[15], посвященной юности Королева, утверждала, что Сергей и Валя Божко, бывая в «публичке» – читальном зале Одесской публичной библиотеки, проштудировали статью Н.А. Рынина «О проекте воздухоплавательного прибора системы Н.И. Кибальчича». Биография Кибальчича очень соответствовала настрою советской власти, напоминая о старшем брате большевистского вождя Александре Ульянове: член «Народной воли» Кибальчич был казнен как соучастник убийства царя Александра II. И конечно, факт прочтения в школьные годы статьи о проекте воздухоплавательного прибора, нацеленного на космические высоты, удачно подсвечивал биографию Главного конструктора.
Голованов знакомство Королева-школьника с проектом Кибальчича ставил под сомнение: Сергей в любую свободную минуту бежал в Хлебную гавань. В «публичке» гораздо чаще бывал Валя Глушко. Увлеченный идеей межпланетных полетов, он-то наверняка читал статью Н.А. Рынина. Возможно, Сергей Павлович, беседуя с Тамарой Апенченко (публиковалась как Ольга), позаимствовал этот факт как раз из его биографии. Зачем? Да лишь затем, чтобы не разочаровать восхищенно глядевшую на него привлекательную женщину, жаждущую построить стройный космический миф.
Читал или не читал, знал или не знал, в общем-то, не столь важно, гораздо интереснее сам факт достраивания биографии Королева еще при его жизни. Такому достраиванию способствовала и секретность, и легенды, ходившие вокруг невидимого Главного конструктора, и реальные факты его биографии, и мощная его энергетика. А порой он сам в разговорах незаметно прибавлял к собственному образу нужные штрихи, творя из своей жизни космический миф для истории. Апенченко передала тот искренний приглушенный пафос, который будет отличать королевские юбилейные выступления и статьи, написанные им от имени профессора Сергеева:
«“– Я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству…” – с торжественной печалью повторил Королев. – Представляешь… О чем думал человек, готовясь к смерти…»
А ведь и сам Королев думал о том же.
Глава 5Киевский политех
Дивлюсь я на небо – тай думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю?
Он печально шел по зимнему сырому Киеву: единственные его ботинки совсем прохудились, упорно несколько раз их зашивал, а холодная вода все равно проникает через ветхие подошвы. И в институте не все складывается так, как ему мечталось: среди планеристов он пока на последних ролях.
И обида от августовского письма Бориса Владимировича Фаерштейна никак не забывается, застряла в душе. Сергей, надеясь на помощь Одесского губотдела ОАВУК, написал ему и попросил «устройте мне командировку на состязания в Феодосию». Он объяснил, что в Киеве он новый человек и настаивать на командировке на состязания планеристов не может. А посещение, пишет он, «дало бы мне очень много, и я с большим успехом мог бы работать в области авиации и планеризма». Интересно, что в этом письме (его текст приводит Голованов) Сергей Королев впервые использовал дипломатический прием, тонко подчеркивая выгоду от его поездки для одесской организации: командировка, намекает он, «увеличила бы в Киеве влияние и вес Одесского Губотдела».
Однако Фаерштейн намека не уловил. Или уловил – и вознегодовал. Мол, мы сами с усами, никакой Киев нам не нужен! И ответил Сергею холодно и формально.
Сергей бредет по зимнему Киеву и, вспоминая письмо, начинает представлять, как станет он знаменитым конструктором и пилотом-планеристом и этот чертик из табакерки пожалеет, что когда-то ему отказал! Воображаемая картинка утешает. Воображение – вообще его сильная сторона, граничащая у него с предвидением. Валя Божко был прав.
С.П. Королев. 1924 год
[РГАНТД. 1-11032]
И сейчас Сергей внезапно смущенно приостанавливается: ему вдруг кажется, что какой-то человек, одетый совсем не в стиле 20-х годов ХХ века, в замшевой теплой куртке, синих брюках, таких Сергей никогда не видел, в длинном пушистом шарфе, замотанном вокруг шеи, приятный интеллигентный человек чуть богемной наружности, вероятно, поэт или художник, внимательно и сочувственно разглядывает его ботинки. Сергей встряхивает головой – мужчина исчезает.
Наверное, это будущий исследователь его жизни Ярослав Голованов снова мелькнул в одном из временных проемов. Так иногда мелькнут в облаках картины прошлых сражений, пронесется по рельсам призрак поезда или возникнет в атмосфере, набирая вещественную плотность, образ будущего города, отсутствующего пока даже на карте. Что мы знаем о времени? Кто-то, вслед за советским астрономом и физиком Н. Козыревым, считает время материальным, кто-то – всего лишь иллюзией нашего сознания…
Одна радость – воскресные бабушкины обеды с пирожками. Очень любит она своего первого внука, выросшего в Нежине без родителей. Жалеет его. Сильно стареет, Сергей это замечает со щемящим чувством, но помощи она ни от кого не просит – не дает склониться ни перед кем кровь гордой казачки.
