— А женщины?
— Ой, — сказала она и тряхнула головкой. — Кажется, я забыла, о чём речь.
— Мы говорили о любви, — подсказал Хастингс.
— Я ни о чём таком не говорила! — возразила она, а потом посмотрела на мраморного бога и сказала:
— Мне нет до него никакого дела. Не думаю, что он умеет пользоваться своим оружием. К тому же, он ещё и трус — подкрадывается, как убийца в сумерках. Я не люблю трусость, — провозгласила она и повернулась спиной к статуе.
— Думаю, — тихо сказал Хастингс, — что стреляет он сносно... и даже предупреждает. Однажды.
— Знаете из собственного опыта, мсье Хастингс?
Он посмотрел ей в глаза и молвил:
— Он меня предупреждает.
— В таком случае, стоит прислушаться! — воскликнула девушка и нервно засмеялась.
Во время разговора она сняла перчатки, а потом аккуратно одела их обратно. Когда она покончила с этим занятием, то взглянула на дворцовые часы:
— Ой, Боже мой, уже так поздно! — и сложила зонтик, но сразу же раскрыла его, а потом, наконец, посмотрела на юношу.
— Нет, — сказал Хастингс. — Я не буду его слушать.
— О, Боже, — она ещё раз вздохнула. — Вы всё об этой надоедливой статуе! — девушка скользнула взглядом по его лицу. — Мне кажется, вы влюбились.
— Не знаю, — пробормотал он. — Кажется, да.
Она резко подняла голову.
— Эта мысль приводит вас в восторг, не так ли? — она закусила губку и задрожала, когда их глаза встретились. А потом ей овладел внезапный приступ страха, и она вскочила, всматриваясь в сгущающуюся темноту.
— Вам холодно? — спросил он, но она всё твердила:
— О, Боже, о, боженьки, уже поздно... так поздно. Мне нужно идти, доброго вечера.
Она протянула ему руку в перчатке, но в следующий миг отдёрнула её.
— В чём дело? Вы чего-то испугались?
Она странно посмотрела на него.
— Нет-нет... не испугалась... Вы так добры ко мне...
— Боже милостивый! — взорвался Хастингс. — Что значит «вы добры ко мне»?! Вы говорите это уже третий раз, и я вас не понимаю!
Его прервала барабанная дробь из дворцовой гауптвахты.
— Слышите? — прошептала она. — Они закрываются. Уже поздно, ох, как поздно!
Бой барабана всё приближался, а потом силуэт солдата прорезал небо над восточной террасой. Угасающий свет задержался на его поясе и штыке, а затем барабанщик ушёл в тень — будить эхо. Перестук стал тише, но разросся до резкой дроби, когда солдат прошёл мимо бронзового льва и свернул на прогулочную дорожку на восточной террасе. Барабан звучал всё громче и громче; эхо било по серым стенам дворца, которые отвечали уже другими нотами. Но вот барабанщик возник прямо перед ними: красные брюки казались приглушённым пятном в сгущавшейся мгле, мерцала медь барабана, и блестел штык за плечами. Он прошёл мимо, оставив после себя барабанный бой, ясно звучавший в ушах, и среди деревьев замаячила жестяная кружка на ранце. А потом стражники затянули «Закрываемся! Закрываемся!», и послышался звук горна из бараков на улице Тюрнон.
— Закрываемся! Закрываемся!
— Доброго вечера, — прошептала она. — Сегодня я пойду домой одна.
Он наблюдал за ней, пока она не исчезла за северной террасой, а потом сел на мраморную скамью и сидел, пока рука на плече и блеск штыка не прогнали его.
Она миновала рощу, свернула на улицу Мидичи и направилась к бульвару. На углу она купила букет фиалок и прошла по бульвару к улице Эколь. Перед Буланом притормозил кэб, и Эллиотт помог выйти из него миловидной девушке.
— Валентин! — воскликнула она. — Пошли с нами!
— Не могу, — ответила та, остановившись на мгновение. — У меня встреча в «Mignon».
— Не с Виктором же? — воскликнула девушка и зашлась смехом
Поёжившись, она кивнула на прощанье и пошла дальше, свернув на бульвар Сан-Жермен. Там она ускорила шаг, чтобы избежать развесёлой компании, которая обосновалась у кафе «Cluny» и зазывала её присоединиться. У двери в ресторан «Mignon» стоял угольно-чёрный негр — швейцар. Увидав, что по устланным ковром ступенькам поднимается посетитель, он снял фуражку.
— Пришлите ко мне Юджина, — сказала она администратору, и, свернув направо у обеденного зала, прошла в коридор. Там она остановилась у ряда филёнчатых дверей. Мимо проходил официант, и она снова попросила привести Юджина, который, бесшумно подпрыгивая при ходьбе, явился мгновением позже.
— Мадам, — пробормотал он, кланяясь.
— Здесь кто-нибудь есть?
— В комнатах никого, мадам. В зале находятся мадам Медлон и мсье Гей, мсье Климмар, мсье Клиссон, мсье Мари и его друзья, — он оглянулся по сторонам, поклонился ещё раз и тихонько сказал: «Мсье ждёт мадам уже полчаса».
С этими словами он постучал в дверь под номером шесть.
Дверь отворилась, и Клиффорд впустил девушку.
Гарсон проводил её поклоном.
— Если я вам понадоблюсь — звоните, — прошептал он и испарился.
Клиффорд помог ей снять пальто, взял у неё шляпку и зонтик. Когда девушка уселась за столик напротив Клиффорда, она улыбнулась, подалась вперёд, облокотилась на столешницу обеими руками и посмотрела в глаза собеседнику.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
— Жду, — ответил он с томным придыханием.
