Процесс начался 3 апреля в главном уголовном суде. Привратник у входа в зал брал по пять шиллингов за самое плохое место. Первые ряды он приберегал для тех, кто опаздывает, для джентльменов, что платят золотом. Уайльд приехал в дорогой карете, со слугами в ливреях. С ним были Альфред Дуглас и старший брат Альфреда, лорд Перси Дуглас оф Хоик. Альфреду не разрешили войти в зал. Известнейшие адвокаты заняли места на скамьях: адвокаты Уайльда — сэр Эдуард Кларк, м-р Чарлз Матьюс и м-р Трэверс Хамфрис; маркиза представлял королевский советник м-р Карсон, а также м-р Г.-К. Гилл и м-р А. Гилл. Адвокаты Бесли и Монктон следили за судебными дебатами по пору чению братьев Дугласов. Присяжные шепотом обменивались мнениями. Публика в задних рядах заключала пари — кто выиграет. Распорядителю пришлось дважды призывать к тишине, и вот наконец все встали — вошел судья, м-р Коллинз.
Сэр Эдуард Кларк сухо и монотонно изложил обвинение. Он говорил об оставленной в клубе залиске, о ее оскорбительном содержании, напоминал о славе отца Оскара, о собственной известности Уайльда. Когда он кончил, судья вызвал Уайльда. Зал загудел, когда за барьером для свидетелей появился Оскар, серьезный и спокойный.
— Сколько вам лет?
— Тридцать девять.
Судья заглянул в бумаги.
— Вы родились в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году, следовательно, вам уже исполнилось сорок.
Оскар вздохнул. Покончив с формальностями, м-р Коллинз предоставил слово адвокату. В ответ на вопросы адвоката Уайльд говорил о своих успехах в колледже и в университете, о своей литературной работе, потом об угрозах и оскорблениях маркиза, о шантаже, связанном с письмами.
— Все утверждения лорда Куинсберри — недостойная ложь.
После этих его слов поднялся м-р Карсон. Объясняя побуждения своего клиента, он назвал их заботой отца о добром имени сына, который под влиянием Уайльда сошел со стези труда и долга.
— Вы, конечно, согласитесь,— обратился он к свидетелю,— что нельзя жить, думая только об удовольствиях?
— Удовольствие — единственное, для чего я живу, а праздность — мать совершенства.
По залу прокатился смех. Этот внезапный, короткий взрыв веселья ударил Уайльда в спину, как лапа хищного зверя. Минуту он задержал дыхание, будто и впрямь боялся, что ощутит прикосновение когтей. Но опять воцарилась полная тишина — все боялись упустить хоть слово. Карсон между тем молча перекладывал бумаги. Наконец он спросил, состоял ли м-р Уайльд сотрудником журнала «Хамелеон». То был студенческий журнальчик, основанный прежними товарищами Дугласа. Оскар дал им страничку парадоксов, которые были напечатаны в начале номера. В том же номере опубликовали анонимную новеллу «Священник и служка».
— Вы являетесь ее автором?
— Нет.
— Считаете ли вы ее безнравственной?
— Хуже того, она плохо написана.
И, помолчав, прибавил:
— Она отталкивающа и нелепа. Впрочем, я не обязан заниматься писаниной безграмотных студентов.
— Полагает ли мистер Уайльд, что его собственные произведения способствовали повышению нравственности?
— Я стремился создавать только произведения искусства.
— Надо ли это понимать так, что вы не заботились об их нравственном влиянии?
— Я всегда выражал убеждение, что книга не может влиять на нравственность людей.
Адвокат опять умолк, слегка повернув лицо к публике, будто желая угадать, что означает ее ропот. Когда зал затих, он начал читать парадоксы Уайльда. Всякий раз, когда там встречались прославления молодости и насмешки над стариками, он после каждой такой фразы делал паузу и поглядывал на скамью присяжных. Там слушали его совершенно равнодушно.
— Полагает ли мистер Уайльд, что подобные слова могли иметь вредное влияние?
— Безусловно нет. Когда я что-либо пишу, передо мною стоит только художественная цель. Вдохновение не содержит в себе ни нравственной, ни безнравственной идеи. Я не хочу творить ни зло, ни добро, а только нечто, обладающее формами для выражения красоты, чувства, остроумия.
В руках Карсона появился белый томик «Дориана Грея». Несколько минут он перелистывал страницы так внимательно, будто и в самом деле погрузился в чтение. Даже его вопрос:
— А нельзя ли эту книгу толковать определенным образом? — произнесенный вполголоса, не относился, казалось, ни к кому из присутствующих.
Уайльд, однако, возразил:
— Я полагаю, это могут делать люди заурядные, ничего не смыслящие в литературе. Взгляды филистеров на искусство невероятно глупы.
Адвокат с минуту задумчиво смотрел на него.
— По вашему мнению, все люди — филистеры и невежды?
Я встречал феноменальные исключения.
— Полагает ли мистер Уайльд, что общество благодаря его взглядам поднялось на более высокий уровень?
— Боюсь, что у него для этого нет достаточных способностей.
— Старались ли вы помешать тому, чтобы заурядные люди читали ваши книги?
— Я никогда не отговаривал, но и не уговаривал кого-либо подняться над своей заурядностью.
Карсон опять раскрыл «Дориана Грея» и выждал, пока улегся шум веселья в зале.
