теперь понимал настроение Крыштановича, который не хотел в ней учиться.
Семья быстро собралась и в середине июня тронулась в путь. Проехали «старую фигуру», православное кладбище, выехали за заставу. Ямщик слез, чтобы отвязать колокольчик. Сейчас лошади умчат прочь от ненавистной гимназии!..
Стороной дороги тянутся унылые вереницы богомольцев. Тащится неуклюжая еврейская балагула, доверху набитая перинами, подушками, детьми. Пролетает в щегольской бричке местный пан, закутанный от пыли в серый полотняный плащ, и бравый кучер с павлиньим пером на шапке брезгливо объезжает скрипучие крестьянские возы.
У дорог высятся развалины замков польских магнатов, журчит где-то невидимая речушка, гордо высятся красавцы пирамидальные тополя. Вот крупные звезды выкатились и застыли на густо-синем бархате небосвода.
Ночная белая дорога. Тишина. Пофыркивают лошади, и звучат сдержанные голоса на станциях, где прописывают подорожные.
Володя сидит рядом с ямщиком. Внутри что-то радостно рвется навстречу новому, неизвестному.
— Скоро ли приедем?
— Скоро, скоро, — отвечает благодушно мужик.
Сырой предутренний туман рассеивается. Видны дальние деревеньки, развалины старого монастыря. Не в таком ли учился милый Фома из Сандомира?.. Мама стучит в окошко:
— Володя, тебе не холодно?
— Нет, нет, мамочка!..
Разве в тринадцать лет бывало кому-нибудь холодно?!
Ровно открылось сразу. У заставы инвалид поднял полосатый шлагбаум, и повозка осторожно стала сползать вниз, к городу.
Въехали в просторный немощеный двор. На одном из домов вывеска: «Ровенский уездный суд». Напротив длинный и низкий дом.
— Здесь мы будем жить, — сказала мать.
Во двор заглядывали какие-то люди, что-то обсуждали: приезд семейства пана судьи был для городка целым событием.
Напротив дома на острове, насыпанном, как говорили, пленными турками, возвышался мрачный полу-развалившийся замок князей Любомирских. Вечером, когда семья уселась за чай, со стороны прудов послышался странный протяжный гул.
— Что это? Что это? — наперебой заговорили дети.
— Это шумят тополя около старого замка, — ответила мать.
— Вам, гультяям, здесь будет раздолье… если не провалитесь на проверочных экзаменах, — добавил отец. — А тебе, малый, придется приналечь на математику, — обратился он к Володе. — Здесь гимназия реальная. В университет из нее путь закрыт.
Это известие ошеломило. Университет был мечтой, маяком на тяжком ученическом пути.
Пять лет провел Володя в стенах Ровенской гимназии, и редко покидало подростка, а потом юношу ощущение неизбывной вины перед кем-то, инстинктивного противодействия кому-то и почти невольной самообороны. Вызывала протест и возмущение вся гимназическая система. Каких только запретов не было для мальчиков! Нельзя было читать Писарева, Добролюбова и Некрасова, нельзя было купаться в прудах и кататься по ним на лодке, нельзя было появляться на улице после семи часов вечера и ходить за город или к старому замку.
Молодое растущее сознание требовало ответов на множество вопросов, которые задавала жизнь, но в среде наставников встречались по преимуществу люди, изуродованные нелепой и чудовищно бездушной системой гимназического образования, превращенные ею в автоматы для задавания и выслушивания уроков. Они вызывали в детях ненависть, в лучшем случае равнодушие.
Внимательно слушал Володя рассказы об учителях, не ужившихся в гимназии. С особенной теплотой вспоминали здесь об учителе физики, «натурфилософе» и материалисте, который в период своего недолгого пребывания в гимназии постоянно спорил с учителем закона божия, отрицая «Книгу бытия», сказку о шести днях творения. По доносу попа учителя уволили.
Очень скоро Володя потерял интерес к учебе и опять перестал готовить уроки. В свободное от занятий время, спасшись от гимназических стражей, мальчики катались на коньках по неокрепшему льду прудов. Случалось, Володя проваливался в воду, но благополучно выбирался и даже не болел — сказывалась отцовская закалка, постоянное пребывание на воздухе. В сплоченной компании сверстников, готовых в огонь и в воду друг за друга, мальчик забывал о еде, о тяжелой обстановке, которая последнее время сложилась в семье. Отец стал совсем плох. И одна мысль владела теперь им: во что бы то ни стало дослужить до пенсии, не оставить семью нищей. В последнее время судье особенно приходилось быть начеку: в город зачастило начальство с ревизиями.
Большое волнение и многочисленные толки вызвал приезд в город генерал-губернатора Юго-Западного края Безака. У дома исправника генерал увидел крошечного гимназистика, не снявшего перед ним фуражки, и велел арестовать его.
— Безобразие, полячки не снимают перед начальством шапок, — ревел разъяренный Безак.
Директор гимназии, явившись к начальнику края, решительно потребовал освобождения мальчика, и самодур уступил: Савицкого выпустили из каталажки.
