Она посмотрела ему в глаза и задержала взгляд. Тем временем он беспечно продолжал:
— Пока я здесь сидел, то наблюдал за множеством красивых девушек, они прогуливались в одиночку там, на террасе. И даже вы сами гуляли одни. Так скажите мне, человеку, который не сведущ во французских обычаях, могут ли девушки ходить в театр без компаньонки?
Она долго и пристально всматривалась в его лицо, но потом, с дрожащей улыбкой на устах, ответила:
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Естественно, потому, что вы должны об этом знать! — улыбнулся он.
— Да, — ответила она безучастно, — знаю.
Он подождал, но когда ответа не последовало, решил, что его неправильно поняли.
— Надеюсь, вы не подумали, что, будучи едва с вами знаком, я, — начал он, — ... Странно, в самом деле, ведь я даже имени вашего не знаю. Когда Клиффорд знакомил нас друг с другом, он представил только меня. Так принято во Франции?
— Так принято в Латинском квартале, — молвила она и с подозрением взглянула на него. А потом слова будто хлынули из неё:
— Да будет вам известно, мсье Хастингс, но мы все un peu sans gêne 146 в Латинском квартале. Все мы — люди Богемы, этикет и церемонности нам не свойственны. Это мсье Клиффорд представил мне вас по правилам — и то лишь потому, что я его подруга, а у меня много знакомых в Латинском квартале, и все друг друга хорошо знают. К тому же, я не изучаю искусство, но... но...
— Но что? — Хастингс был окончательно сбит с толку.
— Не скажу — секрет, — ответила она и неуверенно улыбнулась. Её щёки зарделись румянцем, а глаза вспыхнули.
Но в следующий миг девушка погрустнела.
— Вы близко знакомы с мсье Клиффордом?
— Не очень.
Немного погодя она повернулась к нему, серьёзная и немного бледная.
— Меня зовут Валентин, Валентин Тиссо. Могу я просить вас об одолжении? Мы едва знакомы, но...
— О! — воскликнул молодой человек. — Я буду польщён.
— Я не прошу о многом, — мягко сказала она. — Обещайте не говорить обо мне с мсье Клиффордом. Обещайте, что ни с кем не будете обо мне говорить.
— Обещаю, — ответил Хастингс, немало удивившись.
— Я желаю оставаться загадкой, — она нервно засмеялась. — Такова моя прихоть.
— Но, — начал он, — я хотел... я надеялся, что мсье Клиффорд, на правах давнего друга, мог бы представить меня у вас дома...
— У меня... У меня дома?! — переспросила она.
— То есть, отвести меня к вам домой, представить вашей семье.
Перемена в лице девушки поразила его.
— Прошу прощенья! — воскликнул он. — Я вас обидел.
И, в мгновение ока, она поняла его, ведь она была женщиной.
— Мои родители мертвы.
Через минуту он заговорил вновь — этот раз очень мягко.
— А если я попрошу вас принять меня одного? Я буду вам неприятен? Это не противоречит здешним обычаям?
— И речи быть не может, — ответила она. А потом, посмотрев на него, сказала: «Прошу прощения. Мне бы хотелось, чтобы вы пришли, но я не смогу вас принять».
С серьёзным видом он склонил голову — казалось, он был смущён.
— Не потому, что я не хочу этого. Вы... Вы мне нравитесь, вы очень добры ко мне.
— О чём вы? — удивлённо воскликнул он, совершенно сбитый с толку.
— Вы мне нравитесь, — медленно проговорила она, — и мы увидимся снова, если вы не возражаете.
— Увидимся у ваших друзей?
— Нет, не у друзей.
— Где же тогда?
— Здесь, — сказала она и с вызовом взглянула на него.
— Надо же! — воскликнул он. — Парижане гораздо либеральнее в своих взглядах, чем мы.
Она пытливо посмотрела на него.
— Да, мы — сама Богема.
— Я нахожу это очаровательным.
— К тому же, здесь мы будем в наилучшем обществе, — скромно заметила она и изящным жестом обвела статуи мёртвых королев, которые расположились на террасах величавыми рядами.
Он зачаровано посмотрел на неё, радуясь тому, как она просияла от успеха своей невинной маленькой шутки.
— И в самом деле, — улыбнулась она, — у меня будут прекрасные попечители, ведь мы находимся под защитой самих богов. Взгляните только: вот Аполлон, Юнона, Венера, почивают на своих пьедесталах, — с каждым именем она загибала пальчик, — А вон Церера, Геркулес, и... не могу рассмотреть...
Хастингс обернулся к крылатому божеству, в тени которого они сидели.
— Да ведь это Любовь, — молвил он.
IV
— В окрестностях завёлся новичок, — протянул Лаффат, а затем перегнулся через мольберт, чтобы Боулзу, его другу, было лучше слышно, — завёлся новичок, говорю, да такой зелёный и нежный, что Боже упаси его свалиться в наш чан с солянкой — сварится и утонет.
— Деревенщина? — поинтересовался Боулз, намазывая задний фон сломанным мастихином и удовлетворённо осматривая результат.
— Вылитый сельский дурачок, вырос в поле маргариток. И как он только сбежал от своих коров — одному Богу известно!
Боулз прошёлся большим пальцем по очертаниям этюда, чтобы, как он любил выражаться, «добавить настроения», внимательно посмотрел на модель, потянул трубку, и, заметив, что та потухла, зажёг спичку о спину соседа.
