Чуть позже пришёл Клиффорд, споткнулся о душистый горошек, выругался, извинился, а потом, осознав всё буйство цветочного великолепия, в изумлении сел на герань. Цветок сломался, но Селби заметил, что ничего страшного не произошло, и уставился на кактус.
— Ты собрался устроить бал? — поинтересовался Клиффорд.
— Н-нет, я просто очень люблю цветы, — ответил Селби, но в его словах не прозвучало энтузиазма.
— Не трудно догадаться.
И после паузы добавил:
— Замечательный кактус.
Селби оглядел кактус, потрогал с видом знатока и уколол палец.
Клиффорд ткнул тростью в анютины глазки. Потом вошёл Жозеф со счётом и громко объявил общую сумму — отчасти чтобы произвести впечатление на Клиффорда, отчасти чтобы вытрясти из Селби pourboire 179, которые он позднее мог бы разделить с цветочником по своему усмотрению. Клиффорд притворился, что ничего не услышал, пока Селби молча оплачивал счёт и чаевые. Потом юноша неспешно вернулся в комнату, пытаясь придать себе равнодушный вид, но попытка закончилась провалом, когда он порвал брюки о кактус.
Клиффорд отпустил банальное замечание, подкурил сигарету и отвернулся к окну, чтобы дать Селби ещё один шанс. Селби попытался им воспользоваться, но после фразы «Да, вот и весна пришла» застыл на месте. Он смотрел на затылок Клиффорда. И тот мог поведать всё: эти маленькие настороженные ушки, казалось, так и дрожали от плохо скрываемого ликования. Он сделал отчаянную попытку взять ситуацию под контроль, потянулся за русскими сигаретами, — как предлог для начала беседы — но опять пал жертвой кактуса. Это стало последней каплей.
— Проклятый кактус.
Наблюдение вырвалось у Селби против воли, а точнее, против инстинкта самосохранения, но шипы были такими длинными и острыми, что после нескольких уколов еле сдерживаемый гнев вырвался на волю. Теперь было слишком поздно — что сделано, то сделано, и Клиффорд всё видел.
— Послушай, Селби, какого дьявола ты купил все эти цветы?
— Они мне нравятся, — ответил Селби.
— И что ты собираешься с ними делать? Ты здесь даже спать не сможешь.
— Смогу, если ты поможешь мне убрать анютины глазки с кровати.
— И куда ты их поставишь?
— Можно консьержке отдать...
И сразу пожалел о сказанном. Во имя всего святого, что подумает о нём Клиффорд! Он слышал сумму счёта. Неужели он поверит, что Селби позволил себе такую роскошь ради скромного подношения консьержке? А Латинский квартал прокомментирует это в присущей ему грубой манере. Он боялся стать предметом насмешек и знал о репутации Клиффорда.
Потом в дверь постучали.
Селби посмотрел на Клиффорда с видом загнанного зверя, что тронуло сердце молодого человека. Это было признанием и, в то же время, мольбой. Клиффорд вскочил, продрался сквозь цветочный лабиринт и, прильнув к щели в дверном проёме, спросил:
— Кого там черти принесли?
Столь изысканный стиль приветствия был обычен для Латинского квартала.
— Это Эллиотт, — сказал он, обернувшись, — а ещё Роуден, и их бульдоги.
Затем он обратился к ним сквозь щель:
— Посидите на лестнице, мы с Селби сейчас выйдем.
Добродетель — лучшее проявление человеческой натуры. В Латинском квартале её встретишь не часто, но всё же она изредка там появляется. Друзья сели и начали насвистывать.
Вскоре Роуден воскликнул:
— Пахнет цветами. У них там банкет!
— Не говорите глупостей, будто вы не знаете Селби! — прорычал Клиффорд за дверью, пока его товарищ спешно снимал порванные брюки.
— Мы знаем Селби, — значительно произнёс Эллиотт.
— Да, — подхватил Роуден, — он устраивает приёмы с букетами цветов и приглашает Клиффорда. А мы должны сидеть на лестнице, пока вся молодёжь квартала кутит и бражничает.
А потом добавил с опаской:
— А Одетт с вами?
— Погодите! — сказал Эллиотт, — И Колетт с вами?
Он повысил голос до жалобного воя:
— Ты там, Колетт, пока я тут каблуки сбиваю о плитку?
— Клиффорд на всё способен, — заметил Роуден, — у него совсем испортился характер с тех пор, как Рю Барре его осадила.
Эллиотт снова повысил тон:
— Говорю вам, ребята, сегодня в полдень мы видели, как к дому Рю Барре несли цветы.
— Анютины глазки и розы, — уточнил Роуден.
— Наверное, для неё, — добавил Эллиотт, поглаживая бульдога.
Клиффорд посмотрел на Селби с внезапным подозрением. Тот, напевая какую-то мелодию, выбрал перчатки и положил дюжину сигарет в портсигар. Затем направился к кактусу, сорвал цветок, вставил его в петлицу и, взяв шляпу и перчатки, улыбнулся Клиффорду, чем последний немало обеспокоился.
