— Да, — повторил он, — настало время вам встретиться с вашим кузеном Луисом.
Он отпер дверь, и я, забрав свою шляпу и трость, вышел в коридор. Лестница была погружена во тьму, и, ощупью отыскивая путь, я наступил на что-то мягкое, с воплем вонзившее когти мне в ногу. Я нацелил убийственный удар, но моя трость звякнула о перила, а кошка стремительно метнулась обратно в комнату мистера Уайльда.
Снова проходя мимо дверей Хоуберка, я увидел его всё ещё работающим над доспехом, но не стал останавливаться, торопливо шагнул на улицу, прошёл до Вустер, обогнул парк вокруг Залы Упокоения, пересёк площадь Вашингтона и вышел к своей квартире в «Бенедикт» 11. Здесь я спокойно пообедал, почитал «Геральд» и «Метеор» и, наконец, подошёл к сейфу в спальне и набрал код. Те три с тремя четвертями минуты, за которые таймер отпирает замок, для меня самые дорогие. С того момента, как я набираю комбинацию, до того, когда поворачиваю круглую ручку и плавно открываю тяжёлую стальную дверь, я живу в восторге ожидания. Эти мгновения подобны мгновениям, проведённым в Раю. Я знаю, что увижу, когда пройдёт положенное время. Я знаю, что тяжёлый сейф хранит для меня, только для меня, и утончённое удовольствие ожидания едва ли увеличивается, когда сейф открывается, и я беру из его бархатного нутра диадему из чистого золота, горящую бриллиантами. Я совершаю эти действия каждый день, но по-прежнему удовольствие от ожидания и, наконец, от прикосновения к диадеме, лишь возрастают. Такой венец достоин Короля королей, Императора среди императоров. Король в Жёлтом пренебрёг бы им, но эту корону пристало носить его царственному служителю.
Я держал диадему в руках, покуда не зазвучал резкий сигнал сейфа, и тогда с любовью и гордостью я вернул её на место и захлопнул дверцу. Затем неторопливо вернулся в свой кабинет, окнами выходивший на площадь Вашингтона и облокотился о подоконник. Вечернее солнце лилось в окно, в сквере слабый ветерок шевелил ветви вязов и клёнов, покрытых почками и нежными молодыми листьями. Стая голубей кружила вокруг колокольни Мемориальной Церкви 12, иногда садясь на фиолетовые черепичные крыши, порой спускаясь к чаше фонтана перед мраморной аркой. Садовники занимались клумбами, и свежевскопанная земля пахла сладко и остро. По газону стрекотала газонокосилка, которую тащила толстая белая лошадь, водовозы разбрызгивали водяную пыль на асфальтовые дорожки. Вокруг статуи Питеру Стёйвесанту 13, сменившей в 1897-ом то уродство, которое, как предполагалось, изображало Гарибальди 14, под весенним солнцем играли дети, няни толкали аккуратные колясочки с беспечным невниманием к их пухлым пассажирам, что, впрочем, можно было объяснить присутствием полудюжины нарядных драгун, небрежно развалившихся на скамейках. Сквозь деревья Мемориальная Арка Вашингтона сверкала словно серебряная под лучами солнца, а ещё дальше за ней, на восточном конце площади, серый камень драгунских бараков и белый гранит артиллерийских конюшен были полны цвета и движения.
Я взглянул на Залу Упокоения на углу площади напротив. Несколько любопытных всё ещё слонялись у позолоченной чугунной ограды, но внутри парка дорожки были пустынны. Я смотрел на рябь и блеск воды в фонтане; воробьи уже обнаружили этот новый бассейн для купания, и теперь вся чаша была покрыта пыльно-серыми созданиями. Два или три белых павлина что-то клевали на газоне, а на руке одной из Мойр устроился тускло-коричневый голубь, сидевший так неподвижно, что казался частью изваяния.
Уже когда я безразлично отворачивался, моё внимание привлекло лёгкое волнение в толпе любопытных зевак. В парк вошёл молодой человек и нервными шагами двигался по гравийной дорожке к бронзовой двери Залы Упокоения. Он на мгновение помедлил у «Мойр», и когда поднял голову к этим трём таинственным ликам, голубь сорвался со своего скульптурного насеста, покружил мгновение и резко свернул на восток. Молодой человек закрыл лицо рукой и невероятным движением бросился к мраморным ступеням, бронзовая дверь захлопнулась за ним. Получасом позже зеваки неохотно разбрелись, напуганный голубь вернулся на своё место на руке статуи.
Я надел шляпу и вышел, чтобы немного прогуляться в парке перед обедом. Когда я пересекал центральную аллею, мимо прошла компания офицеров, один из которых окликнул меня: «Здорово, Хилдред!» — и вернулся, чтобы пожать мне руку. Это был мой кузен Луис, с улыбкой похлопывающий хлыстом по каблуку со шпорой.
— Только что из Вестчестера, — сказал он. — Вся эта сельская благодать, молоко и творог — сам понимаешь. Молочницы в шляпках, которые отвечают «Оооу» и «Я не дууумаю», когда говоришь им, что они хорошенькие... Просто умираю, как хочется плотно поесть у Дельмонико 15. Какие новости?