— В вашей книге есть такая фраза,— сказал он наконец.— «Признаюсь, я безумно обожал тебя». Знакомо ли мистеру Уайльду подобное чувство?
— Нет. Я никогда никого не обожал, кроме себя самого. Впрочем, должен признаться, что это выражение взято у Шекспира.
— Читаю дальше: «Я хотел бы вполне обладать тобою».
— Это действительно звучит как голос пылкой страсти.
— Люди, не разделяющие ваших взглядов, могут понять эту фразу по-иному.
— Несомненно. С огорчением должен сказать, что люди не способны понять глубокого чувства, которое художник может питать к другу, одаренному необычно привлекательной индивидуальностью. Но я просил бы не допрашивать меня на предмет чьего-то невежества.
Вопросы и ответы следовали один за другим так быстро, что в дальних рядах всякий раз возникал тот приглушенный шум, которым толпа как бы хочет втиснуться между говорящими. На них это действовало, разумеется, по-разному: Уайльд все больше повышал голос, Карсон же стал обращаться к нему громким шепотом. Уайльд совершенно подавлял его своей улыбкой и непринужденностью. Но вот адвокат вынудил его помолчать подольше.
Достав из папки лист бумаги, Карсон прочитал письмо, в котором Уайльд, выражая благодарность за сонет, превозносит красоту Дугласа, называя его новым воплощением Гиацинта. Голос Карсона был рассчитан лишь на расстояние, отделявшее его от скамьи присяжных.
— Полагает ли мистер Уайльд, что это — обычное письмо?
— Нет. Это письмо прекрасно. Его следовало бы назвать стихотворением в прозе.
— Стало быть, это письмо необычное?
— О да, оно единственное.
— Ваши письма всегда были в таком стиле?
— Нет. Это было бы невозможно. Такие вещи не всегда удается написать.
— Не припоминаете ли вы других писем того же рода?
— Мои письма не принадлежат ни к какому «роду».
— Я спрашиваю, писали ли вы где-нибудь в другом месте что-либо подобное?
— Я никогда не повторяюсь.
Карсон вынул новый листок.
— «Отель «Савой», Набережная Виктории, Лондон,— зачитал он.— Дорогой мой, твое письмо было для меня так сладостно, как красный или светлый сок виноградной грозди. Но я все еще грустен и угнетен. Бози, не делай мне больше сцен. Это меня убивает, это разрушает красоту жизни. Я не могу видеть, как гнев безобразит тебя, такого прелестного, такого схожего с юным греком. Я не могу слышать, как твои губы, столь совершенные в своих очертаниях, бросают мне в лицо всяческие мерзости. Предпочитаю (тут,— обратился адвокат к судье,— идет несколько неразборчивых слов, но я попрошу свидетеля их прочесть)... чем видеть тебя огорченным, несправедливым, ненавидящим. Все же мне надо встретиться с тобою как можно скорее. Ты — божественное существо, которого я жажду, ты — гений красоты. Но как это сделать? Ехать мне в Солсбери? Мой счет здесь составляет 49 фунтов за эту неделю. У меня также новая гостиная. Почему же тебя нет здесь, дорогое, чудесное дитя? Я должен ехать, а тут — ни денег, ни кредита, и в сердце свинцовая тяжесть.
Твой Оскар».
— Полагает ли мистер Уайльд, что это также необычное письмо?
— Все, что я делаю, необычно. Не думаю, что я мог бы быть заурядным.
— Попрошу вас объяснить эти несколько неразборчивых слов.
Уайльд кончиками пальцев взял засаленную, грязную бумажку.
— «Предпочитаю стать жертвой шантажа»,— прочитал он и бросил листок на стол адвоката.
Наступила минута молчания. Карсон взвешивал в руке брошенное ему письмо.
— Мистер Уайльд заявил, что упреки лорда Куинс берри не имеют оснований. Подтверждает ли мистер Уайльд свое заявление?
— Подтверждаю.
Адвокат вопросительно взглянул на судью. Коллинз закрыл папку и объявил, что заседание откладывается на завтра.
Уайльда окружили друзья. Все, смеясь, повторяли его ответы.
Толпа медленно покидала зал со смутным чувством, что они видели Ариэля перед судом Калибана. Единственный, кто в тот день не мог заставить себя улыбнуться, был Оскар Уайльд.
— Вот куда приводят дурные пути,— говорил он бесцветным голосом.— Я очутился в самом сердце Фи листерии, вдали от всего прекрасного, блестящего, великолепного и дерзкого. Увидите, я еще стану поборником хорошего поведения, пуританства в жизни и моральности в искусстве.
На другой день вид у него был такой, будто в нем вдруг погас свет. Внешне все было, как вчера: карета, слуги в ливреях, свежий цветок в бутоньерке, но черты лица стали какими-то более плоскими, размытыми, движения были сонные, он как бы не владел руками, по многу раз лез в карман за папиросами. Королевский советник м-р Карсон, укутанный в складки своей тоги, наблюдал за ним скромным, выжидающим взглядом. Судья кашлянул, но, прежде чем он успел что-либо сказать, защитник лорда Куинсберри быстро вскочил с места и попросил, чтобы ему позволили задать свидетелю еще несколько вопросов. М-р Коллинз утвердительно кивнул. Адвокат вынул из папки пачку бумаг и поднес к глазам первую из них.