В Рай Пророков войти непременно дано —
Рай, должно быть, пустой, как рука попрошайки!
Вот что понял я, братья; и понял давно 95.
Мастерская
Он улыбнулся, говоря: «Ищи её по всему миру».
Я отвечал: «Зачем говоришь мне о мире? Он здесь, мой мир, в четырёх стенах под этим стеклом; здесь, среди позолоченных чаш и бледных, унизанных драгоценностями рук, тускнеющих рам и полотен, тёмных ларцов и кресел с высокими спинками, прихотливой резьбы, в синеве и золоте».
«Кого же ты ждёшь?» — спросил он, а я отвечал: «Когда она войдёт, я узнаю её».
В сердце моём язык пламени нашёптывал секреты бледнеющему праху. На улице под окном я услышал шаги, голос и песню.
«Так кого же ты ждёшь?» — спросил он, а я отвечал: «Я узнаю её».
Шаги, голос и песня под окном — я знал песню, но не шаги, и не голос.
«Глупец! — воскликнул он. — Песня всё та же, но шаги и голос менялись с годами!»
В сердце язык пламени шептал над бледнеющим прахом: «Не жди более: они ушли, те шаги, и тот голос под окном».
Тогда он улыбнулся, говоря: «Кого же ты ждёшь? Ищи её по всему миру!»
Я отвечал: «Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклом. Среди золочёных кубков и бледных рук, унизанных драгоценностями, потускневших рам и полотен. Среди тёмных ларцов и кресел с высокими спинками, прихотливой резьбы, в синеве и золоте».
Призрак
Призрак прошлого не приблизится боле.
«Если это правда, — вздохнула она, — что ты видишь во мне друга, вернёмся вместе. Ты забудешься здесь, под летним небом».
Я прижал её к себе, оберегая, лаская. Я обнял её, побелевшую от гнева, но она не поддалась.
«Если это правда, — вздохнула она, — что ты видишь во мне друга, вернёмся вместе».
Призрак прошлого не приблизится боле.
Жертва
Я вышел в поле цветов, чьи лепестки белее снега, а сердцевины — из чистого золота.
Вдалеке кричала женщина: «Я убила того, которого люблю!» — и из кувшина лила кровь на цветы, чьи лепестки белее снега, а сердцевины — из чистого золота.
Подойдя к ней, я прочёл на кувшине тысячу имён, а внутри до краёв пузырилась свежая кровь.
«Я убила того, которого люблю! — восклицала она. — Мир жаждет — дам же ему напиться!» Она прошла мимо, и издалека я следил, как она поливает кровью цветы, чьи лепестки белее снега, а сердцевины — из чистого золота.
Судьба
Я пришёл к мосту, что лишь немногие способны перейти.
«Проходи!» — крикнул страж, но я рассмеялся, говоря: «Ещё есть время», — и он улыбнулся и закрыл ворота.
К мосту, что немногие способны перейти, приходят молодые и старики. И всех отвергают. Я праздно стоял, считая их, покуда, утомлённый их шумом и жалобами, не подошёл вновь к мосту, что лишь немногие способны перейти.
«Он пришёл слишком поздно!» — выкрикивали те, что стояли перед воротами, но я рассмеялся, говоря: «Ещё есть время».
«Проходи!» — крикнул страж, и я вошёл — он улыбнулся и закрыл ворота.
Толпа
На улице, где собралась толпа, я стоял с Пьеро. Все взгляды были обращены ко мне.
«Над чем они смеются? — спросил я, а он ухмыльнулся, смахивая мел с моего чёрного плаща. — Должно быть, это что-то чудно́е. Может быть, честный вор?»
Все взгляды были обращены ко мне.
«Он украл твой кошелёк!» — смеялись люди.
«Мой кошелёк! — воскликнул я. — Пьеро, помоги, здесь вор!»
Все смеялись: «Он украл твой кошелёк!»
Тут вперёд вышла Правда, неся зеркало: «Если это честный вор, — провозгласила она, — Пьеро найдёт его с помощью этого зеркала!» — но он только ухмыльнулся, смахивая мел с моего чёрного плаща.
«Видишь, — сказал он, — Правда и есть честный вор, она вернула твоё зеркало».
Все взгляды были обращены ко мне.
«Арестуйте Правду!» — закричал я, позабыв, что не зеркало, но кошелёк я потерял, стоя с Пьеро здесь, среди собравшейся на улице толпы.
Паяц
«Была ли она верна?» — спросил я, но он только хихикал, слушая звон бубенцов на своей шапке.
«Раненый, — фыркнул он. — Подумай о долгом пути, о днях, полных опасностей, и ужасных ночах! Представь, как странствует он во имя её, год за годом, по враждебным землям, тоскуя о друзьях и близких, тоскуя о ней!»
«Раненый», — хихикал он, слушая звон бубенцов на своей шапке.
«Она поцеловала его в дверях, — усмехнулся он, — но в зале голос брата ранил его сердце».
«Была ли она верна?» — спросил я.
«Раненый, — хихикнул он. — Подумай о долгом пути, о днях, полных опасностей, и ужасных ночах! Представь, как странствует он во имя её, год за годом, по враждебным землям, тоскуя о друзьях и близких, тоскуя о ней! Она поцеловала его в дверях, но в зале голос брата ранил его сердце».
«Была ли она верна?» — спросил я, но он только бормотал что-то, слушая звон бубенцов на своей шапке.
Зелёная комната
Паяц повернул своё белёное лицо к зеркалу.
«Если чистота прекрасна, — сказал он, — то что сравнится с моей белой маской?»
«Что сравнится с его белой маской?» — спросил я Смерть, стоящую возле меня.
