Лицо Ласлейга помрачнело.
— Я не знаю, можно ли назвать нас солдатами… по крайней мере сейчас, — вполголоса, так, чтобы не услышали его люди, сказал он. — Но мы учимся. Пытаемся освоить все, что в наших силах. Возможно, вы не откажетесь немного помочь нам?
— С удовольствием, — согласился я. — Проведение занятий всегда помогает стряхнуть с самого себя ржавчину, к тому же я подозреваю, что мне тоже необходимо будет многое припомнить в самые ближайшие дни.
Ласлейг привстал в стременах.
— Солдаты! Приветствуйте первого… приветствуйте Дамастеса а'Симабу!
Молодые всадники с удовольствием заорали вразнобой. Так я обрел сразу пятьдесят попутчиков.
Очень скоро я понял, насколько это оказалось удачно, так как нетерпеливые расспросы Ласлейга вывели меня из задумчивого состояния. Я с ужасом подумал: неужели, будучи молодым офицером, я казался таким же безмозглым идиотом, как этот молодец, но потом решил, что, пожалуй, нет, поскольку мой отец Кадал научил меня, что энтузиазм — это хорошее и полезное качество, если проявляется в надлежащее время и в подходящем месте.
Но я старался отвечать на все вопросы, которые задавали барон и его подчиненные. Они были уверены, что я возглавлю новую армию, что было вполне возможно. Но я решительно отказывался от всех честолюбивых намерений, готовый принять любую должность, которую мне предоставят, поскольку слишком часто в армии — любой армии — говорится одно, а уже в следующее мгновение все делается наоборот.
Я и сам в первый день задал вопрос своему спутнику: почему Ласлейг не присоединился к имперской армии, когда для кампании в Майсире были так необходимы люди? Он казался ужасно смущенным и поспешно принялся объяснять, что был старшим сыном и отец не разрешил ему подвергать жизнь опасности, поскольку других наследников в роду не было. Я согласился и даже одобрил это решение, поскольку случай был далеко не единичный: старое баронство очень заботилось о продолжении своего рода, зачастую даже больше, чем о своей стране.
— Но он отпустил в армию моего младшего брата, — продолжал Ласлейг. — Его приняли в 20-й полк Тяжелой Кавалерии.
Мое лицо оставалось непроницаемым.
Ласлейг вдруг отвел взгляд, неожиданно проявив глубокий интерес к самому обычному волу, щипавшему траву неподалеку от дороги.
— Брат служил хорошо, — продолжил Ласлейг после паузы. — Он завербовался совсем незадолго до того, как император начал отступление из Джарры, и вступил в полк сразу же после возвращения армии в Нумантию. В последнем письме, которое мы получили от него, говорилось, что ему присвоили звание капитана, а ведь прошло всего лишь два с небольшим месяца.
Это нисколько не удивило меня: в те отчаянные дни любой человек, выказывавший хоть какие-то командирские способности, продвигался по службе с невиданной быстротой; он мог просто забирать знаки различия у своих погибших командиров.
— А потом… потом была битва при Камбиазо. — Ласлейг умолк.
Если брат Ласлейга выехал с 20-м полком сразу же после меня и 17-го Уланского, в тот день ужасного побоища, день, когда хохот Сайонджи потряс землю, когда клинок ее заржавел от крови…
— Мне очень недостает его, — сказал Ласлейг после долгого молчания. — Мы всегда были вместе, он был мне скорее другом, настоящим другом, чем просто братом.
Я сменил тему разговора.
— Ваш отец тогда не позволил вам служить в армии. А теперь?
— Теперь я барон Пилферн, — ответил Ласлейг, — и никто на свете не может что-то запретить мне. А у меня есть кровные счеты с тем человеком, который был нашим императором и желает снова столкнуть нас между собой.
Я мог бы сказать, что Ласлейг примкнул к хвосту очень длинной очереди желающих отомстить, но промолчал.
Пару дней спустя мы вышли на перекресток, где должны были свернуть на восток, чтобы попасть в Амур, но Ласлейг сказал, что в его маршруте предусмотрен еще один день пути на юг. Он должен там кое-что увидеть.
— Камбиазо? — предположил я.
Ласлейг кивнул.
Мне, конечно, следовало покинуть его и ехать дальше в одиночку, ибо нехорошо для воина терять слишком много времени, посещая поля сражений, на которых ему приходилось терпеть поражение. Но я этого не сделал, и мы отправились на юг все вместе.
Мы ехали по полупустыне; стояла жара, и пересохшая сбруя громко скрипела. Шелестел обжигающе горячий ветерок, да время от времени слышались трели саранчи.
Лагерь мы разбили около ручья с заболоченными берегами. Казалось, здесь было нечего опасаться, но по соображениям дисциплины мы все же выставили часовых.
На следующее утро мы двинулись дальше, и вскоре перед нами возникли скалистые высоты, те высоты, которые нумантийская армия удерживала перед тем, как предпринять свою последнюю попытку наступления. Я снова видел все это перед своим умственным взором, видел знамена, под которыми толпы солдат с ревом неслись вниз по крутым склонам, даже слышал крики сражавшихся и умиравших людей.