— А зовут его, — решил подлить масла в огонь Лаффат, — зовут его Хастингс. Такой душка... Жизни видал не больше, чем котёнок перед первой ночной вылазкой, — и на его лице отразились такие познания о жизни на этой планете, что их можно было бы издавать многотомным собранием.
Боулз, не преуспев в раскуривании трубки, потёр пальцем уже другое место на холсте и сказал: «Да ну!»
— А то! — не унимался его друг. — Только представь: он думает, что здесь всё делается по тому же принципу, как и у него на ферме, в глуши; вещает о том, как девушки расхаживают по улицам в одиночку, о том, как это благоразумно, о том, как несправедливо рассуждают о французских родителях в Америке. А ещё говорит, что, по его мнению, француженки — а знаком он только с одной — так же прелестны, как и американки. Я попытался его вразумить, хотел рассказать о том, какие дамочки шатаются в одиночку, а какие — со студентами, но сути он не уловил: либо слишком тупой, либо слишком зелёный, ничего не смыслит. Поэтому я высказался без обиняков, на что он ответил, что я злобный дурак и был таков.
— Ты ему наподдал для скорости? — полюбопытствовал Боулз, проявив вялый интерес.
— Да нет.
— Он же назвал тебя злобным дураком.
— И был прав, — подал голос Клиффорд из-за своего мольберта.
— Что... что ты несёшь?! — вспылил Лаффат, покраснев, точно рак.
— То и несу, — ответил Клиффорд.
— Разве с тобой говорят? Чего лезешь не в своё дело? — ухмыльнулся Боулз, но едва не свалился с табурета, когда Клиффорд повернулся к нему.
— Дело как раз моё, — медленно проговорил он.
На некоторое время повисла тишина. А потом Клиффорд пропел:
— Эй, Хастингс!
Тот поднялся из-за мольберта и подошёл к товарищу. Клиффорд кивнул на ошеломлённого Лаффата.
— Этот парень вёл себя не очень хорошо по отношению к тебе, поэтому если у тебя возникнет желание пнуть его пару раз, другого стервеца я придержу.
— Да нет, я просто не согласен с ним, вот и всё, — молвил смущённый Хастингс.
— Естественно, — ответил Клиффорд и, взяв Хастингса под руку, повёл его знакомиться со своими друзьями.
Остальные новички завистливо таращились на них, ведь всем в студии дали понять, что Хастингс, которому, как и остальным nouveaux, положено было заниматься черновой, лакейской работой, уже попал в круг избранных старожилов, по-настоящему великих — тех, кого уважали и боялись.
Отдых закончился, натурщик сел на место, и работа продолжилась под хор песен, криков и прочего оглушительного гама, который издают молодые художники во время изучения прекрасного.
Пробило пять часов, натурщик потянулся и надел штаны. Шумные молодчики всех шести студий высыпали на коридор, а из него — на улицу. Десять минут спустя Хастингс уже ехал на подножках трамвае в Монруж, и вскоре к нему присоединился Клиффорд. Они спрыгнули на улице имени Гей Люсака.
— Я всегда выхожу на этой остановке, — заметил Клиффорд. — Люблю гулять по Люксембургскому саду.
— Кстати, — сказал Хастингс, — как же я зайду к тебе в гости, если не знаю, где ты живёшь?
— Ба, да ведь мой дом — прямо напротив.
— Неужели это студия в саду с миндальными деревьями и чёрными дроздами?..
— Она самая, — ответил Клиффорд. — Снимаю её вместе с Эллиоттом.
Хастингс вспомнил описание двух американцев, которое слышал от мисс Сьюзи Бинг и захлопал глазами.
— И когда будешь собираться в гости, не забудь предупредить меня, чтобы... чтобы я... чтобы я был дома.
Конец фразы прозвучал натянуто.
— Твои подруги-модели меня не интересуют, — улыбнулся Хастингс. — Знаешь, мои убеждения довольно строги — думаю, ты бы назвал меня пуританином. Я не обрадуюсь такому знакомству и сразу растеряюсь.
— О, я тебя понимаю, — молвил Клиффорд и тут же радушно добавил: «Уверен, мы подружимся. Пускай ты не одобряешь мой образ жизни и окружение, тебе всё равно понравятся Северн и Селби, ведь... ну, они такие же, как и ты, старик».
— Я хочу с тобой кое о чём поговорить, — сказал он минуту спустя. — Видишь ли, когда на прошлой неделе в Люксембургском саду я представил тебя Валентин...
— Ни слова! — воскликнул, улыбаясь, Хастингс. — Не говори мне о ней ни слова!
— Но...
— Нет, ни слова! — отвечал тот радостно. — Я настаиваю... пообещай не говорить о ней, пока я не разрешу. Обещай!
— Обещаю, — проговорил изумлённый Клиффорд.
— Обворожительная девушка! Когда ты ушёл, мы очень мило пообщались, и я благодарен тебе за знакомство, но ни слова о ней, пока не разрешу.
— Вот как, — пробормотал его товарищ.
— Помни о своём обещании, — улыбнулся Хастингс и свернул к себе.
Клиффорд задумчиво перешёл дорогу, пересёк увитую плющом аллею и зашёл в свой сад.
— Неужели... неужели... да что за вздор! — ворчал он, пока искал ключ от студии.