Мой голос прозвучал так сурово, что граф улыбнулся.
— Правда? А в чем?
— В том, что мне и в голову бы не пришло принять его в подарок. Это исключено.
— Почему?
— Потому что я не вправе принять его.
— Мадемуазель Лосон, лучше скажите прямо, что вы считаете неприличным принимать от меня предмет одежды. Если, конечно, вы имеете в виду именно это.
— Почему я должна так считать?
— Не знаю. — Он снова неопределенно махнул рукой: чисто французский жест, который может означать все, что угодно. — Откуда мне знать, о чем вы думаете? Я просто пытаюсь найти какое-нибудь объяснение тому, что вы не хотите взять замену пещи, испорченной в моем доме.
— Но это платье…
— Чем платье отличается от любой другой вещи?
— Это моя личная вещь.
— А! Личная! Если бы я разбил у вас склянку с раствором, вы не позволили бы мне купить новую? Или причина в том, что платье… это вещь, которую вы будете носить… принадлежность туалета, так сказать?
Я отвела взгляд в сторону. Горячность, с которой он говорил, усиливала мою нервозность, но я стояла на своем:
— В такой замене не было никакой необходимости. В любом случае, зеленое платье намного дороже старого, стоимость которого вы хотите возместить.
— Трудно определить стоимость вещи. Черное платье вам очевидно дороже: лишившись его, вы очень огорчились и ни за что не соглашаетесь на другое.
— Вы упорно не хотите меня понять!
Он стремительно подошел ко мне и взял за плечи.
— Мадемуазель Лосон, — сказал он мягко, — не отказывайтесь. Ваше платье было испорчено одним из членов моей семьи, и я хочу возместить причиненный вам ущерб. Ну что, вы берете его?
— Если вы ставите вопрос так…
Он отпустил меня, но не отошел. Я чувствовала себя неловко и в то же время была совершенно счастлива.
— Итак, вы согласны. Очень великодушно с вашей стороны, мадемуазель Лосон.
— Это вы великодушны… Не стоило…
— Повторяю, это было необходимо.
— …покупать взамен такую шикарную вещь, — закончила я.
Он вдруг рассмеялся. Я никогда не слышала, чтобы он так смеялся. Без горечи, без насмешки.
— Надеюсь, — сказал он, — увидеть вас когда-нибудь в этом платье.
— Увы, мне некуда надеть его.
— Ну, если оно и впрямь такое шикарное, случай должен представиться.
— Не представляю, каким образом, — возразила я. Чем сильнее во мне кипели чувства, тем холоднее становился мой голос. — Скажу только, что это было очень любезно с вашей стороны. Мне остается лишь принять платье и поблагодарить вас за доброту.
Я направилась к выходу. Он опередил меня, распахнул дверь и склонил голову, так что я не могла разглядеть выражение его лица.
Когда я поднялась к себе, от избытка чувств у меня закружилась голова. Если бы я была мудрее, я бы проанализировала их. Мне надо бы было задуматься, но я, конечно, ни о чем не могла думать.
5
Интерес к графу привнес в мою жизнь особую напряженность: каждое утро я просыпалась, предвкушая, что именно сегодня узнаю что-нибудь новое, пойму его и, возможно, разгадаю тайну его семьи.
Однажды он без предупреждения уехал в Париж, и говорили, что он вернется как раз к Рождеству, когда в замке соберутся гости. Я думала, что снова окажусь не у дел, стану посторонним наблюдателем.
Я с энтузиазмом принялась за новые обязанности и к своему немалому удовольствию обнаружила, что Женевьева не только не отвергает меня, но и с жаром учит английский. Возможно, она хотела таким образом избежать поездки в английскую школу, хотя та грозила ей лишь в отдаленном будущем. Во время прогулок верхом Женевьева расспрашивала меня об Англии, так что наши «английские» разговоры даже доставляли нам удовольствие. Она брала уроки у кюре, и хотя никто из детей вместе с ней не занимался, она часто встречала на дороге к домику кюре Бастидов-младших. Я считала, что ей полезно общаться со сверстниками.
Как-то утром в галерею зашел Филипп. В отсутствие графа он преображался — правда, все равно казался бледной тенью своего кузена. Больше всего меня удивляла почти женская изнеженность Филиппа.
Дружелюбно улыбнувшись, он спросил, как у меня идут дела.
— Вы — мастер, — признал он, когда я показала ему картину.
— Здесь скорее требуется не искусство, а кропотливая работа.
— И профессиональные знания. — Он замер перед уже отреставрированной картиной. — У меня такое ощущение, что стоит протянуть руку — и коснешься изумрудов, — сказал он.
— Тут заслуга художника, а не реставратора.
Он с тоской вглядывался в картину, и я снова почувствовала, как глубока его любовь к замку и ко всему, что с ним связано. Если бы я была членом семьи графа, то мною бы владели те же самые чувства.
Быстро оглянувшись, он поймал на себе мой взгляд и, казалось, немного смутился, будто не решаясь высказать то, о чем думал. Потом неожиданно спросил:
— Мадемуазель Лосон, вы здесь счастливы?
— Счастлива? Да, работа мне очень нравится.