Но то, что представилось мне наяву, оказалось столь же ужасно, как и воспоминания, ибо поля битвы никогда не освобождаются от кошмара, который на них творился. Трупы лежали на земле с того самого страшного дня, а все раненые, которые не смогли выбраться туда, где им могли оказать помощь, были брошены здесь умирать.
Для Нумантии имелось оправдание — мы были побеждены, большинство из нас истекало кровью, попавших в плен победители сразу же сгоняли в наскоро сделанные, огороженные частоколами загоны, где приходилось подолгу томиться, прежде чем получить свободу и отправиться в дальний путь домой, если дом еще существовал. Многим не удавалось дожить до свободы. Но Майсир, как я теперь убедился, нисколько не заботился о тех своих подданных, которые были не в состоянии продолжать сражаться.
Трупы были брошены разлагаться в этой засушливой степи под палящим солнцем. За прошедшие годы дикие звери сделали все, что могли, а дикие травы постарались вырасти, чтобы скрыть людской позор. Но зверей в этой пустыне было не так уж много, а травы росли медленно.
Кости устилали землю, как тот камыш и обломки деревьев, которые море постоянно выкидывало на берег под окном моей тюрьмы на острове. Повсюду валялись сломанные копья, мечи и искореженные доспехи.
Ласлейг и его люди, не издавая ни звука, смотрели на это ужасное опустошение, более ужасное, чем рассказ любого барда о жестокости войны.
В конце концов барон нарушил безмолвие:
— Если… Я подумал, что если привезти сюда волшебника, то он, наверно, смог бы отыскать место упокоения моего брата, и мы совершили бы для него надлежащую церемонию.
— Нет, — мягко возразил я. — Его дух ушел на Колесо, и если он был хорошим офицером, как я понял из вашего рассказа, то разве он не должен желать, чтобы его кости лежали вместе с останками его людей?
Ласлейг с торжественным видом кивнул.
— Да, — согласился он. — Он пожелал бы именно этого. Мне еще многому нужно научиться.
Я ничего не ответил, бросил поводья моих вьючных лошадей и позволил верховому коню неторопливым галопом двинуться вперед.
От старых солдат я слышал разговоры о том, что, когда им приходилось повторно посещать поле битвы, оно никогда не оказывалось таким, каким они его помнили. Но эта пустошь была точь-в-точь такой, какой хранилась в моих воспоминаниях. Здесь находилась передовая линия майсирцев, здесь мы нанесли удар, прорвались и во весь опор взлетели на пригорок, на котором в тот день стояли шатры и пестрело множество знамен.
Именно здесь наша атака захлебнулась, но мы продолжали биться в пешем строю, пытаясь прорваться к королевским шатрам на пригорке. Против нас выступили демоны, демоны с лицами храбрых нумантийцев, убитых в Майсире. Но было уже слишком поздно для того, чтобы чего-то пугаться, и мы убивали их точно так же, как и смертных солдат.
Я спешился, даже не заметив, когда это случилось, и шел пешком, погруженный в воспоминания, а вокруг меня бушевал шум сражения, и я чувствовал, как моя правая рука с мечом молниеносно двигалась вперед, назад, в стороны, непрерывно убивая, хотя на самом деле сейчас, в этой поистине мертвой тишине, она неподвижно висела вдоль туловища.
Здесь стояли шатры майсирцев, и азаз, главный колдун Майсира, человек, наложивший на меня заклятие и заставивший убить Карьяна, вышел из одного из них. Я вынул мой кинжал, отделанный серебром кинжал, который хиллмен Йонг подарил мне на свадьбу, и, как следует прицелившись, метнул его. Он по рукоятку вонзился в живот азаза, и я увидел, как колдун с громким криком упал на землю.
Этот момент представился мне словно наяву. Я шел очень медленно, двигаясь так, будто меня заколдовали, и вскоре увидел нечто, наполовину зарытое в рыхлую землю. Я нагнулся, поднял этот предмет и без всякого удивления обнаружил, что держу в руке кинжал Йонга.
Лезвие покрылось пленкой ржавчины, серебро пошло темными пятнами, наборная многоцветная деревянная ручка потрескалась.
Это было совершенно невозможно. Почему никто не подобрал его себе на память как символ того печального момента, когда величайший из колдунов Майсира, самый близкий из советников короля Байрана, был убит?
Невозможно.
И все же я держал его в своей руке.
Я почувствовал, что мои губы искривились в странной усмешке, и засунул кинжал за пояс. Его можно было отполировать, изготовить для него ножны.
Он все еще был мне нужен.
Ему еще предстояло напиться крови.
Он окажется достойным соседом мечу моего отца.
Повернувшись, я увидел Ласлейга, сидевшего на лошади футах в двадцати от меня. Взглянув в мою сторону, он вздрогнул, поднял руку, словно намереваясь защититься от удара, и я понял, что выражение моего лица было ужасным.
Я молча зашагал туда, где ждала моя лошадь, вскочил в седло, и мы покинули кошмар Камбиазо. Никто не говорил ни слова.
Днем позже мы въехали в пределы Амура, а еще четыре дня спустя нашли армию мятежников.