё больше распалять её потрясениями, что принесут новые признания в моей любви, промолчал, едва смея вздохнуть.
— Станешь ли ты приезжать очень часто? — спросила она.
— Очень часто, — заверил я.
— Каждый день?
— Каждый.
— О, — вздохнула она. — Я так счастлива. Пойдём, посмотри на моих ястребов.
Она поднялась и снова взяла меня за руку с детской невинной приязнью, и мы прошли через сад, под разросшимися фруктовыми деревьями на лужайку, по краю которой бежал ручей. Здесь, воткнутые в траву, были установлены ветви деревьев, и на всех, за исключением двух, сидели соколы. Птицы были привязаны к насестам ремешками, закреплёнными на их лапках стальными кольцами прямо над когтями. Небольшая струйка свежей родниковой воды дрожала на ветру, так что каждая птица могла легко до неё дотянуться.
При нашем появлении птицы подняли шум, но Жеанна прошла от насеста к насесту, погладив одного, на мгновение взяв на руки другого, нагибаясь, чтобы поправить их путы.
— Разве они не прелестны? — говорила она. — Смотри, вот ястреб-тетеревятник — мы называем его «неблагородным», потому что он преследует добычу. А это сапсан. Сокольничие зовут его «благородным», так как он подымается над добычей и, развернувшись, пикирует на неё. Эта белая птица — кречет с севера. Он тоже «благородный». Вот дербник, а с этим tiercelet 89 охотятся на цапель.
Я спросил её, откуда она узнала старинный язык сокольничих. Она не смогла припомнить и предположила, что её отец, должно быть, обучил её, когда она была совсем маленькой.
После этого Жеанна увела меня в сторону, чтобы показать молодых соколов, всё ещё остававшихся в гнезде.
— В сокольничем деле таких зовут niais, — пояснила она. — Branchier — птенец, который только покинул гнездо и перелетает с ветки на ветку. Молодая птица до первой линьки зовётся sors, a mué — это ястреб, пойманный до первой линьки и полинявший в неволе. Когда мы ловим дикого сокола, который уже сменил оперение, мы называем его hagard. Рауль первым обучил меня, как тренировать сокола. Хочешь, я научу тебя?
Она села на берегу ручейка среди соколов, и я устроился у её ног, чтобы слушать. Хозяйка замка Из подняла розовый пальчик и начала очень рассудительно?
— Сначала надо поймать сокола.
— Я пойман, — ответил я.
Она мило рассмеялась и ответила, что тренировать меня было бы трудно, так как я благородный.
— Я уже приручён, — откликнулся я. — Опутан и окольцован.
Она рассмеялась от удовольствия:
— О, мой храбрый сокол. Значит, ты вернёшься, как только я позову?
— Я весь твой, — серьёзно ответил я.
Мгновение она сидела молча. Затем на щеках её вспыхнул румянец, и она вновь подняла пальчик, произнеся:
— Слушай же, я стану говорить о соколиной охоте...
— Я слушаю, графиня Жеанна из Из.
Но она вновь впала в задумчивость, устремив взор куда-то за лёгкие облачка.
— Филип, — наконец произнесла она.
— Жеанна, — прошептал я.
— Это всё — всё, о чём я мечтала, — вздохнула она. — Филип и Жеанна.
Она протянула мне руку, и я прикоснулся к ней губами.
— Заслужи меня, — сказала она, но на этот раз это в согласии говорили и её душа, и тело.
Через какое-то время она начала снова:
— Давай поговорим о соколиной охоте.
— Говори, — ответил я. — Мы уже поймали сокола.
После этого Жеанна взяла мою руку в свои и поведала мне, как с бесконечным терпением молодого сокола обучают садиться на запястье, как мало-помалу он привыкает к ремешкам с бубенцами и chaperon à cornette 90.
