Трижды наполнялись и осушались стаканы за Сильвию, а когда гости захотели выпить за Трента, он запротестовал.
— Ну уж нет! — воскликнул он. — Следующий тост — за братские Республики — Францию и Америку!
— За Республики! За Республики! — закричали все и выпили, повторяя, — Vive la France! Vive l’Amerique! Vive la Nation! 112
Трент улыбнулся Уэсту и предложил тост:
— За счастливую пару!
Все поняли, о чём речь. Сильвия привстала и поцеловала Колетт, а Трент поклонился Уэсту.
Говядину кушали, уже немного успокоившись, а когда все доели, Сильвия отложила порцию для стариков.
— Выпьем за Париж! — Воскликнул Трент. — Пусть он восстанет из руин и повергнет захватчика!
Одобрительные возгласы на миг заглушили монотонный грохот прусских орудий.
Закурили трубки и сигареты, и Трент стал слушать оживлённые разговоры, смех девушек и тихое хмыканье Фаллоуби. Затем он повернулся к Уэсту.
— Сегодня ночью будет sortie, — сказал он. — Перед тем, как отправиться домой, я встретил хирурга американской Скорой помощи, и он попросил меня поговорить с вами. Любая помощь с нашей стороны будет неоценима.
И продолжил уже шёпотом, по-английски:
— Я, в свою очередь, завтра утром пойду в Скорую помощь. Опасности, конечно, нет, но Сильвии лучше не ничего рассказывать.
Уэст кивнул. Торн и Гуэрналек, которые всё слышали, предложили свою помощь, и Фаллоуби со стоном последовал их примеру.
— Ладно, — быстро добавил Трент, — на этом пока всё, а завтра утром в восемь встречаемся перед штабом Скорой помощи.
Когда разговор перешёл на английский, Сильвия и Колетт почувствовали себя неловко, и начали расспрашивать, о чём говорили мужчины.
— А о чём обычно говорят скульпторы? — со смехом ответил Уэст.
Одиль с упрёком взглянула на своего жениха Торна.
— Вы не французы, понимаете? Эта война — не ваше дело, — сказала она с достоинством.
Торн сразу притих, но Уэст принял вид оскорблённой добродетели.
— Как будто нам уже нельзя восхищаться красотами греческих скульптур на родном языке без того, чтобы нас в чём-то заподозрили, — обратился он к Фаллоуби.
Колетт рукой прикрыла ему рот и прошептала Сильвии:
— Какие же они лгуны, эти мужчины.
— По-моему, слово «ambulance» 113 звучит одинаково на обоих языках, — хитро заметила Мари Гуэрналек. — Сильвия, не верь мсье Уэсту.
— Джек, — прошептала Сильвия, — пообещай мне...
Её прервал стук в дверь.
— Войдите! — крикнул Фаллоуби, но Трент вскочил, отпер замок и выглянул в коридор. Потом он поспешно извинился перед гостями, вышел в холл и закрыл за собой дверь. Вернулся он с недовольным видом.
— В чём дело, Джек? — воскликнул Уэст.
— В чём дело... — со злостью повторил Трент. — Я вам сейчас расскажу, в чём дело. Пришла депеша от американского министра — хотят, чтобы я немедленно явился и, на правах соотечественника и коллеги по цеху опознал бесстыдного вора и немецкого шпиона!
— Не ходи, — сказал Фаллоуби.
— Если не пойду, они его сразу пристрелят.
— Так пусть, — прорычал Торн.
— А вы, ребята, знаете, кто он?
— Хартман! — с воодушевлением воскликнул Уэст.
Сильвия вскочила, смертельно побледнев, но Одиль успела её подхватить и усадить на стул.
— Сильвия упала в обморок, — спокойно заметила она. — В комнате слишком душно, принесите воды.
Трент тотчас подал стакан.
Сильвия открыла глаза и вскоре Мари Гуэрналек и Трент, отвели её в спальню.
Это послужило сигналом к завершению вечера. Гости по очереди подходили к Тренту, жали ему руку и говорили, что это просто пустяк, что Сильвии нужно хорошенько выспаться.
Мари Гуэрналек избегала взгляда Трента во время прощания, но он сердечно поблагодарил её за помощь.
— Я могу быть чем-то полезен, Джек? — спросил Уэст. Немного помедлив, он поспешил вниз по лестнице вслед за остальными.
Трент облокотился на перила, прислушиваясь к шагам и обрывкам фраз; входная дверь хлопнула, и в доме стало тихо. Он стоял и смотрел в черноту, кусая губы, а потом резко обернулся, прошептал «Я сошёл с ума!», зажёг свечу и пошёл в спальню. Сильвия лежала на кровати. Он наклонился к ней, убрал кудри с её лба.
— Сильвия, тебе уже лучше?
Она ничего не ответила и посмотрела на него. Он поймал её взгляд, но от того, что он в нём прочёл, его сердце похолодело, и Трент опустился на стул, закрыв руками лицо.
В конце концов, Сильвия заговорила незнакомым, напряжённым голосом — голосом, которого он раньше не слышал, поэтому Трент опустил руки, выпрямился и стал внимательно слушать.
