— Я и продолжаю, мне всё равно. Робость прошла...
— Точно, твоя врождённая робость.
— Я в отчаянии, Эллиотт. Влюблён ли я? Никогда, никогда я не чувствовал себя таким чертовски жалким. Я не могу спать, честно говоря, я даже не способен нормально поесть.
— Те же симптомы наблюдались в случае с Колетт.
— Да послушай же!
— Подожди, остальное я знаю наизусть. Теперь позволь задать тебе вопрос. Ты считаешь, что Рю Барре — чистая, невинная девушка?
— Да, — краснея, ответил Клиффорд.
— И ты любишь её? Не так, как ты увиваешься и упадаешь за каждой хорошенькой глупышкой? Я имею в виду, ты действительно любишь её?
— Да, — упрямо ответил тот, — я бы...
— Погоди, ты бы женился на ней?
Клиффорд побагровел:
— Да, — пробормотал он.
— Отличные новости для твоей семьи! — прорычал Эллиотт с плохо сдерживаемой яростью. — Дорогой отец, я только что женился на очаровательной гризетке, которую, я уверен, вы примите с распростёртыми объятиями, вместе с её матерью — аккуратнейшей и достойнейшей прачкой. Боже правый! Это зашло немного дальше, чем с остальными. Благодарите небеса, молодой человек, что моя трезвая голова думает за нас обоих. Хотя, в данном случае, я спокоен. Рю Барре отвергла твои ухаживания самым решительным образом.
— Рю Барре... — начал Клиффорд, собираясь с мыслями, но внезапно осёкся. Потому что там, где солнечный свет переливался золотом, по усеянной лучистыми бликами тропинке шла Рю Барре. Она была безукоризненно одета, а большая соломенная шляпа, немного отодвинутая с белоснежного лба, бросала тень на её глаза.
Эллиотт встал и поклонился. Клиффорд снял шляпу с таким жалобным, трогательным, таким смиренным видом, что Рю Барре улыбнулась.
Улыбка была очаровательной, и когда Клиффорд, будучи не в состоянии удержаться на ногах от искреннего удивления, пошатнулся, девушка снова не смогла сдержать улыбки. Немного погодя она заняла стул на террасе, достала книгу из тубуса, полистала, нашла нужное место, положила открытый том на колени, улыбнулась и засмотрелась на город. Она напрочь забыла о Фоксхолле Клиффорде.
Чуть позже она опять взялась за книгу, но вместо того, чтобы читать, стала поправлять розу на корсаже. Роза была большая и красная. Она пылала огнём на её сердце, и, как огонь, согревало это сердце, трепетавшее под шёлковыми лепестками. Рю Барре снова вздохнула. Она была так счастлива. Небо было таким голубым, воздух — таким тёплым и ароматным, а солнечные лучи — столь ласковыми, что сердце внутри неё пело, пело розе на груди. И вот что оно пело: «Из толпы прохожих, из мира вчерашнего дня, из миллионов странников, кто-то заметил меня».
И сердце пело под розой на груди. Два больших серых голубя, воркуя, спустились на террасу и принялись расхаживать и кланяться, вертеться и заигрывать, пока Рю Барре не засмеялась от удовольствия, а подняв глаза, не заметила перед собой Клиффорда. Он держал шляпу в руках, а на лице скользила трогательная улыбка, которая могла бы растопить сердце бенгальского тигра.
На мгновение Рю Барре нахмурилась, но потом посмотрела на Клиффорда с любопытством, а когда заметила сходство между его поклонами и голубиными ужимками, то залилась чарующим смехом. Это ли Рю Барре? Совсем другая, она так изменилась, что не помнила саму себя. Но песня в её сердце заглушала всё на свете, слетала с губ, рвалась наружу, выливалась беспричинным смехом, хотя, возможно, она смеялась над голубями... и мистером Клиффордом.
