– Страшная трагедия! Сергей Павлович был бы в этом трюме…
– Он считал, что его всегда спасала судьба ради космоса. А я считала, что помогают мои молитвы. Казанскую икону Богородицы, нашу фамильную, привезла моя мама, его бабушка, в Москву еще до войны.
– Мария Николаевна, я ездил во Владивосток и в Магадан, нашел документы, в них сказано, что Сергей Павлович убыл во Владивосток из Магадана 23 декабря 1939 года, а прибыл с прииска Мальдяк в Магадан не позднее 29 ноября. Несчастная «Индигирка» ушла в свой последний рейс 13 декабря. Почему же он на этот пароход не попал? Совершенно необъяснимо!
– Да, скорее всего, перепутали даты в документах. Если Ульрих тогда не все знал, чего было ждать от мелких исполнителей?
– Возможно… И все-таки…
Номер камеры Бутырской тюрьмы – 66 отзывался в душе болью. Точно чья-то злая воля издевательски напомнила счастливые дни в доме № 66 по улице Островидова в Одессе. Чья?! За что?! Сколько он передумал в долгие томительные дни дороги от Хабаровска до Москвы! Вспоминал НИИ, винил себя за конфликт с Клейменовым, теперь, после прошедших испытаний, он уже понимал цену показаниям и бывшего директора, и его заместителя. Выдержать мучения было невозможно. Подписали, спасали семьи, детей, надеялись, что правду расскажут на суде и откроется чудовищная нелепая ложь обвинений.
Когда проезжали Казань, вспомнил Глушко. Перед его арестом они почти сдружились: перешли на «ты», стали звать друг друга по именам… Может, следователи знали и сообщили Валентину, что несколько лет назад Королев писал Тухачевскому и называл испытания моторов Глушко провалом? Тоже была ошибка – гирдовцев затирали, вот и перегнул палку, защищая своих. Нужно было сплачивать объединенный коллектив ГИРДа и ГДЛ, а не разобщать! Урок на всю жизнь. Была, конечно, и обида, что сняли с должности замначальника и поставили Лангемака. Где он сейчас? На Колыме? Или… как Тухачевский?
…Оговор Глушко – месть? Нет, не может быть! Такая же издевательская выбитая фальсификация, как все свидетельства! Нужно избавиться от неприятного горького осадка в душе… Глушко нужен: его двигатели – будущее.
Королев уже знает: Сталин убрал Ежова, новым наркомом НКВД назначен Лаврентий Павлович Берия. Может быть, что-то он изменит? Разберется в роковых ошибках предшественника?
Сквозь черную почву отчаянья пробивался робкий зеленый росток надежды: вдруг освободят? Учтут, что он стране нужен, обратят внимание на строки письма: «хочу продолжать работу над ракетными самолетами для обороны СССР». Письма заключенных, адресованные Сталину, наркому внутренних дел, генеральному прокурору, доходили, потому что, по приказу Берии, лагерное начальство обязано было отправлять их, не вскрывая.
…Все-таки новая техническая комиссия, в которой Костиков не участвовал, а вошли Е.С. Щетинков и М.С. Кисенко, не столь единодушна, как прежняя, Щетинков дважды высказал «особое мнение», правда, председатель Ф.Н. Пойда полностью подтвердил результаты предыдущих экспертов. Королев угрюмо прочитал текст экспертизы, подумал горько: охарактеризовали меня так, что непонятно, как такой человек вообще может жить! И Щетинков с Кисенко акт подписали. Видимо, у Евгения Сергеевича не было выхода. Он же туберкулезник, в тюрьме не выжил бы и месяца. Без работы ему тоже оставаться нельзя – нужны деньги на лекарства. А он теперь подчиненный Костикова, главного инженера, то есть технического директора! Разве Костиков понимал, что ракетоплан – первая во всей стране попытка применить ракетный двигатель и проверить его на практике – в полете?! И Арвид Палло у него работает! И Щербаков, тоже толковый конструктор. А куда им идти? Единственный ракетный институт… Как вообще Костиков разрешил Тихонравову, Палло и Щербакову заниматься ракетопланом? Арвид, наверное, уломал. Поставили жидкостный двигатель Душкина. Оказался подходящим.
Мария Николаевна писала сыну, что 28 февраля 1940 года состоялся первый успешный полет его ракетоплана РП-318-1. Она даже съездила сама к летчику В.П. Федорову, чтобы узнать важные подробности!
Если ракетоплан взлетел, думал Королев, читая письмо матери, я выберусь. Цифра 66 поможет!
Новый приговор – 8 лет исправительно-трудовых лагерей – он воспринял почти спокойно: уже смутно чувствовал, что в судьбе наметился поворот от лагеря, где он бы сгинул навеки, – на другую дорогу. Но медлить в борьбе за новый поворот нельзя – срочно написал Берии заявление с просьбой использовать его как авиаспециалиста. Не сдалась и Мария Николаевна – еще раз прибегла к помощи Громова и Гризодубовой: они тоже обратились к Берии.