IV
Утром в понедельник студенты боролись за места в студии Жюлиана. Привилегированные ученики теснили остальных, которые с самого открытия нетерпеливо припадали к желанным табуретам в надежде заполучить их в своё распоряжение. Студенты бранились из-за палитр, кистей и папок или же требовали у Чичери хлеба. Неопрятный Чичери, в прошлом натурщик, в лучшие свои времена позировавший в качестве Иуды, теперь зарабатывал на сигареты, продавая чёрствый хлеб по одному су. Пришёл мсье Жюлиан, одарил всех покровительственной улыбкой и вышел. Сразу после его ухода появился секретарь — пронырливый человечек, который порхал меж воинственных орд в поисках жертвы.
Трое, не оплатившие счёта, были пойманы и изгнаны. Четвёртого учуяли, выследили, обошли с фланга, отрезали путь к выходу и, в конце концов, взяли в плен за печью. Когда революция начала принимать серьёзный оборот, раздались зовы о помощи:
— Жюль!
Пришёл Жюль, смиренным взглядом своих больших карих глаз разнял две драки, обменялся со всеми рукопожатиями и слился с толпой, оставив после себя атмосферу доброй воли и умиротворения. Львы уселись рядом с ягнятами, а смотрители, заняв лучшие места для себя и своих друзей, поднялись на подиум и взялись за перекличку.
Прошёл слух, что на этой неделе начнут с «К».
Так и произошло.
— Клиссон!
Клиссон молниеносно вскочил и мелом отметил своё имя на полу перед стулом.
— Карон!
Карон во весь опор кинулся занимать себе место. Бум! — опрокинулся мольберт.
— Nom de Dieu! 180 — по-французски.
— Куда, чёрт подери, тебя несёт! — на английском.
Бах! — упала коробка с красками, кисточками и другими принадлежностями.
— Dieu de Dieu de...! 181 — плевок. Удар, короткий бросок, схватка, потасовка и голос смотрителя, укоризненный и суровый:
— Cochon! 182
Потом перекличку возобновили.
— Клиффорд!
Смотритель остановился и, заложив палец между листами гроссбуха, оторвал взгляд от списка.
— Клиффорд!
Клиффорда не было. Он находился за три мили от студии, и с каждой секундой расстояние увеличивалось. Не то, чтобы он спешил — напротив, прогуливался той праздной походкой, которая была свойственна только ему. Эллиотт шёл рядом, а два бульдога прикрывали тыл. Эллиотт читал «Жиль Блас» 183, от которого получал явное удовольствие, но, считая, что бурное веселье не слишком сочетается с настроением Клиффорда, свёл свою радость к паре сдержанных улыбок. Последний, угрюмо отметив про себя этот факт, не сказал ни слова, а направился в Люксембургский сад, расположился на скамейке на северной террасе и недовольно оглядел пейзаж. Эллиотт, согласно правилам Люксембургского сада, привязал двух псов и, бросая на друга вопросительные взгляды, продолжил читать «Жиль Блас» и сдержанно улыбаться.
День был чудесный. Солнце зависло над Нотр-Дамом, озаряя сиянием весь город. Тонкое кружево каштанов бросало тень на террасу, рисовало на тропинках и дорожках узоры — такие голубые, что Клиффорд нашёл бы в них вдохновение для своих безудержных «импрессий», если бы только обратил внимание. Но, как обычно, в данный период карьеры его мысли были заняты всем, кроме профессиональных интересов. Вокруг чирикали и вели брачные игры воробьи, большие розовые голуби планировали от дерева к дереву, мухи кружились в солнечных лучах, а цветы источали тысячи ароматов, наполняя Клиффорда сентиментальной тоской. Под влиянием этого он заговорил:
— Эллиотт, ты настоящий друг...
— Мне тошно тебя слушать, — ответил тот, складывая газету. — Так я и думал — ты опять тащишься за новой юбкой. И, — гневно продолжил он, — если именно ради этого ты увёл меня из студии, ради того, чтобы поведать мне о прелестях очередной дурочки...
— Не дурочки, — мягко возразил Клиффорд.
— Послушай! — вскричал Эллиотт. — У тебя хватает наглости заявлять мне, что ты снова влюбился?
— Снова?
— Да, снова, и снова, и снова, и... Честное слово, неужели ты...?
— На этот раз всё серьёзно, — грустно заметил Клиффорд.
В какой-то момент Эллиотт думал наброситься на него с кулаками, но потом беспомощно рассмеялся:
— Ой, продолжай-продолжай. Посмотрим-ка, у нас есть Клеменс, Мари Телек, Козетт, Фифин, Колетт, Мари Вердье...
— И все они очаровательны, безусловно, но это было не серьёзно...
— Да поможет мне Бог, — торжественно заявил Эллиотт, — все и каждая из названных, последовательно и поочерёдно, мучительно разбивали тебе сердце, а я, таким образом, терял своё место у Жюлиана. Все и каждая, последовательно и поочерёдно. Станешь отрицать?
— То, о чём ты говоришь, основано на, так сказать, фактах, но поверь, я был предан каждой из них, пока...
— Пока не появлялась новая.
— Но сейчас... Сейчас совсем по-другому. Эллиотт, поверь, я просто разбит.
Эллиотту ничего не оставалось, как скрипеть зубами и слушать.
— Это... Это Рю Барре.
— Ну, — с насмешкой заметил Эллиотт, — если ты стонешь и сохнешь по этой девушке — которая дала тебе и мне самому веский повод желать, чтобы земля разверзлась и поглотила нас — тогда продолжай!