— Вот и пришло время, Джек. Я так боялась этого и... О, как часто я лежала ночью без сна, думая об этом и моля Бога, чтобы он забрал меня раньше, чем ты всё узнаешь! Ведь я люблю тебя, Джек, и если ты уйдёшь, я умру. Я предала тебя — это случилось до нашего знакомства... Но с того самого дня, как ты нашёл меня, всю в слезах, в Люксембургском саду и заговорил со мной, Джек, я была верна тебе сердцем и душой. Я сразу полюбила тебя и не решалась об этом сказать — боялась, ты уйдёшь. И с тех пор я всё больше любила тебя... всё больше... и о! как я страдала! — но не решалась сказать тебе. А теперь ты всё знаешь, но ещё не услышал самого худшего. Какое мне теперь до него дело? Он был так жесток, так жесток!
Она закрыла лицо руками.
— Мне продолжать? Нужно ли рассказывать... Ох, ты себе представить не можешь! Джек...
Он не пошелохнулся, его глаза казались мёртвыми.
— Я... Я была так молода, ничего не понимала, а он сказал... Говорил, что любит меня...
Трент встал и сбил свечу ударом кулака. Комната погрузилась во мрак.
Колокола Сен-Сюльпис пробили час, и она заговорила с горячечной поспешностью:
— Я должна закончить! Когда ты сказал, что любишь меня, ты... Ты ничего не спрашивал, и даже тогда, уже тогда было слишком поздно, и та, другая жизнь, которая связывает меня с ним, она вечно будет стоять между мной и тобой! Он забрал ребёнка к себе, заботится о нём. Он не должен умереть, они не могут застрелить его — ради жизни другого!
Трент сидел в оцепенении, но его мысли неслись в бесконечном вихре.
Сильвия, малышка Сильвия, которая провела с ним всю студенческую жизнь, которая безропотно разделила с ним скорбь и ужас осады, эта худенькая голубоглазая девочка, которая так ему нравилась, которую он так любил дразнить и ласкать, которая иногда сердила его своей страстной преданностью — неужели это та же Сильвия, которая плачет сейчас в темноте?
Он стиснул зубы.
— Смерть ему! Пусть умирает!
Но потом — ради Сильвии и ради той, другой жизни — да, он пойдёт, он должен идти — он ясно осознал свой долг. Но Сильвия... он уже не сможет относиться к ней так, как раньше, и теперь, когда всё было сказано, его охватил неясный ужас. Дрожа, он зажёг свечу.
Она так и лежала с растрёпанными кудрями, прижимая маленькие белые руки к груди.
Он не мог уйти, но и остаться не мог. Он раньше не понимал, что любит её. Она была просто товарищем, девушкой, на которой он женился. О! Теперь он полюбил её всем сердцем и душой, он осознал это, только было слишком поздно. Слишком поздно? Почему? И он подумал о ребёнке, который навеки связывал её с тем созданием, чьей жизни сейчас грозила опасность. Чертыхаясь, он кинулся к двери, но она не открывалась (или он тянул не в ту сторону?), потом бросился к кровати, зная что, ни за что на свете не сможет покинуть женщину, которая стала для него всем.
III
В четыре утра Трент и секретарь американской миссии вышли из тюрьмы. Возле экипажа американского министра, который стоял перед тюрьмой, собралась кучка людей. Кони били копытами по обледенелой мостовой, а извозчик, закутанный в шубу, съёжился на облучке. Саутварк помог секретарю сесть в карету, пожал руку Тренту и поблагодарил его за приезд.
— Как этот негодяй таращился! — сказал он. — Твои показания были хуже пинка, но они спасли его шкуру — по крайней мере, пока. И предотвратили осложнения.
— Мы свою роботу выполнили, — вздохнул секретарь. — Теперь пусть доказывают, что он шпион, а мы умываем руки. Садитесь, капитан! Трент, поехали с нами!
— Мне нужно обменяться парой слов с капитаном Саутварком, я не задержу его надолго, — торопливо сказал Трент и продолжил в полголоса, — Саутварк, помоги мне. Ты знаешь, что у него в апартаментах остался ребёнок. Отвези его ко мне и, если мерзавца расстреляют, он остаётся жить с нами.
— Я понял, — мрачно ответил капитан.
— Поезжай прямо сейчас, хорошо?
— Да.
Они крепко пожали друг другу руки, капитан сел в экипаж и жестом пригласил Трента, но тот покачал головой, распрощался и карета уехала.
Трент проводил экипаж взглядом до конца улицы и отправился в свой квартал, но через пару шагов засомневался, остановился и пошёл в обратном направлении. Отчего-то — возможно, от вида заключённого, с которым он только что общался — ему стало тошно. Тренту захотелось побыть в тишине, наедине с собой, чтобы собраться с мыслями. Его сильно потрясли события этой ночи, но сейчас он прогуляется, забудет, похоронит в себе эти воспоминания и вернётся к Сильвии. Трент ускорил шаг, и, казалось, на какое-то время тоскливые мысли отступили. Но когда он, запыхавшись, остановился у Триумфальной арки, на него снова обрушилась вся горечь недавних событий — да что там, всей его жизни, прожитой зря. А потом перед его глазами возник неясный образ заключённого, его лицо, искажённое гримасой ужаса.
С болью в душе, пытаясь чем-то занять свой разум, он расхаживал под аркой, рассматривал карнизы, читал выгравированные имена героев и названия битв, но его всё преследовало мертвенно бледное, перекошенное от страха лицо Хартмана. А был ли то страх? Или триумф? При мысли об этом Трент подскочил, словно ему приставили нож к горлу, но, сделав