Читала ли в газетах Мария Матвеевна о январской директиве 1919 года оргбюро РКП(б), предписывающей «Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью»? Знала ли о тысячах убитых, о глумлении над станичными священниками? Об издевательском принародном раздевании казачек? О массовых ссылках тех, кому удалось уцелеть?
Вряд ли. А если бы и узнала – хранила бы молчание. Она еще Павла Яковлевича учила, когда он вздумал конфликтовать с гимназическим начальством из-за острой статьи писателя Короленко:
– Молчи, Паша, родной, власть есть власть, не думай за нее и не выступай против.
И Сергей Королев всю жизнь будет следовать этому принципу. Но прибавит к совету бабушки свое: о власти думать не надо – нужно умело тех, кто у власти, использовать. Ради своего Дела.
Павел Яковлевич жил в Киеве, и Мария Матвеевна как-то спросила сына Юрия:
– А не сходить ли к нему, не сказать, что сынок его здесь, учится в политехническом институте? Хоть у Павла, говорят, теперь есть жена, тоже Маруся, Кваша ее фамилия, и даже еще один сын народился, все-таки Сергуня – его первенец, может, подкинет иногда деньжонок?
– Что ты, мама! – испугался Юрий. – Наша Маруся категорически запретила говорить Сергею, что его отец жив! Они с Баланиным сами ему иногда помогают.
Вполне вероятно, много лет спустя Сергей Павлович Королев иногда грустно думал о том, что в годы учебы в Киевском политехническом ходил по одним и тем же улицам с родным отцом, мог оказаться с ним в одной очереди за хлебом, возможно, отец покупал газеты, которые Сергей, чтобы подзаработать, разносил по киоскам, наверное, иногда они с отцом оказывались в одном трескучем стареньком трамвае, и мельком замеченное родное лицо тут же исчезало из памяти, спускаясь в самую темную ее глубину, где бродят туманные призраки не осуществившихся чувств и разбитых надежд, в глубину, недоступную яркому свету осознания, лишь иногда тускло освещаемую лампой сна.
Сама Мария Николаевна однажды, когда Павел Яковлевич скончался не в ее рассказах, а в реальности, сказала сыну, спросившему, по какой причине его отец умер так рано:
– Не так рано. Ему было за пятьдесят.
И число «пятьдесят» намертво, как репей, впечаталось в память Королева, обозначив опасный жизненный рубеж. Перевалив через пятидесятилетие, он нередко в разговорах подчеркивал, что уже далеко не молод и ощущает груз прожитых лет. А после пятидесяти пяти ему иногда стало казаться, что витальная сила, сила энергии, поднимавшая его все выше и выше, постепенно отворачивается от него, как морской отлив, начиная обнажать прибрежный песок, и ветер, поднимая песок и бросая на крылья планера его души, делает их все тяжелее…
– Не вешай на стену фотографию, где Циолковский стар, – как-то сказал он Нине Ивановне, жене.
Люди с таким отношением к возрасту редко бывают долгожителями. Человек может обладать жизненной силой и в 80–90 лет, если ему откроется, что на самом-то деле ее источник – вне его физического тела.
Да, мать и отчим помогали, пока Сергей учился в Киеве. Как могли. Очень редко и понемногу. Он бабушке никогда не жаловался – перешитая из костюма отчима одежонка и хлюпающие башмаки сами ей потихоньку докладывали о его трудностях.
В квартире № 6 дяди Юры дома № 6 по Костельной улице – два номера опять складывались в цифру «66», как в Одессе на улице Островидова, напоминая о Ксане, – Сергею уже ночевать неловко: комната – проходная, он, конечно, мешает и дяде, и его жене. Были в Королеве, скрывающиеся под его характером, вспыльчивым и подминающим по себя окружающих, сердечная отзывчивость и способность к сочувствию. Видя, как по утрам мимо него пробирается жена дяди Юры, он решил: нужно снять комнату.
«Встаю рано утром, – написал он Марии Николаевне, – часов в пять. Бегу в редакцию, забираю газеты, а потом бегу на Соломенку, разношу. Так вот зарабатываю восемь карбованцев. И думаю даже снять угол»[16].
Новые ботинки мама обещала прислать, не прислала: видимо, у них с Гри плохо с деньгами. Мария Николаевна позже расскажет сыну, что, прочитав в его письме о разваливающейся единственной паре его обуви, продала в Одессе за 25 карбованцев дубовый стол и отправила ему деньги. Видимо, что-то помешало ей отослать их вовремя. Сергею пришлось поработать грузчиком – грузили сахар. Очень уставал, с непривычки все тело ныло. Зато деньги заплатили приличные – наконец-то купил он себе новые ботинки! А после Нового года снял угол в общежитии на Боггоутовской – совсем недалеко от института – за 8 карбованцев.
К воскресным встречам с бабушкой прибавились еще два добрых события: Сергей крепко сдружился со студентом Михаилом Пузановым и случайно на митинге Киевского ОАВУКа встретил одного из одесских гидровцев – Ивана Савчука.