[76] промокла насквозь.
Увидев меня, он сказал:
– Добро пожаловать, дочь моя. Мне только что сказали о тебе в отделе. Да благословит нас всех Аллах!
У директора было круглое, как луна, лицо, обрамленное такой же круглой седой бородкой; щеки красные, словно яблоки; раскосые глаза смотрели в разные стороны.
Поглядев на струйки воды, стекавшие с ляты, он сказал:
– Ах, будь ты неладен!.. Забыл взять зонтик. И вот такое получилось теперь. Говорят, дурная голова ногам покоя не дает. А на этот раз досталось моей ляте. Извини, дочь моя, я чуть пообсохну. – И он принялся раздеваться.
Я поднялась со стула и сказала:
– Эфендим, не буду вас беспокоить. Зайду попозже…
Реджеб-эфенди движением руки приказал мне сесть.
– Нет, милая, – сказал он. – К чему церемониться? Я ведь тебе как отец.
Под лятой на директоре оказалась полужилетка-полурубаха из желтого атласа с фиолетовыми полосками. Судя по воротнику, это была рубашка, а судя по карманам – жилетка.
Реджеб-эфенди придвинул стул к печке и протянул к огню свои огромные кожаные ботинки, подбитые здоровенными гвоздями в форме лошадиной подковы.
Директор говорил очень зычным голосом, от которого в ушах звенело, словно рядом колотили молотком по наковальне. Букву «к» он произносил как «г».
– Да ты совсем ребенок, дочь моя! – сказал он.
Эти слова, которые я слышала почти везде, уже порядком мне надоели.
– Конечно, тебе нелегко досталось это место, но гораздо труднее его сохранить. Поэтому ты будешь стараться. Мои преподавательницы – все равно что мои дочери. Они должны быть обязательно серьезными. Как-то одна совершила глупость. Будь она неладна! Я даже не посоветовался с заведующим отделом образования, отдал ей паспорт и выгнал вон. Разве не так было, Шехназэ-ханым? Ты что, дала зарок рта не открывать?
Муавинэ-ханым была тщедушной женщиной средних лет с болезненным лицом. Перед тем как что-нибудь сказать, она долго откашливалась. Я заметила, что она давно уже пыталась вмешаться в разговор.
– Да, да! Было такое, – раздраженно ответила она директору; и тут же ни с того ни с сего выпалила, как бы не желая упустить случая, раз уж ей дали слово: – Хамалы[77] не соглашаются меньше чем за два меджидие. Что нам делать?
Реджеб-эфенди вскочил со стула, словно загорелись подкованные подошвы его ботинок, над которыми уже заклубился пар.
– Вы посмотрите на этих болванов, будь они неладны! Честное слово, мне самому придется взвалить на спину вещи и тащить. Я человек сумасшедший. Так и сделаю. Пойди и передай им это! – Затем он опять повернулся ко мне: – Ты видишь мои косые глаза? Клянусь Аллахом, я за тысячу лир не продам их. Стоит мне взглянуть на моих подчиненных вот так, и они теряют голову. То есть я хочу сказать, что девушка должна быть умной, благопристойной, воспитанной. При исполнении своих обязанностей она должна быть аккуратной, а вне стен училища должна строго соблюдать достоинство учительницы. Шехназэ-ханым, ты говоришь, уже пора начинать занятия?
– Пора, эфендим. Ученицы в классе.
– Пойдем, дочь моя, я представлю тебя учащимся. Только сначала пойди и хорошенько умой лицо.
Последнюю фразу Реджеб-эфенди сказал немного смущаясь, понизив голос. Я растерялась и удивилась. Неужели у меня испачканное лицо?
Мы переглянулись с Шехназэ-ханым. Она, как и я, пребывала в недоумении.
– Разве у меня грязное лицо, эфендим? – спросила я.
– Дочь моя, женщины имеют природную, непреодолимую страсть к украшениям, но учительница не имеет права входить в класс с накрашенным лицом.
– Но ведь на мне нет краски, господин директор… – сказала я робея. – Я еще ни разу в жизни не красилась.
Реджеб-эфенди недоверчиво смотрел на меня:
– Что ты мне говоришь? Что ты мне говоришь?
Тут я все поняла и, не удержавшись, рассмеялась:
– Господин директор, я сама в претензии на эту краску, но что поделаешь? Ею наградил меня сам Аллах. Водой не смоешь.
Шехназэ-ханым тоже засмеялась:
– Это природный цвет лица нашей новой учительницы, Реджеб-эфенди.
Наша веселость передалась и директору. Впервые в жизни я слышала, чтобы люди так странно смеялись.
– Ха-ха-ха!.. – гремел Реджеб-эфенди.
Это «ха» он произносил как-то отрывисто, раздельно, словно обучал алфавиту первоклассников.
– Вот удивительная вещь! Аллах наградил… Аллах… Значит, от Аллаха. Ты когда-нибудь видела такое ослепительное лицо, Шехназэ-ханым? Дочь моя, может, мать тебя в детстве кормила не молоком, а розовым вареньем?.. Хай, Аллах!..
Реджеб-эфенди произвел на меня впечатление очень славного человека. Я была в прекрасном настроении.
Он снова облачился в свою ляту, от которой шел пар, и мы отправились на урок.
Когда в коридоре через окно я увидела своих будущих учениц, мое сердце от страха ушло в пятки. Мы вошли. Господи, как их было много! В классе сидело по крайней мере человек пятьдесят, и почти все мои ровесницы, взрослые девушки. Я готова была провалиться сквозь землю под пристальными, любопытными взглядами десятков пар глаз.
