Кошка удовлетворённо свернулась у него на коленях. Снаружи, с улицы, не доносилось ни звука.
— Почему же твоя хозяйка украсила тебя предметом, столь необходимым ей самой? — продолжал нашёптывать Северн. — Ну, большую часть времени. Как случилось ей надеть этот кусочек шёлка тебе на шею? Было ли это минутным чудачеством — когда ты, ещё не потерявшая свою округлость, напевая вошла в её спальню чтобы пожелать доброго утра? Конечно же, она села среди подушек, её вьющиеся волосы рассыпались по плечам, а ты вспрыгнула на кровать, мурлыкая: «Доброе утро, моя госпожа». О, очень легко представить, — зевнул он, опуская голову на спинку кресла. Кошка продолжала мурлыкать, сжимая и расслабляя когтистые лапки на его колене.
— Позволишь ли ты мне рассказать о ней всё, киска? Она очень красива, твоя хозяйка, — сонно бормотал Северн, — а её волосы тяжёлые, как блестящее золото. Я мог бы нарисовать её — но не на полотне, ибо мне бы понадобились оттенки и цвета, пигменты и тени более великолепные, чем блистание ярчайшей радуги. Я могу изобразить её, лишь закрыв глаза, потому что только во снах бывают те цвета, что мне нужны. Для её глаз мне нужно взять лазурь небес, не потревоженных облаками — небес страны снов. Для губ — розы из дворцов видений, а для лба — ледники с гор, что возносят свои фантастические вершины к лунам, что гораздо дальше, чем наша Луна — к хрустальным лунам страны видений. Она очень красива, твоя госпожа.
Слова замерли на его губах, веки опустились.
Кошка тоже уснула, прижав голову к худому боку, слегка подёргивая расслабленными лапками.
II
— Как хорошо, — сказал Северн, садясь и потягиваясь, — что мы проспали обед, потому что мне нечего предложить тебе, а на ужин мы можем раздобыть что-нибудь на один серебряный франк.
Кошка у него на коленях поднялась, выгнула спину, зевнула и посмотрела на него.
— Что же нам выбрать? Печёная курица и салат? Нет? Возможно, ты предпочитаешь говядину? Конечно же. А я выбираю яйцо и кусок белого хлеба. Теперь вина. Молоко для тебя? Отлично. А я выпью воды, свежей, прямо из леса, — и он указал на ковш в раковине.
Он надел шляпу и вышел из комнаты. Кошка последовала за ним и, когда он закрыл за собой дверь, уселась, принюхиваясь и подёргивая ухом от каждого треска или скрипа, который издавал шаткий старый дом.
Внизу открылась и захлопнулась дверь. Кошка замерла с серьёзным, немного нерешительным видом, прижав уши в нервном ожидании. Потом резко взмахнула хвостом, поднялась и бесшумными шагами отправилась исследовать студию. Чихнула над жестянкой со скипидаром, торопливо отступив от стола, на который только что взобралась, и, удовлетворив своё любопытство, обнюхав ком красного моделирующего воска, вернулась к двери и уселась, уставившись в щель над порогом. Затем она возвысила голос в жалостном плаче.
Северн вернулся в мрачном настроении, но кошка счастливо завертелась вокруг него, трясь костлявым тельцем о его ноги, восторженно тыкаясь головой в его ладони и мурлыкая так, что её голос поднимался почти до крика.
Художник бросил на стол кусок мяса, завёрнутого в коричневую бумагу, и перочинным ножом нарезал его на полоски. Молоко из бутылочки из-под лекарства он перелил в блюдце на очаге. Кошка подобралась к нему, одновременно мурлыкая и лакая.
Северн приготовил себе яйцо и заел его кусочком хлеба, наблюдая, как она возится с нарезанным мясом, и, доев, осушил чашку воды из ковша в раковине, после чего сел и взял кошку на колени, где она тут же свернулась клубочком и принялась прихорашиваться. Он снова заговорил, время от времени осторожно прикасаясь к ней, чтобы привлечь внимание к некоторым своим словам.
— Киска, я узнал, где живёт твоя госпожа. Это не так далеко отсюда — здесь, под этой же текущей крышей, но в северном крыле, которое я считал необитаемым. Дворник сказал мне это. Он, кстати, сегодня был почти трезв. Мясник на Рю де Сен, где я купил тебе еды, вспомнил тебя, и старый булочник Кабане опознал тебя с излишним сарказмом. Они говорили неприятные вещи о твоей хозяйке, которым я не верю. Они говорят, она ленива и тщеславна и предаётся забавам, что она ветрена и беспечна. Но маленький скульптор, что живёт на первом этаже, покупавший булочки у старика Кабане, сегодня впервые заговорил со мной, хотя мы давно раскланивались друг с другом. Он сказал, что она очень добрая и красивая. Но он видел её лишь единожды, и не знает её имени. Я поблагодарил его — даже не знаю, отчего я благодарил его столь сердечно. Кабане проворчал, что на улицу Четырёх Ветров все четыре ветра заносят зло всякого рода. Скульптор выглядел смущённым, но когда он вышел на улицу со своими булочками, то сказал мне: «Я уверен, месье, что она так же добра, как и красива».
