ыдания душили меня. Неожиданно я схватила коробку и швырнула в море через иллюминатор, словно конфеты были виноваты в чем-то.
Да, нет ничего в жизни бессмысленнее слез. Я понимаю это, и все-таки даже сейчас, когда пишу эти строки, слезы дрожат у меня на ресницах, падают на тетрадь, оставляя на бумаге маленькие пятна.
А может быть, это от дождя, что бесшумно моросит за окном? Интересно, как сейчас в Стамбуле? Так же льет дождь? Или сад в Козъятагы залит серебряным светом луны?
Кямран, я ненавижу не только тебя, но и место, где ты живешь!..
Проснувшись сегодня утром, я увидела, что дождь, ливший много дней подряд, прекратился, тучи рассеялись, и только на высоких вершинах гор, которые хорошо были видны из моего окна, кое-где курился легкий туман.
Вчера перед сном я забыла закрыть окно. Веселый утренний ветерок шевелил край простыни, трепал мои и без того взлохмаченные волосы. Солнечные блики, похожие на желтые рыбьи чешуйки, делали праздничным и нарядным этот маленький гостиничный номер, в котором я поселилась пять дней назад.
За это время нервы мои порядком расходились. Проснувшись как-то ночью, я почувствовала, что щеки у меня мокрые, как осенние листья, покрытые инеем. Подушка была влажной. Я плакала во сне.
А сейчас солнечные лучи будили во мне надежду, наполняя сердце радостью, а тело – легкостью весеннего утра, как в те времена, когда я просыпалась в спальне пансиона.
Я была почему-то уверена, что сегодняшний день принесет мне радостную весть. Я уже ничего не боялась и, проворно вскочив с постели, подбежала к маленькому старинному рукомойнику.
Я встряхивала головой, и во все стороны летели брызги воды, даже зеркало напротив стало совсем мокрым. Наверно, в эту минуту я походила на птицу, которая плещется в прозрачной луже.
В дверь тихонько постучали, и голос Хаджи-калфы произнес:
– С добрым утром, ходжаным! Ты и сегодня вскочила чуть свет?
– Бонжур, Хаджи-калфа, – отозвалась я весело. – Как видишь, вскочила. А как ты узнал, что я проснулась?
За дверью раздался смех.
– Как узнал? Да ведь ты щебечешь, словно птичка.
Я уже сама начинаю думать, что во мне есть что-то от птицы.
– Принести тебе завтрак?
– А нельзя ли сегодня не завтракать?
На этот раз голос прозвучал сердито:
– Нет, нельзя. Я такого не потерплю. Ни прогулок, ни развлечений… Сидишь, как в заключении. Если ты еще и есть не будешь, то станешь похожей на соседку, которая живет в номере напротив.
Последнюю фразу Хаджи-калфа произнес тихо, прижавшись губами к замочной скважине, чтобы соседка не услышала его.
Мы крепко подружились с этим Хаджи-калфой! Помню первое утро в этой гостинице. Проснувшись рано, я быстро оделась, схватила портфель и вприпрыжку сбежала вниз по лестнице. Хаджи-калфа в белом переднике чистил наргиле[31] у небольшого бассейна. Увидев меня, он сказал, словно мы были сто лет знакомы:
– Здравствуй, Феридэ-ханым. Почему так рано проснулась? Я думал, ты с дороги будешь спать до обеда.
– Как можно?.. – ответила я весело. – Разве пристало учительнице, которая горит желанием выполнить свой долг, спать до обеда?
Хаджи-калфа забыл про свое наргиле и подбоченился.
– Поглядите на нее! – засмеялся он. – Сама еще ребенок, молоко на губах не обсохло, а собирается в школе учить детей!
Когда в министерстве я получила назначение, я поклялась никогда больше не совершать ребяческих проделок. Но стоило Хаджи-калфе заговорить со мной, как с ребенком, я опять почувствовала себя маленькой, подкинула вверх, как мячик, свой портфель и снова поймала.
Мое поведение окончательно развеселило Хаджикалфу. Он захлопал в ладоши и громко засмеялся:
– Разве я соврал? Ведь ты сама еще ребенок!
Не знаю, может быть, это не очень хорошо – быть учительнице на короткой ноге с номерным, только я тоже расхохоталась, и мы запросто принялись болтать о разных пустяках.
Старик решительно возражал против того, чтобы я шла в школу без завтрака.
– Да разве можно!.. Возиться голодной до самого вечера с маленькими разбойниками!.. Тебе понятно, ходжаным? Сейчас я принесу сыр и молоко. К тому же сегодня первый день, нечего спешить. – И он насильно усадил меня возле бассейна.
В этот ранний час двор гостиницы был пуст.
Хаджи-калфа уже кричал лавочнику, что торговал напротив:
– Молла, принеси нашей учительнице стамбульских бубликов и молока. – Затем обернулся ко мне: – Эх, и молоко у нашего Моллы! Ваше стамбульское по сравнению с его молоком – все равно что вода из моего наргиле.
Если верить Хаджи-калфе, Молла зимой и летом кормил свою корову только грушами, отчего молоко имело грушевый запах.
Открыв этот секрет, старый армянин подмигнул мне и добавил:
– Только и сам Молла тоже, кажется, попахивает грушами.