— В первую очередь у них должен быть хороший аппетит, — говорила она, — затем понемногу я даю им всё меньше еды — мы зовём её pât 91. И после многих ночей, проведённых здесь au bloc 92, как они сидят сейчас, когда мне удаётся заставить haggard спокойно сидеть на запястье, птица готова к тому, чтобы начать обучение за еду. Я прикрепляю pât к концу ремешка или к leurre, и учу птицу прилетать ко мне, как только я начинаю вращать приманку над головой. Поначалу, когда сокол подлетает, я бросаю pât, и он ест пищу с земли. Понемногу он учится хватать leurre на лету, когда я раскручиваю её над головой, и стаскивает её на землю. После этого просто научить сокола атаковать по команде, помня о «faire courtoisie а́ l’oiseau», то есть позволять птице попробовать добычу.
Пронзительный крик одного из соколов прервал её, и она поднялась, чтобы поправить привязь, которая обмоталась вокруг насеста, но птица продолжала хлопать крыльями и кричать.
— В чём дело? — сказала она. — Филип, ты не видишь?
Я огляделся кругом и сначала не заметил ничего, что могло стать причиной беспокойства, уже передавшегося остальным птицам. Затем мой взгляд упал на плоский камень у самого потока, откуда только что поднялась девушка. По поверхности булыжника медленно двигалась серая змея, и её глаза на плоской треугольной голове сверкали как гагат.
— Couleuvre 93, — спокойно сказала Жеанна.
— Они же безвредны, да? — уточнил я.
Она указала на узор в виде буквы «v» на шее змеи.
— Это знак смерти, — ответила она. — Это гадюка.
Мы наблюдали за тем, как рептилия медленно ползла по гладкому камню туда, где солнечный свет нагрел обширный участок.
Я двинулся вперёд, чтобы рассмотреть змею, но Жеанна вцепилась в мою руку, вскричав:
— Не надо, Филип, я боюсь!
— За меня?
— За тебя, Филип — ведь я люблю тебя.
Тогда я обнял её и поцеловал, но всё, что я мог произнести, было «Жеанна, Жеанна». И когда она опустила голову мне на грудь, что-то в траве ударилось о мою ногу, но я не обратил на это внимания. Тут что-то ударилось о моё колено, и я почувствовал острую боль. Я взглянул в прекрасное лицо Жеанны д’Из и вновь поцеловал её, а потом, собрав все свои силы, поднял её на руки и отбросил от себя. Затем, нагнувшись, я оторвал гадюку от своей ноги и раздавил её голову каблуком. Я помню, что почувствовал слабость и онемение, помню, как упал на землю. Стекленеющими глазами я видел бледное лицо Жеанны, склонявшейся надо мной, и, когда мой взор потух, я всё ещё чувствовал прикосновение её рук к моей шее, её мягкой щеки — к моим безвольным губам.
Очнувшись, я в ужасе огляделся. Жеанны не было. Я увидел поток и плоский камень, и раздавленную змею в траве рядом со мной, но насесты и ястребы исчезли. Я вскочил на ноги. Сад, фруктовые деревья, подъёмный мост и огороженный стеной двор пропали. Оцепенев, я смотрел на груду раскрошившихся камней, серых и заросших плющом, сквозь которые пробивались громадные деревья. Я медленно приблизился к ним, подтягивая онемевшую ногу, и с вершины дерева среди руин сорвался сокол и, планируя, поднялся ввысь сужающимися кругами и исчез в высоких облаках.
— Жеанна, Жеанна, — воскликнул я, но мой крик замер на губах, и я упал на колени среди сорняков. И, так как того пожелал Господь, я оказался перед растрескавшимся могильным камнем, на котором была высечена Мать Скорбей 94. Я взглянул в печальное лицо Девы, вырезанное из камня. Я разглядел крест и терновый венец у её ног, и под ними прочёл:
«Молитесь о душе Демуазель Жеанны д’Из, умершей во цвете юности от любви к Филипу, чужеземцу.
1573 AD.»
Но лежавшая на ледяной плите женская перчатка ещё хранила её тепло и аромат.
РАЙ ПРОРОКОВ
Если тем, кто отвергли любовь и вино,