— Никаких, — вежливо ответил я. — Видел, как твой отряд проезжал этим утром.
— Ты видел? А я тебя не видел. Где ты был?
— У мистера Уайльда, у окна.
— Чёрт возьми, — начал он с раздражением, — этот человек полный псих! Я не представляю, почему ты... — тут он заметил, насколько раздражает меня его порыв, и извинился: — Правда, старина, я не хотел ругать того, кто тебе по нраву, но хоть убей, не понимаю, что может быть общего у тебя с мистером Уайльдом. Он не слишком хорошо воспитан и не умеет правильно выражаться; он ужасно изуродован; его голова — голова опасного сумасшедшего. Ты и сам знаешь, что он был в лечебнице...
— Как и я, — невозмутимо перебил я.
Луис на секунду остановился с испугом и смущением, но тут же оправился и хлопнул меня по плечу.
— Ты совершенно вылечился, — начал он, но я вновь его прервал:
— Полагаю, ты имеешь в виду, что я никогда не был сумасшедшим.
— Ну конечно, это... именно это я и имел в виду, — рассмеялся он.
Мне не понравился его смех, так как я знал, что он притворный, но охотно кивнул и спросил, куда он направляется. Он посмотрел вслед своим однополчанам, которые уже почти достигли Бродвея.
— Мы намеревались попробовать Брауншвейгский коктейль, но, сказать по правде, я как раз искал повод, чтобы вместо этого пойти повидать Хоуберка. Идём, ты послужишь мне оправданием.
Мы нашли Хоуберка, облачённого в опрятный весенний костюм, стоящим в дверях магазина, вдыхающим свежий воздух.
— Я решил взять Констанс на небольшую прогулку перед ужином, — ответил он на град взволнованных вопросов Луиса. — Мы думали пройтись по парковой террасе вдоль Северной Реки 16.
В этот момент появилась Констанс и зарделась, когда Луис склонился к её затянутым в перчатку пальчикам. Я попытался раскланяться, ссылаясь на встречу, назначенную в другой части города, но Луис и Констанс не пожелали слушать, и я угадал их надежду, что я останусь и отвлеку внимание старика Хоуберка. В конце концов, будет даже лучше, если я присмотрю за Луисом, подумал я, и когда они подозвали карету на Спринг-стрит, влез туда вслед за всеми и занял своё место рядом с оружейником.
Прекрасная линия парков и гранитных террас, выходящих на пристани вдоль Северной реки, сооружение которых было начато в 1910-ом и завершилось к осени 1917-го, стали одним из самых любимых мест прогулок в метрополии. Они протянулись от Бэттери до 190-й улицы, предоставляя обзор на благородную реку и прекрасный вид на берег Джерси и Хайландз напротив. Кафе и рестораны были разбросаны тут и там среди деревьев, а дважды в неделю военные оркестры из гарнизонов играли на открытых эстрадах вдоль пешеходных дорожек.
Мы устроились на солнце на скамейках у основания конной статуи генерала Шеридана 17. Констанс наклонила зонтик так, чтобы заслонить глаза от солнца, и они с Луисом начали о чём-то перешёптываться, так что ни слова из их разговора нельзя было уловить. Старый Хоуберк, опираясь на свою трость с набалдашником из слоновой кости, зажёг превосходную сигару — от второй такой же я вежливо отказался — и беспечно улыбнулся. Солнце висело низко над деревьями Статен-Айленд, залив окрасился золотом, отражавшимся на нагретых лучами парусах судов в гавани.
Бриги, шхуны, яхты, неуклюжие паромы с толпящимися на палубах людьми и железнодорожные транспорты, везущие коричневые, синие и белые грузовые вагоны, величавые надёжные пароходы и грузовые кораблики déclassé 18, торговые суда, драгеры, ялики и повсюду, заполняя всю бухту, бесцеремонные сопящие и свистящие нахальные маленькие буксиры — суда сновали по освещённым солнцем водам насколько хватало глаз. Невозмутимой противоположностью спешке парусников и пароходов тихий флот белых военных кораблей неподвижно покоился на середине реки.
Весёлый смех Констанс пробудил меня от задумчивости.
— На что это вы так пристально смотрите? — осведомилась она.
— Да так... на корабли, — улыбнулся я.
Тут же Луис стал рассказывать нам, что это за суда, указывая соответствующую позицию каждого у старого Красного Форта на острове Говернорс.
— Этот маленький кораблик в форме сигары — торпедный катер, — объяснял он. — Вон ещё четыре, стоящие рядом. Это «Тарпон», «Сокол», «Морской Лис» и «Спрут». Канонерские лодки как раз позади них — «Принстон», «Шамплейн», «Тихие Воды» и «Эри». За ними крейсеры «Фарагут» и «Лос-Анжелес», затем линкоры «Калифорния», «Дакота» и «Вашингтон», флагманский корабль. Эти два приземистых куска железа, стоящие на якоре неподалёку от замка Уильямс, — двухбашенные корабли-мониторы «Ужасающий» и «Великолепный». Позади — таранное судно «Оцеола».
Констанс смотрела на него с глубоким одобрением в прекрасных глазах.
— Как много всего ты знаешь для солдата, — сказала она, и мы все рассмеялись.