— Не думаю, что зайду, — сказал Хастингс.
— Пардон, мсье, — прорычал консьерж, — может вам всё-таки стоит повидать мсье Клиффорда. Возможно, ему требуется помощь. Он выгнал меня, бросался расчёсками и ботинками. У него там свеча — слава Богу, что он не успел ничего поджечь.
Хастингс на секунду замешкался, но, смирившись с судьбой, медленно прошествовал по увитой плющом аллее и пересёк внутренний сад. Он постучал в дверь студии. Полная тишина. Хастингс постучал ещё раз, и на этот раз что-то с грохотом врезалось в дверь с другой стороны.
— Вот, — сказал консьерж, — снова ботинками расшвыривается.
Он вставил дубликат ключа в замок и открыл дверь перед гостем. Клиффорд, облачённый в помятый вечерний наряд, сидел посреди комнаты на полу. Он держал в руках ботинок и, казалось, вовсе не удивился, увидав Хастингса.
— Доброе утречко! У вас, часом, не найдётся мыла «Pears»? 159 — поинтересовался он, сделав рукой неопределённый пирует и озарив товарища рассеянной улыбкой.
У Хастингса сердце оборвалось.
— Бога ради, Клиффорд, ложись в постель, — сказал он.
— Не дождётесь! По крайней мере, до тех пор, пока этот... этот Альфред суёт свой волосатый нос куда не надо, а у меня в руке ботинок, между прочим.
Хастингс задул свечу, поднял шляпу и трость Клиффорда.
— Клиффорд, это ужасно, — сказал он, едва сдерживая чувства. — Не думал, что ты способен на такие бесчинства.
— Ещё как способен, — ответил товарищ.
— Где Эллиотт?
— Дружище, — Клиффорд поддался хмельной сентиментальности, — провидение, кормящее... э-э-э... кормящее воробушков и прочих тварей, обращает взор к скитальцу пьяному...
— Где Эллиотт?
Но в ответ Клиффорд лишь покачал головой и неопределённо взмахнул рукой.
— Он где-то там, всё ещё бродит... — на него навалилась тоска по другу, и он заголосил.
Порядком ошеломлённый Хастингс безмолвно опустился в кресло. Тем временем Клиффорд, всплакнув горькими слезами, воспрянул духом и осторожно попытался встать.
— Дружище, не желаешь ли посмотреть на... ну, чудо из чудес? Ну, была не была. Открой глаза пошире.
Он замер с глупой улыбкой на лице.
— Чудо из чудес! — повторил он.
Хастингс подумал, что его товарищ имеет в виду способность удерживать равновесие, и ничего не ответил.
— Я иду спать, — возвестил хозяин. — Старина Клиффорд идёт спать — вот оно, чудо!
И он действительно отправился в постель, удачно рассчитав и расстояние, и собственные силы. Будь Эллиотт с ними, он бы радостно заулюлюкал и поаплодировал Клиффорду. Да и помог бы товарищу en connaisseur 160. Но, увы — ему ещё предстояло добраться домой. Однако он был уже в пути, и, когда спустя полчаса Хастингс обнаружил его на лавочке в Люксембургском саду, Эллиотт улыбнулся другу с милостивой снисходительностью. Он позволил себя поднять, почистить от пыли и проводить к парковым вратам. Но там он отказался от всяческой дальнейшей помощи, и, отечески поклонившись Хастингсу, относительно твёрдой походкой отправился в сторону улицы Вавэн.
Хастингс наблюдал за Эллиоттом, пока тот не скрылся из виду, а затем медленно прошествовал привычной дорогой к фонтану. Сначала ему было грустно и тоскливо, однако постепенно чистый утренний воздух развеял тоску, и молодой человек присел на мраморную скамейку под тенью крылатого бога.
Воздух был свежим и пах ароматами апельсинового дерева. Вокруг резвились голуби, подставляя радужные грудки под струи фонтана, они носились между капель и ворковали на отполированной кромке бассейна. Воробьиная армия тоже была в полном составе: птички вымачивали серые крылышки в чистых водах и громко чирикали. Под сенью платанов, окружавших пруд напротив фонтана Марии Медичи, утки щипали зелень, расхаживали вразвалку, торжественно и бесцельно кружили по воде.
Бабочки, всё ещё вялые после прохладной ночи, проведённой под листьями сирени, выползли на соцветия белых флоксов, а некоторые их собратья неуверенно порхали к залитым солнцем кустарникам. Вокруг гелиотропов суетились пчёлы, а парочка жирных серых мух с глазками кирпичного цвета грелась у мраморной скамейки — время от времени они взлетали и носились друг за другом, но затем садились обратно и зловеще потирали лапки.
Караул бодро вышагивал у крашеных будок, иногда останавливаясь, чтобы бросить взгляд на гауптвахту и перевести дух.
Наконец, их ожидание было вознаграждено: послышался топот сапог и лязг штыков, отзвучал приказ, караул сменили, и вот усталые дозорные бредут прочь, шаркая ногами по гравию.
Из часовой башни дворца донёсся мелодичный бой курантов, и в ответ отозвался басовитый колокол Сен-Сюльписа. Хастингс замечтался в тени амура, и пока он предавался грёзам, кто-то подошёл и сел рядом. Сначала юноша даже голову не поднял. Подскочил он лишь тогда, когда послышался её голос.
