Настал момент сказать Хайруллаху-бею все, о чем я уже давно думала:
– Дорогой доктор, за Дюльдюля не беспокойтесь. Плату от булочника тоже приму. В остальном же надобности нет. Мое пребывание у вас в доме и так слишком затянулось. С вашего позволения я уеду.
Доктор уперся руками в бока и сердито, тоненьким голосом, передразнил меня:
– Мое пребывание у вас в доме слишком затянулось… С вашего позволения я уеду… – затем, нахмурившись, погрозил мне кулаком: – Что ты сказала? Уедешь? А это ты видела? Я раздеру тебе рот до ушей, будешь тогда улыбаться до самого светопреставления!
– Помилуйте, доктор-бей, я так долго живу у вас…
Хайруллах-бей снова подбоченился.
– Хорошо, ваше превосходительство барышня. Вы хотите уехать? Отлично. Ho qvo vadis?[101]
Я ответила с улыбкой:
– Милый доктор, я сама себя спрашиваю, куда мне ехать? Но ясно одно: ехать надо. Не могу же я оставаться у вас до бесконечности… Не так ли? Вы оказали мне помощь в самую трудную минуту жизни. Я этого никогда не забуду. Но…
– Нечего болтать, девчонка. Мы с тобой стали приятелями-чавушами[102]. Вот и все. Брось молоть ерунду!
Хайруллах-бей потрепал меня по щеке.
Я продолжала настаивать:
– Доктор-бей, остаться здесь – большая милость для меня. Уверяю, рядом с вами я очень счастлива. Но сколько можно быть обузой для вас. Вы очень гуманны, самоотверженны…
Доктор разлохматил мои короткие волосы и принялся опять передразнивать меня. Он вытянул губы дудочкой, втянул щеки и запищал тоненьким голоском:
– Гуманность, самоотверженность!.. Мы что, трагедию здесь с тобой играем, сумасшедшая девчонка?! Не понимаешь, что ли? Плевал я на гуманность и самоотверженность! Я всегда жил ради собственного удовольствия и за тобой ухаживал ради собственного удовольствия. Стал бы я смотреть на твою физиономию, если бы ты мне не нравилась! Услышишь, что я кинулся с минарета, – не верь. Тем, кто скажет, будто я совершил самоотверженный поступок, можешь возразить: «Откуда вам известно, какое удовольствие получил этот старикашка-эгоист!» У Мольера есть один герой, очень мне нравится. Человека колотят палками, ему кто-то приходит на помощь, но этот герой гонит всех и кричит: «Продолжайте, сударь, свое дело. Господи, господи!.. Может, мне нравятся побои!» Оставим болтовню. Если к моему возвращению твои комнаты не будут приведены в порядок, горе тебе, пеняй на себя. Клянусь Аллахом, у меня есть знакомый молодой сторож – настоящая дубина; я позову его и насильно выдам тебя за него замуж. Понятно, какое наказание тебя ждет?
Я знала, что Хайруллах-бей сейчас начнет, как обычно, непристойно шутить, и тотчас убежала.
Хайруллах-бей стал для меня настоящим отцом и хорошим другом. В его доме я не чувствую себя чужой, даже бываю счастлива, насколько может быть счастлива девушка, у которой, как у меня, разбито сердце, искалечена жизнь. Я придумываю себе тысячи всевозможных дел, помогаю старой кормилице Хайруллаха-бея, копаюсь в саду, прибираю дом, просматриваю счета доктора, готовлю обед и так далее и тому подобное.
Что я буду делать, если уеду отсюда? Ведь я теперь инвалид. Правда, здоровье постепенно восстанавливается, но я чувствую: что-то во мне надломилось. У меня никогда уже не будет прежней силы, прежнего оптимизма, и мир не будет казаться мне таким счастливым.
Настроение часто меняется. Смеясь, я начинаю плакать, плача – смеюсь. Вчера вечером я была очень весела. Ложась спать, чувствовала себя совсем счастливой, а под утро, когда было еще темно, проснулась в слезах. Почему я плакала? Не знаю. Мне казалось, будто этой ночью я обошла все дома на свете, собрала все горести и печали и наполнила ими свое сердце. Объятая такой беспричинной, необъяснимой тоской, я дрожала, всхлипывая: «Мамочка! Мамочка моя!» – и зажимала рот, чтобы не закричать.
Неожиданно из-за двери раздался голос Хайруллаха-бея:
– Феридэ, это ты? Что с тобой, дочь моя?
Старый доктор со свечой в руках вошел в комнату и, не спрашивая, почему я плачу, принялся утешать меня самыми обыкновенными, даже бессмысленными ласковыми словами:
– Все это ерунда, дочь моя. Чепуха. Обыкновенный нервный припадок. Пройдет, дитя мое. Ах, дочь моя…
Меня трясло, я всхлипывала, широко раскрывала рот, словно подавившийся птенец. По щекам текли слезы.
Доктор повернулся к окну и в темноте погрозил кому-то кулаком:
– Да покарает тебя Аллах! Сделал несчастной такую замечательную девушку!
Что же я буду делать одна в часы подобных приступов тоски и отчаяния? Ну да что там… Зачем думать об этом сейчас? Этот месяц, а может быть, даже больше доктор не оставит меня одну.
Поместье Аладжакая, 10 сентября
Вот уже с неделю я в Аладжакая. Дней десять тому назад доктор Хайруллах-бей сказал:
– Феридэ, у меня есть поместье в Аладжакая, я давно не бывал там. Не годится оставлять хозяйство без присмотра. Недели через две я отвезу тебя туда. Перемена климата пойдет на пользу твоему здоровью. Развлечешься немного. А то ведь скоро начнутся занятия, снова запрешься в школе на целый год.