Если бы Реджеб-эфенди вдруг ушел в эту минуту, я оказалась бы в весьма затруднительном положении, так как была крайне смущена и растерянна. К счастью, директор обладал удивительной силой внушения.
– А ну, дочь моя, ступай на свое место!.. – загремел он и почти насильно втащил меня на кафедру, потом начал пространную речь.
Чего только Реджеб-эфенди не говорил!
– Коль скоро, – заявил он, – европейцы переняли от арабов медицину, химию, астрономию, математику, почему же мы совершаем глупость и не заимствуем у них новые науки? Проникать в сокровищницу знаний и мудрости европейцев, захватывать их научные достижения – это законный грабеж. Он совершается не с помощью пушек и ружей, а всего-навсего только с помощью французского языка.
Реджеб-эфенди разошелся не на шутку. Оглашая класс громовым голосом, от которого едва не лопались барабанные перепонки, он показывал на меня пальцем и говорил:
– Ключ к знаниям, которыми обладают все страны мира, находится в руках вот этой крошечной девочки. Не смотрите на ее внешность. Она ростом с мизинец, но носит в себе драгоценные россыпи. Ухватитесь за нее, возьмите за горло, вырвите у нее изо рта науку, выжмите ее, как лимон!
Улыбка уже кривила мои губы. Я чувствовала, мною вот-вот овладеет один из моих проклятых приступов хохота, и готова была убежать. Господи, какой будет позор! Тут я впервые осмелилась взглянуть на класс. Что это? Все смеялись. Мой первый контакт с ученицами был установлен ласковой простодушной улыбкой. Думаю, что этот тайный обмен взглядами и улыбками исподтишка расположил нас с этой минуты друг к другу.
Смех в классе усиливался, и наконец это заметил даже директор. Он опустил на кафедру кулак, обвел класс своими страшными косыми глазами, которые, как он выразился, не продал бы и за тысячу лир, и закричал:
– Это что такое?! Это что такое?! Это что такое?! Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Вашу женскую породу баловать не годится. Клянусь, я вас всех изничтожу! Закройте живо рты! Что вы ржете, как лошади?
Но девушки не обращали внимания на брань Реджеба-эфенди. Пожалуй, только я испугалась.
Речь директора продолжалась минут пятнадцать. Когда смех в классе усиливался, он стучал по кафедре кулаком, грозил девушкам полушутя-полусерьезно:
– Вот я притащу «чипцы». Чего скалите зубы?
Под конец Реджеб-эфенди прокричал:
– Крепче в нее вцепитесь, не отставайте от нее, выжимайте ее, как лимон. Если вы не вырвете у нее изо рта науку, пусть будут прокляты ваши предки, пусть станет ядом хлеб, который вам давали матери, отцы, страна, народ! – И Реджеб-эфенди вышел.
Никогда не думала, что минута, когда я останусь одна, лицом к лицу с классом, окажется такой трудной. Болтливая Чалыкушу, которая раньше могла говорить с утра до вечера без остановки, сейчас молчала, как соловей, объевшийся тутовником. В голове – ни одной мысли: что говорить? Наконец, не выдержав, я опять тихонько улыбнулась. К счастью, ученицы решили, что я все еще смеюсь над директором. Они тоже заулыбались. Неожиданно я осмелела, взяла себя в руки и сказала:
– Девушки, я немного знаю французский язык. Буду счастлива, если мои знания пойдут вам на пользу.
Робость мою как рукой сняло, язык развязался. Я говорила легко и свободно, чувствуя, что ученицы постепенно проникаются ко мне доверием. Как приятно обращаться к таким взрослым ханым: «Мои девушки!» Одно нехорошо – уж слишком они любили посмеяться. Я ничего не имела против этого, но ведь, не дай Аллах, в классное окошко заглянут раскосые глаза Реджеба-эфенди, стоящие более тысячи лир. Поэтому я сочла нужным сделать своим ученицам маленькое внушение:
– Девушки! Ваша веселость может выразиться максимум в улыбке. Не больше. Я не обладаю таким грозным оружием, как «чипцы», которыми грозил вам директор, но я просто на вас рассержусь.
Короче говоря, мой первый урок прошел очень успешно. Когда я выходила из класса, одна девушка подошла ко мне и объяснила, что «чипцы» – это не что иное, как «щипцы». Директор имел обыкновение весьма педагогично угрожать тем, кто очень много смеялся: «Я выдеру вам зубы „чипцами“!»
Б…, 28 марта
Я очень, очень довольна своими ученицами. Они так полюбили меня, что даже на переменах ходят за мной по пятам. Что касается моих товарищей по работе, о них я тоже не могу сказать ничего плохого. Есть, конечно, и такие, которые держатся со мной холодно, косо поглядывают, наверно, нашептывают друг другу обо мне всякие гадости. Но даже в родном доме человек не бывает со всеми в ладах. Среди моих коллег мне больше всего нравятся две милые молоденькие учительницы, уроженки Стамбула, две неразлучные подружки. Одну звать Незихе, другую – Васфие. Но муавинэ-ханым почему-то посоветовала мне не сближаться с ними. Не могу понять, в чем дело. В училище я встретила старых знакомых. Первая – та самая высокая учительница с черными проницательными глазами, которая когда-то вступилась за меня в центральном рушдие. Она дает у нас уроки раз в неделю. Это единственный человек, который не боится косых глаз Реджеба-эфенди. Пожалуй, наоборот, сам директор побаивается ее. Когда о ней заходит речь, он как-то ежится под своей лятой и говорит: «Ну и характерец! Не знаю, как от нее избавиться. Клянусь, только тогда и вздохну свободно».