Тот замолчал и покраснел ещё больше.
— Давай, старик, — настаивал Трент.
Брейт достал из-под подушки кошелёк и протянул его другу. Трента тронуло такое бесхитростное простодушие.
— Семь су, — подсчитал он. — Как мне это надоело! Почему ты не пришёл ко мне? Чёрт возьми, Брейт, нехорошо так поступать! Сколько раз я должен повторять тебе одно и то же — если у меня есть деньги, то мой долг — делиться. А твоя обязанность, как и обязанность каждого американца — делиться со мной. Здесь ни цента не раздобыть, город в блокаде, американский посол занят этими немецкими отбросами и ещё чёрт знает чем! Будь разумнее!
— Я... я буду разумнее, Трент, но такой долг я наверняка не смогу вернуть, даже частично, я беден и...
— Ты обязательно всё мне вернёшь! Если бы я был ростовщиком, то взял бы в залог твой талант. Когда ты станешь богатым и знаменитым...
— Трент, не надо...
— Ладно, только впредь — без обмана.
Он положил в кошелёк дюжину золотых монет, засунул его под матрас и улыбнулся Брейту.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Шестнадцать.
Трент положил руку на плечо товарища.
— Мне двадцать два, так что я здесь на правах дедушки. Будешь меня слушаться, пока не исполнится двадцать один.
— Надеюсь, к тому времени блокада закончится, — Брейт попытался улыбнуться. Но в ответ на молитву, звучавшую в их сердцах — «Сколько ещё, Господи, сколько же ещё!» — пронзительно завизжал снаряд, пролетавший в свинцовых тучах той декабрьской ночи.
II
Уэст стоял на пороге дома по улице Серпант и что-то гневно объяснял. Он говорил, что ему всё равно, нравится это Хартману или нет. Он приказывал ему, а не спорил.
— И ты называешь себя американцем! — сказал он с насмешкой. — В аду и Берлине полно таких американцев. Ты вертишься вокруг Колетт с карманами, полными белого хлеба и говядины, с бутылкой вина за тридцать франков, а пожертвовать доллар Американскому госпиталю и Государственной помощи не можешь. А Брейт жертвует, хотя сам голодает!
Хартман попятился к тумбе для привязи лошадей, но Уэст с лицом мрачнее тучи следовал за ним.
— Не смей называть меня своим соотечественником, — прорычал он, — а себя — художником! Художник бы никогда не пригрелся в Министерстве обороны, где только тем и занимаются, что, как крысы, жиреют на продуктах для населения. И вот что я тебе ещё скажу, — Хартман вздрогнул как ужаленный, и Уэст заговорил тише, — держись подальше от Алзасьяна Брассери и тех самодовольных воров, с которыми он водится. Ты знаешь, что может произойти с подозрительными личностями!
— Ах ты, собака! — вскричал Хартман и швырнул бутылку прямо Уэсту в лицо. В тот же миг Уэст схватил его за шею, прижал к стене и яростно тряхнул.
— А теперь слушай меня, — процедил он сквозь зубы. — Ты уже под подозрением. Могу поклясться, ты — шпион и тебе прилично платят. Не моё дело охотиться за такими паразитами, и я не собираюсь тебя выдавать, но заруби себе на носу вот что! Ты не нравишься Колетт, она тебя терпеть не может, и если я опять поймаю тебя на этой улице, то встреча окажется не из приятных. Пошёл вон, пруссак холёный!
Хартману удалось вытащить из кармана нож, но Уэст выбил его и толкнул нападавшего в сточную канаву. Бродяжка, наблюдавший за ними, зашёлся резким смехом, который прокатился по тихой улице. И тогда повсюду открылись окна, а из них показались измождённые лица людей — они хотели узнать причину веселья в голодном городе.
— Что, уже победа? — пробормотал кто-то.
— Посмотри на них! — закричал Уэст, пока Хартман поднимался на ноги. — Смотри, ты, хапуга! Посмотри на эти лица!
Но вместо этого Хартман посмотрел на него — да так, что Уэст помнил тот взгляд до самой смерти — и молча ушёл. Трент, внезапно появившийся из-за угла, с любопытством взглянул на Уэста, который просто кивнул на дверь со словами:
— Заходи, Фаллоуби наверху.
— Зачем тебе нож? — поинтересовался Фаллоуби, когда Трент с Уэстом вошли в студию.
Уэст посмотрел на порезанную руку, до сих пор сжимавшую нож, и со словами «случайно порезался», забросил оружие в угол и смыл кровь с пальцев.
Фаллоуби, ленивый и толстый, молча наблюдал за ним. Трент заранее знал, как будут развиваться события, и с улыбкой подошёл к Фаллоуби.
— У меня к тебе есть разговор, — произнёс он.
— Есть? Я хочу есть! — ответил Фаллоуби с болезненной готовностью, но Трент нахмурился и приказал ему слушать:
— Сколько я дал тебе на прошлой неделе?
— Триста восемьдесят франков, — ответил тот с гримасой раскаяния.
— И где они?
Фаллуоби пустился было в путаные объяснения, но Трент его прервал.