Пока я завтракала у бассейна, Хаджи-калфа все возился с наргиле, развлекая меня бесконечными городскими сплетнями. Господи, чего он только не знал! Но в чем особенно он был сведущ, так это во всех подробностях жизни местных учителей, даже знал, сколько у кого платьев…
Когда я покончила с завтраком, он сказал:
– А теперь поторапливайся. Я тебя провожу. Потеряешься еще…
Припадая на больную ногу, Хаджи-калфа пошел вперед и привел наконец меня к зеленым деревянным воротам центрального рушдие. Без него, пожалуй, я заблудилась бы в лабиринте переулков и улочек.
Я должна подробно рассказать о несчастье, которое ждало меня в школе, куда я вошла с твердой решимостью любить ее, какой бы убогой она ни выглядела снаружи.
Привратника в сторожке не оказалось. Проходя садом, я встретила женщину со старым кожаным портфелем в руках, плотно закутанную в клетчатый тканый чаршаф. Лицо было закрыто двойной чадрой. Она направлялась к выходу, но, увидев меня, остановилась и пристально взглянула мне в лицо.
– Вам что нужно, ханым?
– Я хочу видеть директрису.
– Вы по делу? Директриса – я.
– Ах вот как, ханым-эфенди! Я ваша новая учительница географии и рисования. Вчера приехала из Стамбула.
Мюдюре-ханым[32] открыла лицо, оглядела меня с головы до ног и недоуменно сказала:
– Тут какая-то ошибка, дочь моя. Действительно, у нас было вакантное место на должность преподавателя географии и рисования, но неделю тому назад нам прислали учительницу из Гелиболу.
Я растерялась:
– Этого не может быть, ханым-эфенди! Меня прислали из министерства образования. Приказ в моем портфеле.
Мюдюре-ханым удивленно вскинула брови вверх, так что они очутились на самой середине ее узкого, приплюснутого лба.
– Ах, боже мой, боже мой!.. – сказала она. – Дайте-ка мне взглянуть на ваш приказ.
Директриса несколько раз перечитала бумагу, посмотрела на дату и покачала головой.
– Такие ошибки иногда случаются. Сами того не ведая, они назначили на одно место двоих человек. Вах, Хурие-ханым, вах!
– Кто такая Хурие-ханым?
– Это та, другая учительница из Гелиболу… Не ужилась там, попросилась сюда. Приятная, скромная женщина… И опять бедняжке не повезло.
– Разве ей одной? Ведь мое положение тоже весьма затруднительное.
– Да, и это верно. Не будем по крайнем мере расстраивать несчастную женщину до тех пор, пока обстановка не выяснится. Я сейчас в отдел образования, по делам. Пойдемте вместе. Посмотрим, может, найдем какой-нибудь выход.
Заведующий отделом образования, толстый неуклюжий флегматик, разговаривая с посетителями, обычно закрывал глаза, словно погружался в дремоту. Речь его была отрывиста и бессвязна, будто его только что разбудили.
Выслушав нас со скучающим видом, он медленно процедил:
– Что я могу поделать?.. Как они сделали, так и вышло. Надо написать в Стамбул. Посмотрим, что ответят.
Тут в разговор вмешался секретарь отдела – огромного роста мужчина, он носил красный кушак и короткую жилетку и был похож на ломового извозчика.
– Дата приказа о назначении этой ханым-эфенди более поздняя. Основываясь на этом, ее кандидатуру следует считать более приемлемой и правомочной.
Заведующий задумался, словно загадывал перед сном, потом сказал:
– Это, конечно, верно, но мы все равно не имеем приказа об отстранении первой учительницы… Запросим министерство. Дней через десять придет ответ. Вы же, мюдюре-ханым, извольте ждать решения.
Я опять поплелась в рушдие по извилистым улочкам следом за мюдюре-ханым, закутанной в клетчатый чаршаф. Ах, лучше бы мне вернуться в гостиницу!
Хурие-ханым оказалась приземистой смуглолицей женщиной лет сорока пяти, с капризным характером. Как только она обо всем узнала, лицо ее потемнело еще больше, глаза расширились, на шее с двух сторон вздулись вены, и она пронзительно завопила, словно «удиуди», которыми мальчишки забавляются в праздники.
– Ах ты, боже мой, да что же это получается, друзья!.. – И рухнула на пол, лишившись чувств.
В учительской начался переполох. Старенькая учительница в очках с трудом сдерживала сбежавшихся на крик учениц, отгоняя их от дверей.
Женщины положили Хурие-ханым на диван, побрызгали лицо водой, смочили уксусом виски, расстегнули фуфайку и принялись растирать ее грудь, усыпанную, точно родинками, блошиными укусами.
Я растерялась и молча стояла в углу с портфелем под мышкой, не зная, что делать.
Старая учительница, которой наконец удалось отогнать от дверей девочек, глянула на меня сердито поверх очков:
– Поражаюсь твоей бесчеловечности, дочь моя! И ты еще смеешься!
Она была права. К сожалению, я не удержалась и улыбнулась. Но откуда старушке было знать, что я смеюсь не над Хурие-ханым, а над собственной растерянностью!
Однако не одна я была столь бесчеловечна. Высокая молодая учительница с черными проницательными глазами тоже беззвучно смеялась. Она подошла и шепнула мне на ухо:
– Можно подумать, ее муж привел в дом вторую жену. Это вовсе не обморок. Клянусь Аллахом, это от злости.