— И вы полагаете, что если я отвечаю на приветствия студентов в квартале, то стану относиться к вам, как к другу? Я не знакома с вами, мсье, но, видимо, тщеславие — второе имя мужчины. Будьте покойны, мсье Тщеславие, я самым честным, самым тщательным образом буду отвечать на ваши приветствия.
— Но я прошу вас... я умоляю позволить мне засвидетельствовать своё почтение, которое я так давно...
— О, Господи, мне нет дела до почтения.
— Позвольте мне говорить с вами иногда... хоть изредка.
— И если я позволю вам, то почему бы не позволить и остальным?
— Ни в коем случае — я буду само благоразумие.
— Благоразумие — почему?
Её глаза были такими ясными, что Клиффорда пронизала дрожь, но только на мгновение. А потом, в порыве безрассудства, он сел рядом с девушкой и предложил ей всего себя, душу и тело, состояние и имущество. Всё это время он понимал, что ведёт себя, как дурак, и что слепое влечение и любовь — не одно и то же, и что каждое произнесённое слово сказывалось на его репутации, и что пути назад нет. И всё это время Эллиотт хмурился на площади у фонтана и яростно усмирял обоих бульдогов, которые так и рвались на помощь Клиффорду — ведь даже они почувствовали, что происходит что-то неладное, поскольку Эллиотт в душе бушевал и изрыгал проклятия.
Когда Клиффорд закончил, а закончил он с явным воодушевлением, Рю Барре долго медлила с ответом, и его пыл поутих. Ситуация постепенно начала проясняться, он уже сожалел о сказанном, но, откинув все сомнения, вновь разразился торжественными клятвами. Рю Барре прервала его на первом же слове:
— Благодарю вас, — серьёзно произнесла она. — Ещё ни один мужчина не предлагал мне замужества.
Она отвернулась и посмотрела на город. И, немного погодя, заговорила вновь:
— Вы мне многое предлагаете. Я одинока, у меня ничего нет, и я сама — ничто.
Она снова обернулась и взглянула на Париж — великолепный в такой чудесный день, прекрасный в сиянии солнечного света. Он проследил за её взглядом.
— Ох, — прошептала она. — Как это трудно... трудно работать одной... всегда одной, без единого друга, которому можно довериться, без любви... А потом — улицы, бульвары — когда страсть угаснет. Я знаю... Мы знаем — те, у кого ничего нет, никого нет. Те, кто отдают себя, не спрашивая — когда мы любим... Да, не спрашивая, душу и тело, зная, какой конец нас ждёт.
Она притронулась к розе на груди. На мгновение показалось, что она забыла о молодом человеке, но потом прошептала:
— Спасибо вам, я очень признательна.
Она открыла книгу, оторвала лепесток розы и уронила его меж страниц. Потом взглянула на Клиффорда и мягко сказала:
— Я не могу принять вашего предложения.
V
Только через месяц Клиффорд полностью оправился, хотя уже в конце первой недели Эллиотт, эксперт в таких делах, признал его вменяемым. Выздоровлению также способствовала сердечность, с которой Рю Барре отвечала на его торжественные приветствия. По сорок раз на день он благословлял девушку за отказ и благодарил свою счастливую звезду, но, в то же время — о, эти беспокойные человеческие сердца! — страдал муками отверженного.