Она повернулась к зеркалу и окинула себя взглядом: мелькнули широкие голубые глаза, вьющиеся волосы, прямой нос и насмешливые губы, а в следующий миг в отражении возникли прелестная шейка и плавный изгиб плеч.
— Спиной повернусь я к тщеславию, — сказала она, и тут же снова наклонилась к собеседнику. — Что ты здесь делаешь?
— Тебя жду, — повторил слегка обеспокоенный Клиффорд.
— И Сесиль, надо полагать, придёт?
— Валентин, только не надо...
— А знаешь ли ты, что я не одобряю твоё поведение?
Он стушевался и, чтобы скрыть смущение, вызвал Юджина.
Им подали раковый суп, вино «Pommery»... Блюда сменяли друг друга с привычной размеренностью, пока не настал черёд кофе, и на столе не осталось ничего, кроме небольшого серебристого светильника.
— Валентин, — заговорил Клиффорд, предварительно испросив разрешения закурить, — куда пойдём? В «Эльдорадо», в «Nouveau Cirque», или, быть может, посмотрим водевиль?..
— Мне и здесь хорошо.
— Да? — сказал он, с довольным видом расправив плечи. — А мне казалось, что я не дождусь, когда ты, наконец, улыбнёшься.
— Ты куда смешней паяцев из «Эльдорадо».
— Но-но, Валентин, к чему издёвки? Ты всегда подшучиваешь надо мной, но ведь знаешь, как говорят? Со смеху и помереть можно. Хорошая шутка разит, подобно стреле амура.
— Что?
— От шутки до любви — один шаг, и всё такое.
Она так смеялась, что на глазах выступили слёзы.
— Tiens! — воскликнула она. — В таком случае, он мёртв!
Клиффорд тревожно посмотрел на неё. Ему стало не по себе.
— Знаешь, почему я пришла?
— Нет, — пробормотал он, — не знаю.
— Давно ты меня любишь?
— Ну... — его глаза округлились. — Если не ошибаюсь, минул целый год.
— Да, и мне кажется, что год. Не надоело?
Он промолчал.
— Знаешь ли, ты мне уж больно нравишься, чтобы в тебя влюбляться, — сказала она. — Не кажется ли тебе, что мы так славно и долго дружим, что завязывать отношения не имеет смысла? И не будь мы друзьями, я бы всё равно была прекрасно знакома с вашими амурными похождениями, мсье Клиффорд.
— Зачем, зачем столько сарказма? — воззвал он к ней. — Не будь так зла ко мне, Валентин.
— Отнюдь. Я прекрасно к тебе отношусь. И к тебе, и к Сесиль.
— Сесиль устала от меня.
— Надеюсь, это правда, — молвила девушка. — Она заслуживает лучшего. Tiens 155, ты же знаешь, что о тебе говорят люди в Квартале? Ты слывёшь непостоянным человеком, безнадёжным повесой, серьёзных намерений у которого не больше, чем у козла в летнюю ночь. Бедняжка Сесиль!
Клиффорд так пригорюнился, что она смягчила тон.
— Ты мне нравишься. Ты же знаешь. Все знают! Ты — испорченное дитя Квартала. Тебе всё позволено, все тебя покрывают, но далеко не каждый готов пасть жертвой твоих капризов.
— Капризы! — воскликнул он. — О, Юпитер! Уж кто капризничает, так это девицы Латинского квартала!
— Причём здесь девицы? Да и не тебе их судить. Кому-кому, а уж точно не тебе. Почему сейчас ты здесь? А! Я скажу тебе! — воскликнула она. — Мсье получает записочку, чёркает ответ, наряжается в одежды победителя...
— Ни во что я не наряжался, — сказал Клиффорд. Он был красный, как рак.
— Наряжался-наряжался, и тебе к лицу, — парировала она со слабой улыбкой и тихонько добавила: «Я в твоих руках, но я знаю, что нахожусь во власти друга. Я пришла, чтобы тебе в этом признаться. Именно поэтому я решилась попросить тебя об одной... услуге».
Глаза у Клиффорда распахнулись, но он промолчал.
— Я в большой беде. И в смятении. Речь о мсье Хастингсе.
— Ну и ну, — протянул ошарашенный Клиффорд.
— Прошу тебя, — тихо продолжала она, — пожалуйста, если ты будешь с ним разговаривать обо мне... не говори... не говори...
— Я ничего о тебе не расскажу, — молвил он.
— А ты можешь... чтобы и другие?..
— Да, если окажусь поблизости. Могу я спросить, почему для тебя это так важно?
— Так нечестно, — прошептала она. — Ты знаешь, как он смотрит на меня — как смотрят на женщин, как оценивают их нравственность. Ты знаешь, что он другой, не такой, как ты и все остальные. Никогда я не встречала мужчину, подобного мсье Хастингсу.
У него погасла сигарета, но он не заметил.
— Я боюсь его! Боюсь, что он узнает, чего стоят обитатели Квартала. О, лишь бы он остался в неведении! Я не хочу, чтобы он... отвернулся от меня... перестал со мной говорить! Тебе и другим, вам не понять, что у меня на душе. Я не верила его словам, не верила тому, как он добр со мной, как честен и благороден. Не хочу, чтобы он знал, не так быстро, не сразу. Конечно же, рано или поздно, ему всё станет известно, он всё узнает сам и отвернётся от меня. Но почему?! — вскрикнула она с чувством. — Почему он должен отвернуться от меня, а не от тебя?