— Знаю, ты их продул — с тобой всегда так. Плевать хотел, чем ты занимался до войны. Мне известно, что ты богат и вправе распоряжаться своими деньгами, как тебе заблагорассудится. И ещё я знаю, что это, в общем-то, не моё дело. Но оно стало моим с тех пор, как я отвечаю за обеспечение, и будет моим, пока ты не найдёшь ещё денег, а до конца осады этому не бывать. Я хочу делиться тем, что у меня есть, но не потерплю, если ты станешь бросать деньги на ветер. О да, конечно, я знаю, что ты всё возместишь, но дело не в этом. Старина, твои друзья считают, что от тебя не убудет, если ты откажешься от чревоугодия. В нынешнее голодное время, в этом проклятом городе скелетов ты смотришься самым настоящим уродом.
— У меня плотное телосложение.
— Правда, что у тебя закончились деньги? — спросил Трент.
— Да, правда, — вздохнул тот.
— А тот жареный поросёнок с улицы Оноре, он всё ещё там?
— Что-о-о? — запнулся униженный Фаллоуби.
— Ага! Так я и думал! Я не раз выдел, с каким вожделением ты таращишься на того молочного поросёнка.
Затем он со смехом вручил Фаллоуби пачку банкнот по двадцать франков и добавил:
— Если они пойдут на всякие роскошества, будешь кормиться собственной плотью.
Договорив, он отошёл к умывальнику, чтобы помочь Уэсту с перевязкой.
Трент затянул узел; его товарищ поморщился от боли и заговорил:
— Помнишь, вчера, когда я ушёл от вас с Брейтом к Колетт — занести курицу...
— Курицу! Господь милосердный! — простонал Фаллоуби.
— Курицу, — повторил Уэст, наслаждаясь его муками. — Я... то есть, я должен сказать, что всё изменилось. Колетт и я... мы собираемся пожениться...
— А что... что с курицей? — не унимался Фаллоуби.
— Заткнись! — засмеялся Трент и, взяв Уэста под руку, направился к лестничной клетке.
— Бедняжка, — рассказывал Уэст. — Только представь, за всю неделю она ни щепки не потратила на растопку, и ничего не говорила — думала, мне нужны дрова для обжига глиняной статуэтки. Тьфу! Когда я узнал об этом, то разбил эту дурацкую нимфу вдребезги, а остальные пусть замерзают, чтоб мне повеситься!
И после паузы робко добавил:
— Ты не заглянешь к ней по дороге домой пожелать спокойной ночи? Номер семнадцать.
— Хорошо, — ответил Трент и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Он остановился на третьем пролёте, зажёг спичку, осмотрел ряд номеров на грязных дверях и постучал в семнадцатый номер.
— C’est toi George? 101
Дверь приоткрылась.
— О, пардон, мсье Жак, я думала, это мсье Уэст, — она залилась краской. — О, вижу, вы уже слышали. О, большое спасибо за пожелания, я знаю, мы так любим друг друга... И мне не терпится повидаться с Сильвией, обо всём рассказать ей, и...
— И что? — засмеялся Трент.
— Я так счастлива, — вздохнула она.
— Он просто золото, — ответил Трент и весело добавил, — приходите к нам сегодня на ужин. Устроим небольшой пир — ведь у Сильвии завтра праздник. Ей исполнится девятнадцать. Я уже написал Торну, и Гуэрналеки придут со своей кузиной Одиль. Фаллоуби обязался взять только себя.
Девушка смущённо приняла приглашение, передав Сильвии свою любовь и поцелуи, и он откланялся.
Холод был немилосердным, и Трент быстрым шагом направился вверх по улице, а потом, перейдя улицу Люн, свернул на улицу Сен. Почти без предупреждения наступила ранняя зимняя ночь, но облаков не было, и на небосводе мерцали мириады звёзд. Бомбардировка усилилась — беспрерывный раскатистый грохот прусских пушек перекликался с тяжёлыми ударами на Мон-Валерьен.
Снаряды проносились по небу, оставляя следы, похожие на хвосты комет. Трент обернулся и увидел, как над горизонтом вспыхивали синие и красные ракеты, выпущенные из форта Исси, а северная крепость пылала, как фейерверк.
— Хорошие вести! — крикнул мужчина на бульваре Сен-Жермен. И, как по волшебству, улицы заполнила толпа — дрожащие люди с прищуренными глазами переговаривались между собой:
— Жак! — закричал один. — Луарская армия!
— Ах, mon vieux 102, они, в конце концов, пришли! Я же тебе говорил! Я же говорил! Завтра ночью, сегодня — кто знает?
— Так это правда? Будет sortie?
Кто-то сказал:
— О, Господи, sortie... а как же мой сын?
Другой воскликнул:
— ...к Сене. Говорят, сигнальные огни Луарской армии можно увидеть с Пон-Неф 103.
Рядом с Трентом стоял ребёнок, который неустанно повторял:
— Мама, мама, так завтра мы будем есть белый хлеб?
Поблизости шатался и спотыкался старик, прижимал к груди худые руки и бормотал как сумасшедший:
— Неужели правда? Кто узнал новость? Башмачник с улицы Буки перехватил от солдата, который подслушал, как франтирёр пересказывал её капитану национальной гвардии.
По улице Сен Трент последовал за толпой к реке.
Одна за другой ракеты рассекали небо, потом донёсся лязг пушек с Монмартра, а к нему присоединился грохот батареи на Монпарнасе. На мосту было не протолкнуться.
Трент спросил:
— Кто видел сигналы Луарской армии?
— Мы ждём, — последовал ответ.
Он посмотрел на север. Внезапно, на фоне пушечных огней, тёмной тенью возник огромный силуэт Триумфальной арки. Грохот орудий прокатился по набережной, и старый мост задрожал.