Кошка закончила свой туалет и, мягко спрыгнув на пол, подошла к двери и обнюхала её. Северн опустился рядом с ней на колени и снял с её шеи подвязку. Через некоторое время он произнёс:
— Здесь, на серебряной пряжке, выгравировано имя. «Сильвия Эльван», как прекрасно это звучит. Сильвия — имя девушки, Эльван — это городок. В Париже, в этом квартале, и в первую очередь на улице Четырёх Ветров имена снашиваются и меняются как только сменяются сезон и мода. Я знаю небольшой городок, называющийся Эльван, там я лицом к лицу столкнулся с Судьбой, и она была неласкова со мной. Знаешь ли ты, что у Судьбы в Эльване было другое имя — Сильвия?
Он вернул подвязку и застыл, глядя на кошку, припавшую к полу около двери.
— Эльван звучит для меня как заклинание. Оно говорит мне о лугах и прозрачных реках. Имя Сильвия тревожит как запах засохшего цветка.
Кошка мяукнула.
— Да, да, — промолвил он успокаивающе, — я отведу тебя домой. Твоя Сильвия не та же, что моя Сильвия; мир обширен, и кто-то ещё в нём знает об Эльване. И всё-таки, во тьме и нищете Парижа, в печальных тенях древнего дома, эти имена так милы мне.
Он взял кошку на руки и направился по пустынному коридору к лестнице. Спустился вниз на пять пролётов и вышел на освещённый луной двор, прошёл мимо обиталища маленького скульптора, затем через ворота северного крыла и вверх по источенным червями ступеням он поднялся к закрытой двери. Он довольно долго стоял, стуча, пока, наконец, что-то шевельнулось за ней, и дверь открылась. В комнате было темно. Когда он перешагнул порог, кошка спрыгнула с его рук и скрылась в тенях. Он прислушался, но не услышал ни звука. Тишина была гнетущей, и он зажёг спичку. У его локтя обнаружился стол, а на толе — свеча в золочёном подсвечнике. Её-то он и зажёг и огляделся кругом. Комната была просторной, все портьеры были украшены вышивками. Резной камень перед камином посерел от пепла, огонь над ним давно потух. В алькове у окна стояла кровать, с которой на гладкий пол свешивались простыни, мягкие и тонкие как кружево. Северн поднял свечу над головой. У его ног лежал платок, источавший тонкий аромат. Художник обернулся к окну. В углу стояло канапе, на которое в полном беспорядке было набросаны шёлковые платья, груда кружевных сорочек, белых и тонких как паутина, длинные скомканные перчатки, а рядом на полу — чулки и маленькие остроносые башмачки и одна подвязка розового шёлка, затейливо расписанная цветами и скреплённая серебряной пряжкой. В недоумении он прошёл дальше и приподнял тяжёлый полог над кроватью. На мгновение пламя свечи в его руке задрожало, а потом он встретил взгляд широко распахнутых глаз, и свеча озарила улыбку и волосы, тяжёлые как блистающее золото.
Она была бледна, но не так бледна, как он. Её взгляд был безмятежным как у ребёнка, но он смотрел на неё, содрогаясь с ног до головы, и свеча мигала в его руке.
Наконец он прошептал:
— Сильвия, это я.
И повторил снова:
— Это я.
И потом, зная, что она мертва, он поцеловал её в губы. И долгие ночные часы кошка мурлыкала у него на коленях, сжимая и расслабляя когтистые лапки, пока бледнело небо над улицей Четырёх Ветров.
УЛИЦА ПЕРВОГО СНАРЯДА
Возрадуемся, брат, о славном часе том,
Когда, истомлена погодой и Постом,
Угрюмая Луна с небес уйдёт навеки,
И месяц молодой к нам явится потом 98.
I
В комнате уже было темно. Высокие дома напротив отрезали последние лучи декабрьского солнца. Девушка пододвинула стул к окну, выбрала большую иглу, продела нитку в ушко и затянула узел. Потом расправила на коленях детское одеяльце, склонилась над ним, перекусила нитку и вынула маленькую иголку, заколотую в кайму. Убрала лишние нитки и обрывки тесьмы, а затем опять аккуратно разложила одеяльце на коленях. Отколов иглу с ниткой от корсажа, она продела её в пуговицу, но пока та скользила вниз по нитке, рука дрогнула, нить оборвалась, и пуговица покатилась по полу. Девушка подняла голову. Она устремила взгляд на полоску угасавшего света над печными трубами. Откуда-то за городом, издалека, доносилась дробь барабанов, а ещё дальше — намного дальше — звучал неясный шум: гул ширился, становился громче и грохотал, как далёкий прибой на морских скалах, а потом отступал, рычащий и угрожающий. Температура понизилась, и воцарился жгучий, пронизывающий холод, от которого трещали и выкручивались стропила и балки, а вчерашняя грязь каменела. Звуки улицы наполняли пространство грохотом, скрежетом металла, стуком деревянной обуви, скрипом ставен или редким звуком человеческого голоса. Воздух был тяжёлый, окутанный мантией чёрного холода. Каждый вздох отзывался болью, каждое движение требовало усилий.
Нечто гнетуще было в этом мрачном небе, какая-то грусть таилась в кучевых облаках. Она проникала в замёрзший город, пересечённый заледенелой рекой, великолепный город с башнями и куполами, причалами и мостами, с тысячами шпилей. Тоска заползала на площади, окутывала дворцы и улицы, проскальзывала на мосты и кралась по узким улочкам Латинского квартала, посеревшего под блёклым декабрьским небом. Тоска, вселенская тоска. Мелкий дождь со снегом покрывал тротуары тонким слоем кристаллической пыли. Она усеивала карнизы и сбивалась по краям в кучки. Свет, проникающий в окно, почти угас, и девушка склонилась над одеяльцем ещё ниже. Вскоре она подняла голову и убрала локоны со лба.