Я ответила:
– Доктор-бей, я очень люблю свежий воздух, но ведь до начала занятий остались считаные дни. Не знаю, как быть…
Доктор сердито пожал плечами:
– Милая, я же не спрашиваю, поедешь ты или нет. Твое мнение меня не интересует. Я сказал: отвезу тебя в Аладжакая. Чего вмешиваешься в дела медицины. А то напишу рапорт и увезу насильно. Быстро собирайся. Возьми две-три смены белья и несколько книг из библиотеки.
Хайруллах-бей командовал мной, как школьницей. Наверно, болезнь сломила мою волю, я не могла противиться. Впрочем, я и не жалуюсь. Мне даже нравится повиноваться.
Усадьба доктора запущена. Но какое это чудное место! Говорят, здесь даже зима напоминает весну. Особенно восхитительны скалистые холмы. Я не могу налюбоваться ими. Они, как хамелеон, меняют цвет в зависимости от того, какая погода – пасмурная или солнечная, утро ли это, полдень или вечер. И кажутся они то малиновыми или красными, то розовыми или фиолетовыми, то белыми или даже черными. Потому и местечко назвали Аладжакая[103].
Хозяйство увлекло меня больше, чем я могла предположить. Вместе с работниками дою коров, объезжаю окрестные рощи верхом на Дюльдюле, который стал уже моим верным другом. Словом, это та самая жизнь на вольном воздухе, о которой я так мечтала.
И все-таки на сердце у меня неспокойно. Через несколько дней начинаются занятия. Мне необходимо быть в школе, привести в порядок здание. А Хайруллах-бей и слушать ничего не хочет. По вечерам он заставляет меня читать романы, при этом ворчит:
– Какие бессвязные, глупые слова! Кошмар! Но в твоих устах даже это звучит приятно.
Вчера вечером я опять читала какую-то книгу. Попадались бесстыдные слова. Я конфузилась, на ходу заменяла их или пропускала целые предложения.
Хайруллаха-бея очень веселило мое смущение, он громко хохотал, так что дрожал потолок.
Вдруг во дворе залаяли собаки. Мы открыли окно. В ворота усадьбы въезжал всадник.
– Кто это? – окликнул Хайруллах-бей.
Раздался голос онбаши:
– Свои…
Странно, зачем онбаши прискакал в такой поздний час из города?
– Да будет угодно Аллаху, все к добру, – сказал доктор. – Я спущусь вниз, узнаю, в чем дело, крошка. Если задержусь, ложись.
Хайруллах-бей около часу разговаривал с онбаши. Когда он поднялся наверх, лицо у него было красное, брови насуплены.
– Зачем приехал онбаши? – поинтересовалась я.
Доктор чуть ли не зарычал на меня:
– Я ведь сказал: ступай ложись! Тебе что за дело? Эти девчонки просто спятили… Какое безобразие! Это касается только меня.
Я хорошо уже изучила характер Хайруллаха-бея. Противоречить ему в такие минуты было бесполезно. Пришлось взять подсвечник и отправиться к себе. Так я и сделала.
Проснувшись на следующий день, я узнала, что Хайруллах-бей уехал спозаранку в город по важному делу и велел передать, чтобы я не беспокоилась, если он сегодня не вернется.
Очевидно, известие, которое привез онбаши, сильно встревожило доктора.
Днем, прибирая комнату, я наткнулась на обрывок конверта с министерским штампом и подняла его. Мне удалось прочесть: «Кушадасы. Школа. Для мюд…» Очевидно, конверт предназначался мне. Этот клочок заставил меня глубоко задуматься. Вероятно, вечером онбаши привез письмо. Но почему Хайруллах-бей утаил его от меня? Какое он имел право скрыть официальное письмо, адресованное мне? Невероятно! А может, я ошибаюсь. Конверт мог попасть между книгами и приехать со мной из Кушадасы.
Кушадасы, 25 сентября
Как все-таки правы те, кто говорит, что жизнь – это пакостная вещь.
Описываю на последней страничке дневника последнее событие, как оно было. От себя не хочу добавлять ни слова протеста, ни капли слез.
Хайруллах-бей заставил меня ждать в поместье два дня. На третий день, под вечер, мое беспокойство достигло предела. Я твердо решила: утром отправляюсь на повозке в Кушадасы. Но когда я встала на другой день, мне сказали, что доктор вернулся.
Не помню, чтобы спокойный, хладнокровный Хайруллах-бей выглядел еще когда-нибудь таким угнетенным и усталым. Поцеловав меня, как всегда, в волосы, он внимательно глянул в лицо и сказал:
– Эх, да покарает их Аллах! Будь они неладны!..
Я чувствовала, над моей головой нависла новая опасность, но не решалась ничего спрашивать.
Хайруллах-бей долго расхаживал по комнате, задумавшись, сунув руки в карманы. Наконец он остановился передо мной, положил руки мне на плечи и сказал:
– Крошка, ты что-то знаешь…
– Нет, доктор-бей.
– Знаешь… Во всяком случае, чувствуешь неладное. Ты хочешь что-то спросить у меня?
Охваченная тревогой, я грустно ответила:
– Нет, доктор-бей, я ничего не знаю. Но вижу: вы расстроены чем-то, мучаетесь. У вас беда. Вы мой покровитель, даже отец. Значит, ваше горе – мое горе. Что случилось?