— Работа… об этом вы мне уже говорили, но я имел в виду другое. — Он неопределенно махнул рукой. — Обстановку… в семье.
Я с недоумением посмотрела на него, и он пояснил:
— Тот неприятный случай с платьем.
— Я о нем уже давно забыла.
(Интересно, можно ли было по моим глазам догадаться об удовольствии, с которым я подумала об изумрудном платье?)
— В нашем доме…
Он осекся, будто не зная, как продолжить.
— Если вам здесь покажется невыносимо, — снова начал он, — если вы захотите уехать…
— Уехать?!
— Я хотел сказать, если возникнут трудности. Кузен может… э-э-э… — Он не закончил своей мысли, но я поняла, что Филипп, как и я, думает о зеленом бархатном платье и о том, что мне его подарил граф. Видимо он считал этот подарок неслучайным, но опасался высказать свою догадку. Как он боится кузена!
Филипп виновато улыбнулся.
— У одного моего друга есть прекрасная коллекция картин, и некоторым из них нужна реставрация. Думаю, для вас там найдется работа.
— А как же коллекция графа?
— Мой друг господин де ла Монель хочет срочно отреставрировать свои картины. Я подумал, что, если здесь вы несчастны… или чувствуете, что вам лучше уехать…
— Я не собираюсь бросать начатую работу.
Мне показалось, что он испугался — не сказал ли чего-нибудь лишнего?
— Я всего лишь сделал вам предложение.
— Очень любезно с вашей стороны, вы очень внимательны ко мне.
Он обворожительно улыбнулся.
— На мне лежит немалая ответственность за вас. В нашу первую встречу я мог бы отослать вас обратно.
— Но вы этого не сделали. Я вам признательна за это.
— Может быть, так было бы лучше.
— Нет, нет! Эта работа мне нравится.
— У нас прекрасный старый дом, — вздохнул он, — но не самая счастливая семья. Если принять во внимание прошлое… Видите ли, жена моего кузена умерла при довольно загадочных обстоятельствах.
— Я слышала об этом.
— Ради достижения своих целей мой кузен способен на многое. Я не должен был этого говорить, он добр ко мне. Я хочу сказать, благодаря ему, я чувствую себя здесь… как дома. Дело лишь в том, что на мне лежит ответственность за вас, и я хотел узнать, не нужна ли вам моя помощь… Мадемуазель Лосон, надеюсь, вы ничего не скажете кузену?
— Понимаю. Конечно, я ничего не скажу.
— Но, пожалуйста, имейте в виду мое предложение. Если кузен… если вы почувствуете, что вам лучше уехать, обратитесь ко мне.
Он подошел к какой-то картине и стал о ней расспрашивать, хотя, как мне показалось, мои ответы не имели для него никакого значения.
Я поймала его взгляд. Он смотрел робко, нерешительно, но в то же время вполне доброжелательно. Он волновался за меня и хотел предупредить о какой-то опасности, грозившей мне.
Я подумала, что в замке у меня есть хороший друг.
Приближалось Рождество. Мы с Женевьевой каждый день ездили верхом и разговаривали, что благотворно отражалось на ее английском языке. Я рассказывала ей, как празднуют Рождество в Англии, как украшают комнаты ветками падуба и омелы, целуются под ними. О том, какая суматоха поднимается вокруг рождественского пудинга и как его варят, а потом вытряхивают содержимое маленькой формы «на пробу». Как наступает долгожданная минута, когда каждый получает по ложке пудинга: каким окажется пробный пудинг, таким будет и большой, рождественский.
— Моя бабушка была француженкой, — сказала я. — Ей пришлось выучить все английские традиции, но она к ним быстро привыкла и никогда не нарушала их.
— Расскажите еще, мисс! — просила Женевьева.
И я рассказывала ей, как сидела на высоком табурете рядом с мамой и помогала вынимать косточки из изюма или чистить миндаль.
— При малейшей возможности я совала их в рот.
Это позабавило Женевьеву.
— Надо же! Когда-то вы были маленькой девочкой!
Я рассказала, как просыпалась в рождественское утро и бежала к чулкам с подарками.
— А мы ставим башмаки у камина… во всяком случае, некоторые ставят. Я — нет.
— Почему?
— Об этом все равно не вспомнил бы никто, кроме Нуну. И потом, надо, чтобы было много башмаков. С одной парой неинтересно.
— Охотно верю!
— Так вот, накануне Рождества, возвратившись домой с праздничной мессы, все оставляют свои башмаки у камина и идут спать, а утром башмаки полны подарков. Если подарок не помещается, его кладут рядом. Когда мама была жива, мы так и делали.
— А теперь перестали?
Она кивнула.
— Славный обычай.
— А ваша мама отчего умерла? — спросила она.
— Она долго болела. Я ухаживала за ней.
— Вы уже были взрослой?
— Да, можно так сказать.
— Ой, мисс! Мне кажется, вы всегда были взрослой.
На обратном пути мы, следуя моему предложению, заглянули к Бастидам. Я чувствовала, что девочка нуждается в общении — особенно, с детьми. Ив и Марго были младше, а Габриелла старше Женевьевы, но все-таки подходили ей по возрасту больше, чем другие соседские дети.