4-й специальный отдел в НКВД отвечал за организацию «шараг» – особых тюрем, где специалистам обеспечивались приличные условия для научно-технической работы. Первый опыт – «внутренняя тюрьма» в Бутырках, где трудились Григорович и Поликарпов, преобразованная в ЦКБ-39-ОГПУ, и последующие – нарком НКВД Ежов расценил как весьма удачный. Надеясь на обещанное освобождение, заключенные за несколько месяцев выполнили то, на что потребовались бы годы, говорил он Сталину, глумливо ухмыляясь. Тщеславие – не коммунистическая черта, подумал вождь, пожалуй, пора…
Новый нарком Берия, придав опыту научно-психологическую основу с учетом озабоченности Сталина военно-техническим направлением, обратил на авиационные «шараги» особое внимание. Зарешетили окна здания ЦАГИ и организовали там ЦКБ-29-НКВД – вошедшую в историю «туполевскую шарагу». Андрей Николаевич Туполев составил списки необходимых ему специалистов из тех, кто уже был арестован. Не забыл он и про своего дипломника. Возможно, напомнил ему о Королеве выкарабкавшийся с Колымы и недавно попавший к Туполеву Михаил Александрович Усачев.
За особо хорошую работу Берия предоставлял НКВД право досрочно освобождать осужденных ценных специалистов или сокращать сроки наказания.
13 сентября 1940 года было вынесено постановление о направлении Королева в Особое техническое бюро – ЦКБ-29. Так он снова оказался в Москве, в хорошо знакомом ему здании на углу Салтыковской набережной и улицы Радио.
Качественное трехразовое питание, белые скатерти, салфетки в столовой, отдельные кровати с чистым бельем, библиотека и возможность работать – разве это не счастье, думал Королев, стоя в «обезьяннике» – в этом огороженном решетками углу под самой крышей разрешалось курить и можно было глотнуть свежего воздуха. Стоял, смотрел на суету города с тем же удивлением, с каким в давние годы детства с крышки погреба смотрел на Нежин… Неужели запертая на замок калитка знак его судьбы?
Сквозь решетку пролетали воробьи, прыгали на полу, Королев приносил им крошки хлеба. Теперь не нужно было хранить черную корку, опасаясь голодных спазмов желудка. Все-таки в это невозможно было поверить! Надолго ли?
Воробышки клевали крошки и улетали.
– Дивлюсь я на небо – тай думку гадаю: чому я не сокіл, чому не літаю? – как-то очень тихо пропел Королев.
Постепенно он приходил в себя после лагеря, тяжелой дороги и Бутырской тюрьмы. Так было приятно, что лица здесь не уголовные, а свои: среди заключенных авиаконструкторы Петляков, Мясищев, Бартини, Томашевич, Егер… Мясищев, сказали, уже освобожден, работает как вольный. И Петляков тоже: за полтора месяца переделал свой истребитель в бомбардировщик Пе-2!
Такие неожиданные послабления – личное изобретение Берии, который решил арестованных «разделить на три категории: подлежащих осуждению на сроки до 10 лет, до 15 лет и до 20 лет», однако разрешил подумать «о применении к осужденным специалистам, проявившим себя на работе в Особом техническом бюро, как полного условно-досрочного освобождения, так и снижения сроков отбывания наказания».
Андрей Николаевич Туполев. 1957 год
…И даже какао и кофе дают, если работаешь над чертежами ночью. Вот бабушка бы обрадовалась – любит кофе. Как там она? Защемило сердце: Королев еще в лагере стал его чувствовать, стало оно биться неровно, иногда обрушивая на него быстрый град ударов. И сейчас стукнулось о грудную клетку, неровно затрепыхалось. На несколько минут он точно впал в забытье и услышал: «А это не столь и важно, как я да где я, сердце моего сердца милый Сергуня, в душе твоей я всегда буду жива».
Сердце его на миг остановилось и снова торопливо застучало.
…Туполев – его уже прозвали патриархом – встретил Королева так, словно были знакомы тесно и расстались вчера.
– Обустраивайся, – сказал с грустной улыбкой, – нужен специалист в группу крыла.
И относился он к Королеву в дальнейшем с почти родственным теплом, удивлявшим некоторых приближенных к патриарху технарей – что нашел Андрей Николаевич в пессимисте-инженере, мрачно повторяющем «Пустят нас всех в расход без некролога»? Кто-то помнил, что Королев пытался колдовать с ракетным двигателем, ставя его на планер: многие авиационные инженеры такого новшества не одобряли.
Работали все вместе в большом светлом зале, который прозвали «аквариумом». Когда-то в Одессе член правления Одесского губотдела ОАВУК неугомонный Фаерштейн называл аквариумом комнату, выделенную им для заседаний планеристов. Вспоминалось вольное море, вольный ветер, «летающие лодки»… Может быть, все это приснилось? Какой сладкий сон о свободе…
Было в ЦКБ-29 все или почти все для работы и отдыха, все – кроме воли. И это угнетало Королева сильнее, чем других арестантов. Переписка с теми, кто остался за стенами ЦКБ, запрещалась. Свидания с родственниками разрешались редко, и проходили они в Бутырской тюрьме. Как-то Ксана не пришла, Королев напрасно ее ждал, скользя печальным взглядом по черным решеткам, по бесстрастно-манекенным лицам охранников. Охранники были и в ЦКБ, их звали «попками» и «свечками». Не пришла… Может быть, нездорова? Обрадовало только, что проехался по Москве: глядел в окно, и никак не соотносилась радостная пестрота столичной жизни, плакаты, прославляющие Сталина, партию, труд передовиков, театральные афиши, вывески новых магазинов, граждане, куда-то спешащие с портфелями, смеющие симпатичные девушки – с той темной стороной жизни, по которой вез его автобус НКВД. Ксана стала совсем седой, грустно подумал, провожая взглядом рыжеволосую девушку, перебегающую через дорогу. А лицо у жены еще молодое. Нужно передать завтра ей записку через Петьку.