«Что сравнится со мной? — отвечала Смерть. — Ибо я ещё бледнее».
«Ты прекраснее всех», — вздохнул Паяц, отворачивая своё белёное лицо от зеркала.
Испытание любви
«Если истинна твоя любовь, — сказала Любовь, — то не жди более. Отдай ей эти драгоценности, что обесчестят её — и обесчестят тебя за то, что любишь ту, которая без чести. Если твоя любовь истинна, — сказала Любовь, — то не жди более».
Я взял драгоценности и пошёл к ней, но она растоптала их, рыдая: «Научи меня ждать — я люблю тебя!»
«Жди же, если это истинно», — сказала Любовь.
УЛИЦА ЧЕТЫРЁХ ВЕТРОВ
Пою природе песнь!
Росы по утрам, звёзды в вышине,
На закате даль в золотом огне, —
В сердце прозвучат: будущее — здесь... 97
I
Зверёк с настороженным любопытством застыл на пороге, готовясь бежать в любой момент. Северн отложил палитру и приветственно протянул руку. Кошка оставалась неподвижна, её жёлтые глаза наблюдали за человеком.
— Киска, — произнёс он тихим нежным голосом, — входи.
Кончик её тощего хвоста неуверенно дёрнулся.
— Входи же, — повторил художник.
Вероятно, она посчитала его голос внушающим доверие, так как медленно улеглась на пол, подвернув под себя все четыре лапки, и прижала хвост к впалому боку, всё ещё неотрывно глядя на Северна.
Он с улыбкой поднялся от мольберта. Кошка смотрела на него спокойно, и не возражала, когда он подошёл и склонился к ней; её глаза следили за рукой художника, пока он не коснулся её головы. После этого она тихонько мяукнула.
— Что случилось, киска? — Северну было не привыкать разговаривать с животными. Возможно потому, что он слишком долго жил в одиночестве.
Она застенчиво взглянула ему в глаза.
— Я понимаю, — мягко сказал он. — Ты сейчас же всё получишь.
После чего, тихо передвигаясь по комнате, он приступил к исполнению обязанностей хозяина: ополоснул блюдце и вылил в него остатки молока из бутылки на подоконнике, затем, опустившись на колени, раскрошил на ладони булочку.
Гостья поднялась и подкралась к блюдцу.
Ручкой мастихина Северн смешал крошки и молоко, и отступил, когда кошка ткнулась носом в получившуюся кашу, и молча наблюдал за ней. Время от времени, когда животное подбирало кусочки с ободка, фарфор звякал о кафельный пол. Наконец последняя крошка была съедена, и пунцовый язычок прошёлся по блюдцу, так что оно заблестело как полированный мрамор. После этого кошка безразлично повернулась к человеку спиной и стала умываться.
— Отлично, — поддержал Северн с большим интересом, — тебе это необходимо.
Она повела ухом, но не обернулась и не прекратила свой туалет. Когда глубоко въевшаяся грязь стала понемногу сходить, Северн заметил, что от природы его гостья была белого цвета. Мех вылезал клоками, от болезни ли, или тягот войны, хвост был тощим, а позвоночник торчал. Но её очарование становилось более очевидно после яростного вылизывания, и он дождался, пока она закончит, прежде чем продолжать разговор. Когда же она наконец прикрыла глаза и подвернула под себя лапки, он осторожно заговорил вновь:
— Киска, поведай мне свои печали.
При звуке его голоса она издала резкий звук, который, как он понял, был попыткой мурлыкать. Он наклонился и почесал ей щёчку, и она снова тихонько мяукнула, дружелюбно и благодарно, на что он ответил:
— Несомненно, умывание пошло тебе на пользу, а когда ты восстановишь своё оперение, то станешь великолепной птичкой.
Польщённая, она поднялась, и прошлась несколько раз у его ног, трясь о них головой и делая вежливые замечания, на которые он отвечал с серьёзной вежливостью.
— Но что же привело тебя сюда? — промолвил он. — Сюда, на улицу Четырёх Ветров, и вверх на пять пролётов, к той самой двери, где тебе будут рады? Что удержало тебя от бегства, когда я повернулся от своих полотен чтобы взглянуть в твои жёлтые глаза? Может, ты так же принадлежишь Латинскому кварталу, как и я? И отчего ты носишь на шее розовую, расписанную цветами подвязку?
Кошка забралась к нему на колени и теперь сидела мурлыкая, когда он проводил рукой по её шкурке.
— Прости меня, — продолжал он ленивым умиротворённым тоном, сочетающимся с её мурлыканием, — прости, если я кажусь неделикатным, но я не могу не гадать об этой подвязке, так затейливо изукрашенной и скреплённой серебряной застёжкой. А это несомненно серебро — я могу разглядеть метку, нанесённую как это предписано законом Французской Республики. Так почему же эта подвязка розового, изысканно вышитого шёлка, скреплённая серебряной пряжкой красуется на твоей тощей шейке? Будет ли странным предположить, что она принадлежит той же хозяйке, что ты сама? Может быть, это пожилая дама, живущая воспоминаниями о тщеславной юности, не чающая в тебе души настолько, что готова украсить тебя столь интимным предметом своего туалета? То, как подвязка держится, заставляет предположить именно это, так как хотя шея твоя худа, она впору тебе. Но, с другой стороны, я замечаю — а я замечаю многое — что подвязку можно расширить. Эти маленькие отверстия, оправленные серебром, каковых я насчитываю пять, тому доказательство. И, кроме того, я вижу, что пятое отверстие сильно потёрто, как будто язычок пряжки когда-то располагался здесь. Это, кажется, соответствует достаточно упитанным формам.