Эллиотт злился, отчасти — из-за скрытности Клиффорда, отчасти — из-за того, что холодность Рю Барре начала таять по необъяснимым причинам. Они регулярно встречали девушку, когда та, в большой соломенной шляпе, с музыкальными свитками в руках, проходила по улице Сен, а Клиффорд со знакомыми шёл в восточном направлении — в кафе «Vachette». Неясные подозрения Эллиотта только усиливались, когда она, замечая компанию издалека, краснела и улыбалась Клиффорду. Он так ничего и не выяснил и, в конце концов, признал эту загадку выше своего понимания, попросту записав Клиффорда в идиоты и укрепив своё мнение о Рю Барре. И всё это время Селби ревновал. Поначалу он отказывался признаться себе в этом и даже раз прогулял занятия, чтобы выехать за город. Но леса и поля только усугубили ситуацию — ручьи журчали о Рю Барре и оклики косарей на лугах оканчивались трелью «Рю Бар-ре-е!». День, проведённый на природе, лишил его душевного покоя на целую неделю, и он мрачно трудился в студии Жюлиана, мучимый желанием узнать, где сейчас находится Клиффорд и чем он может быть занят. Кульминацией стала хаотичная воскресная прогулка, которая закончилась было у моста Шанж, но потом Селби, пребывая в мрачном настроении, решил пройтись до морга и вскоре опять оказался у мраморного моста. Он понимал, что так дело не пойдёт, поэтому отправился повидать Клиффорда, который поправлял здоровье мятным джулепом 184 у себя в саду.
Они уселись рядом и принялись дискутировать на тему человеческих нравов и счастья. Они нашли друг в друге занятнейших собеседников, вот только Селби никак не удавалось по-настоящему развеселить Клиффорда. Но джулеп исцелял раны ревности, а буйные сердца искали забвения, и когда Селби объявил, что ему пора уходить, Клиффорд пошёл с ним, а Селби, дабы не остаться в долгу, настоял на том, чтобы провести Клиффорда обратно до дверей, но товарищ пожелал пройтись с Селби хоть до половины пути к его дому. В конце концов, они поняли, что им тяжело расставаться, и решили вместе отужинать, чтобы затем отправиться «порхать». Глагол «порхать» применялся к ночным похождениям Клиффорда, и, возможно, как нельзя лучше описывал предстоящие развлечения. Они заказали ужин в «Mignons» и, пока Селби допрашивал шеф-повара, Клиффорд покровительственно наблюдал за лакеем. Ужин удался — в широком понимании этого слова. Когда настало время десерта, Селби услышал, как некто, словно издалека, произнёс:
— Малыш Селби пьян, как сапожник.
Мимо прошла компания мужчин, и ему казалось, что он жал руки и много смеялся, и что все были очень остроумными. Клиффорд, возникший напротив, клялся в вечной преданности своему приятелю Селби. Казалось, там были и другие люди, то ли сидевшие рядом, то ли непрерывным потоком проплывавшие мимо. Шуршание юбок по натёртому полу, аромат роз, шелест вееров, мягкое прикосновение рук, смех, звучавший всё тише и тише. Комната была словно в тумане. Потом вдруг все предметы стали до боли отчётливыми, только формы и лица искривились, а голоса зазвучали пронзительней. Он встал, спокойный и серьёзный, на миг полностью взяв себя в руки. Но он был очень пьян, и, понимая это, стал таким настороженным и бдительным, таким подозрительным, как если бы сам хотел у себя что-то украсть. Тем временем Клиффорд подставил голову под струю холодной воды и вышел на свежий воздух изрядно подшофе — так и не догадываясь, что его товарищ пьян. Какое-то время Селби держал себя под контролем. Только лицо было чуть бледнее обычного, чуть напряжённей, движения — немного замедленными, а речь — более вычурной. В полночь он оставил Клиффорда мирно спать в чьём-то кресле с длинной замшевой перчаткой в руках и пушистым боа вокруг шеи, которое охраняло его горло от сквозняков. Селби вышел в холл, спустился по лестнице и очутился на тротуаре неизвестного ему квартала. Машинально он взглянул на название улицы. Оно тоже было незнакомым. Он повернулся и направил свои стопы к огням в конце улицы. Они оказались дальше, чем Селби рассчитывал, и к концу долгого путешествия он пришёл к выводу, что его глаза таинственным образом исчезли с положенного им места и переместились на виски по обе стороны головы, как у птиц. С горечью подумав о неудобствах, которые принесёт ему подобная трансформация, он попробовал по-куриному вывернуть голову, чтобы проверить подвижность шеи. Потом его охватило невыразимое отчаяние — на глаза навернулись слёзы, сердце заныло, и он врезался