— Ты! В такой-то час?
— Я не мог найти себе места, да и сон не шёл, — улыбнулся он, а затем тихонько добавил: «И ты! В такой-то час?»
— Я... я спала, но солнце разбудило меня. Я не могла уснуть, — сказала она, и на мгновение её взгляд помрачился. Но затем она опять улыбнулась. — Я так рада... Я словно знала, что ты придёшь. Не смейся, но я верю в вещие сны.
— Тебе и правда приснилось, что... что я здесь?
— Кажется, то был сон наяву, — призналась она.
А затем они немного посидели в тишине, молчаливо излучая радость от того, что они вместе. То было красноречивое молчание, с улыбками и взглядами, рождёнными блаженными думами, — их глаза встречались и прятались, и вот, наконец, губы задвигались, рождая излишние слова. Обычные пустые разговоры. Возможно, самым драгоценным изречением Хастингса было предложение позавтракать.
— Я до сих пор не пила какао, — призналась она. — Какой же ты практичный человек.
— Валентин, — сказал он, поддавшись порыву, — Я бы хотел, я бы так хотел, чтобы ты всего лишь раз провела со мной целый день. Хоть разок!
— Боже мой, — улыбнулась она, — ты не только практичный, но и эгоистичный!
— Не эгоистичный, а просто проголодался, — сказал он, не отрывая от неё взгляд.
— Боже, да ты каннибал!
— Соглашайся, Валентин!
— А как же какао?
— Вместе попьём.
— A déjeuner? 161
— Пообедаем в Сен-Клоде.
— Но я не могу...
— Вместе, вместе весь день! Весь день! Соглашайся, Валентин!
Она замолчала.
— Хоть один раз.
И снова её взгляд померк, но потом она просияла и со вздохом сказала:
— Да, но всего лишь раз.
— Весь день? — сказал он, не веря своему счастью.
— Весь день, — улыбнулась она. — Ох, как я проголодалась!
Он восторженно рассмеялся.
— Какая же ты практичная!
На бульваре Сан-Мишель находилось кафе «Crémerie», разукрашенное снаружи в голубой и белый, а внутри чистое до блеска. Рыжая девушка, которая разговаривала на французском языке, как на родном, и отзывалась на имя «Мёрфи», улыбнулась Хастингсу с Валентин и, постелив свежую скатерть на маленький цинковый столик, поставила перед ними две чашки свежесваренного какао и корзинку горячих хрустящих круассанов.
Брусочки желтоватого масла со штампами в виде листка клевера, казалось, были пропитаны ароматами нормандских пастбищ.
— Как вкусно! — сказали они на одном дыхании и рассмеялись в унисон.
— Ты читаешь мои мысли! — удивился он.
— Глупости! — воскликнула она и покраснела. — Я думаю о том, что хочу съесть круассан.
— Я тоже! — победно заявил он. — Вот и доказательства.
Потом они поссорились: она обвинила его в том, что он ведёт себя хуже младенца, а он принялся всё отрицать и приводить доводы в свою защиту. Мадемуазель Мёрфи сочувственно рассмеялась, и, заключив перемирие, парочка доела последний круассан. Затем они поднялись, она взяла его под руку и весело кивнула мадемуазель Мёрфи, а та радостно пожелала им «Bonjour, Madame! bonjour, Monsieur!» 162 и проводила их глазами до кэба. Они сели в повозку и уехали.
— Dieu! qu’il est beau 163, — вздохнула она и добавила: «Надеюсь, они поженятся, ma foi ils ont bien l’air» 164.
Кэб промчался по улице Мидичи, свернул на улицу Вогирар, проехал до пересечения с оживлённой улицей Ренн и подкатил к вокзалу Монпарнас. Они прибыли как раз вовремя, чтобы успеть на поезд, и, взбежав по лестнице, вскочили в вагон в тот самый момент, как состав тронулся. Проводник захлопнул дверь в их купе, прозвучал свисток, раздался ответный скрежет поезда, и длинный состав отправился в путь, набирая скорость в лучах утреннего солнца. В их лица из открытого окна дул летний ветер и ерошил мягкую чёлку девушки.
— Всё купе в нашем распоряжении, — сказал Хастингс.
Она откинулась на сиденье у окна: её широко распахнутые глаза горели, а губы были приоткрыты. Ветер вздымал полы её шляпы, и ленточки на шее трепетали. Быстрым движением она развязала узел, вытянула из шляпы длинную шпильку и положила её на сидение. Поезд мчался на всех парах.
Румянец залил девичьи щёки, и с каждым быстрым вздохом её грудь вздымалась и опадала вместе с маленьким букетиком лилий, приколотым к воротнику. Деревья, дома и пруды танцевали за окном, то скрываясь, то появляясь за вереницей телеграфных столбов.
— Быстрей! Быстрей! — воскликнула она.
Он не отводил от неё взгляда, а её глаза, голубые, как летнее небо, казалось, были прикованы к чему-то далёкому, недосягаемому — к тому, за чем не мог угнаться ни один поезд.
Может, она смотрела на горизонт, в который врезалась то мрачная башня на холме, то крест на сельской колокольне. Или на призрачную летнюю луну, скользившую по бледно-голубому небу.