Вечером этого дня у судьи играли в карты несколько знакомых чиновников. Все дивились бесстрашию директора. Говорили, что у него есть «сильная рука» в Петербурге, и, кроме того, Савицкий оказался не поляком, а русским.
— А, толкуйте… — сказал отец, и Володя изумился его спокойной, непоколебимой уверенности в правоте своих слов. — Просто действовал человек на законном основании, и баста!
— Но ведь Безак!.. Назначен самим царем!
— Все мы назначены царем, — возразил отец.
А у Володи этот случай поколебал доселе прочное представление о титанической, но разумной силе высшей власти. Генерал-губернатор, начальник огромного края, представитель этой власти, схватил за ухо маленького простодушного клопа и — получил отпор, потому что действовал против закона. Директор же действовал по закону и потому победил.
Володя кончил четвертый класс. На лето детей отправили в имение родственников Харалуг. Эвелина Иосифовна осталась с больным мужем.
Весело и шумно в компании молодежи проходило лето. Беззаботное время кончилось в тот день, когда посыльный принес из города записку от матери, что отцу плохо.
Галактион Афанасьевич был еще жив, но говорить уже не мог. Дети подошли, стали у постели, и он смотрел на них долгим, нежным, прощальным взглядом. Трое подростков-сыновей, совсем маленькие дочери… Что будет делать с ними хрупкая, болезненная, бесконечно добрая, но никак не приспособленная к жизни жена? Нескольких месяцев не дотянул он до пенсии, а уж как крепился…
Все вышли. Володя остался. Он подошел и взял большую, тяжелую, бессильную отцовскую руку и, не умея сказать о своей любви и уважении к умирающему за его трудную, честно прожитую жизнь, прижался к руке губами.
Отец умер на следующий день. Много народу шло за его гробом — больше всего бедноты, мещан и евреев с городских окраин. Шумел в деревьях и мел дорогу ветер, из-за решеток тюрьмы на печальную процессию глядели арестанты. Под стеной маленькой деревянной церкви вырос новый холмик. Володя с трудом увел плачущую мать прочь от последнего пристанища судьи Короленко.
После смерти отца семья осталась без всяких средств к существованию. Друзьям покойного с большим трудом удалось выхлопотать вдове жалкую пенсию.
Разноплеменная душа обретает родину
В гимназии появился новый учитель словесности — Вениамин Васильевич Авдиев. На одном из первых уроков он прочитал гимназистам рассказ «Два помещика» из тургеневских «Записок охотника». Володю потрясли простота и правдивость этого произведения. Все знакомо, словно не раз виделось им самим. Так надо видеть; так надо писать о простом, на первый взгляд сером, неприметном, но по-настоящему жизненном и важном.
С этого времени художественная литература — и прежде всего русская литература — перестала для юноши быть просто развлечением, а стала делом увлекательным, серьезным и необходимым.
У Авдиева «а квартире по вечерам стали собираться его ученики, образовался кружок любителей русской литературы, и впервые — как откровение для всех — зазвучали стихи Некрасова, Шевченко, повести Тургенева, Писемского, статьи Белинского, Добролюбова.
Крепче других привязался к новому учителю Володя. Только Авдиев сможет ответить на те вопросы, которые его волнуют, поможет найти себя.
В эту пору родилось и окрепло в Володе стремление воспроизвести, отобразить все, что виделось вокруг. Как он это сделает, юноша еще не знал. Он неплохо рисовал, его пейзажи приводили в восторг товарищей, их хвалили учителя, но они мало удовлетворяли самого Володю. Он видел, что схвачено только внешнее сходство, есть лишь контур, общие черты, но нет главного — не передана задумчивая массивность развалин, нет ощущения высоты в тополях, не чувствуется воздуха в небе, прозрачности в воде тихих прудов. Он бессилен воспроизвести все это кистью или карандашом.
А что, если все это описать?
Володя откладывал альбом для рисования и, сидя в лодке на середине пруда перед замком, надолго задумывался. И тогда мертвые руины словно оживали. На балконе появлялись красивые женщины и молодые рыцари. Раздавались выстрелы, лязг оружия, крики, ржание боевых коней… Внезапно являлась иная картина: старый, задумчивый, точно печалящийся о прошлом замок на острове, вечно шепчущие о чем-то синему безбрежному небу высокие тополя, маленькие домишки окраины с неяркими, робкими огоньками, люди, что живут в этих домах…
И опять в юношеском воображении все менялось. Гайдаматчина. Польский замок штурмуют казаки (как в поэме Шевченко «Гайдамаки», которую Володя прочитал в списках), белым дымом окутался остров…
В этот мир юношеских порывов, неосознанных стремлений, сбивчивых волнующих мечтаний, где причудливо смешивались реальная, но скудная впечатлениями жизнь и яркое, но мертвое романтическое прошлое, русская литература вошла властно, уверенно, на правах хозяйки, владычицы душ. Ее светом озарилось все вокруг — и зародившаяся в юном сердце наивная мальчишеская любовь к сероглазой девочке в беличьей шубке, и смутные, робкие поиски чего-то высшего, сильного, всеобъемлющего, что вобрало бы в себя и избыток молодой энергии, и жгучие порывы к романтическому прошл