Потом всё как будто затихло, точно ожидая чего-то, и вдруг в этой тишине, уже гораздо явственнее, зазвучали два голоса: сначала мужской, затем женский.
Она сразу узнала невысокий, симпатичный: баритон Алексея. Женский голос, несомненно, принадлежал Можаровой.
Мужской голос начинал solo модный романс:
«Dammi ch’ioli bi l’alito Che dal tuo labbro spira».
Затем слова сливались с мотивом, и сопрано сильно схватывало последние ноты и продолжало:
«E nel bla to amplesso saro felice appien…»
Река подхватывала эти стройные возбуждённые голоса и несла их вдаль, как две обнявшихся, звучащих страстью души.
Чем ближе, тем пение становилось всё отчётливее, но и эти дружные звуки нисколько не взволновали королевы.
«Saro feice», — страстно повторял баритон и вдруг оборвался на не особенно высокой ноте… Послышался громкий смех, и громче всех смеялся он сам.
Голоса, перебивая друг друга, кричали «bravo» и ещё что-то, чего уже совсем нельзя было разобрать. Чей-то женский голос вскрикнул: «Ай! Не качайте лодку, опрокинемся…» — подхватил другой голос, мужской. «Видите, какая здесь быстрина!» «Ой, кто это брызнул на меня водой?..» «Давайте перегоняться…»
И снова слышались смех и шутки, вместе с плеском вёсел, который становился всё слышнее и отчётливее.
Смущённая этим весёлым шумом, река хватала голоса и звуки и несла их, подобно ветру, вдаль, как будто для того, чтобы они не успели потревожить спящих во мраке берегов.
Скоро тёмные силуэты лодок можно было разглядеть с берега. Они мчались наперерез течению гораздо выше того места, где сидела королева, но течение сносило их вниз. Наконец в обеих лодках можно было разглядеть силуэты фигур и даже огонёк папиросы, который описывал по временам дугу, когда курящий брал изо рта папиросу или подносил её ко рту.
Лодки стали приставать саженях в десяти от королевы, причём снова слышались преувеличенно-испуганные и весёлые крики и восклицания. Кто-то из мужчин попал в воду и вызвал новый взрыв смеха. Но среди всех этих голосов королева только и разбирала голос Кашнева, немного охрипший после бравурного пения на сыром и посвежевшем воздухе.
Тогда она, с бьющимся сердцем, снова пробралась между остропахучих бочонков, мочала и канатов по мосткам, сошла на берег и пошла навстречу компании, шумной гурьбой поднимавшейся по косогору.
Впереди шёл Кашнев под руку с Можаровой. В его губах красноватой точкой светилась папироса, и когда он затягивался ею, огонь папиросы освещал его усы, рот и кончик носа.
— Ура! Извозчик есть, — заметив экипаж и лошадь, возгласил Кашнев, но не успел он ещё крикнуть его, как заметил идущую навстречу королеву.
— Зоя Дмитриевна, — пробормотал он, поражённый, не веря своим глазам.
— Мне вас нужно по очень важному делу, — с волнением выговорила она, стараясь придать своему лицу внушительную суровость.
Он пробормотал извинение, машинально оставил руку Можаровой и сделал два шага к королеве.
Можарова хихикнула, оставшись одна, и, соединившись с толпой, стала шептаться. Все были также изумлены неожиданным появлением девушки.
— Смело! — донеслось до Кашнева чьё-то слово. Кашнев быстро обернулся назад и одним своим взглядом оборвал возбуждённый шёпот и смешки.
Но королеву это даже не возмутило. Она слишком была занята мыслью о том, как поосторожнее предупредить его о несчастье.
— Я вас ждала. Поедемте со мною, — сказала она с волнением.
— К вашим услугам, — ответил он.
Пошлое подозрение, что её привела сюда ревность — подозрение, невольно явившееся у него, как и у всех, сразу уступило место иной тревоге. Он ещё раз извинился перед опешившей компанией и пошёл за королевой к извозчику.
Извозчик спал; его не сразу удалось растолкать.
— Что случилось? — обратился Кашнев к королеве, когда они сели в экипаж, и на неё пахнуло коньяком, к которому он всегда чувствовал пристрастие.
Она не знала, как сразу ответить, и, тяжело дыша, всё ещё собиралась с мыслями.
Вдруг он схватил её за руку и изменившимся голосом произнёс только одно слово:
— Серёжа?!
Она обернулась к нему и увидела ужас ожидания к его широко-открытых глазах. Ей стало его жаль. Она молчала.
— Утонул? — глухо договорил он, нагибаясь к ней, и заранее зная ответ.
— Да.
Пальцы его, сжимавшие её руку, разомкнулись и мгновенно похолодели. Он как-то вдруг весь опустился, и у него вырвался не то вздох, не то стон.
— Когда это случилось?
— В половине шестого.
— Он купался?
— Да.
— Один?
— Нет, с Курчаевым и Маркевичем.
— Как же они могли допустите чтоб он утонул?
— Они не видели. К тому же они не умеют плавать.
— Как не видели? Но ведь он кричал?
— Нет… Даже пузырей не было.
— Что же это значит?
— Не знаю.
— Труп вытащили?
— Нет. Не нашли. Сейчас поехали туда спасатели.
— Боже мой! Боже мой! Мама! Бедная мама! — простонал он, закрывая лицо руками. — Она с ума сойдёт. Ведь он только один и был у неё! Нас она считала уже отрезанными ломтями, а он был её ребёнок. Она с ним никогда не расставалась… Бедная мама! Она не перенесёт этого.
В его голосе дрожали сухие рыдания. Он был подавлен этим несчастьем и страдал ужасно.
— Серёжа мой! Бедный мой мальчик! Как это ужасно! Зачем он не поехал с нами? Зачем я сам… — упавшим голосом добавил он и не докончил этой фразы, чувствуя, как больно она пронизала сердце.
— Это ужасно! Это ужасно! — вырвалось у него. — Во всем виноват я, я один… Боже мой! Боже мой! Мама! Бедная мама!
Сухие, запёкшиеся губы его вздрагивали, и он качал головой, как при невыносимой зубной боли.
— Успокойтесь, не вы один виноваты, — тихо возразила она, чтобы успокоить его.
— Что ты хочешь этим сказать? — сразу переходя с ней на «ты», поднял он в подозрительной тревоге голос, прямо глядя в её глаза.
Но у неё не хватило духу высказать то, что за несколько минут перед тем, когда она одна сидела на барже, приходило ей в голову. Мало того, она сама опять готова была сомневаться в этом и, отведя в сторону свои глаза, прошептала:
— Ну, да… Нельзя было допускать его без присмотра купаться.
Но уже смутное подозрение запало ему в душу.
— Как это случилось? — возобновил он расспросы.
— Что?
— Что он утонул?
Она рассказала ему всё, что знала, со всеми подробностями.
— Странно… — нахмурясь, пробормотал он. — Никакой борьбы… даже пузырей на поверхности… Странно…
Она ничего не сказала, но неотвязная и мучительная мысль сверлила его мозг, и вдруг, вспомнив, Бог весть почему, о письме, он ещё больше нахмурился. Одновременно с этим ему вспомнилось лицо Серёжи и разговоры матери и сестры о его бледности.
Он ощутил холодное нытьё в суставах и не сразу обратился к ней с расспросами.
— А каков он был перед этим? Печален или весел? Молчалив или разговорчив?
— Молчалив, особенно вначале, — не сомневаясь в его подозрениях, ответила она, как отвечают обвиняемые. Но зачем же он хотел мучить и себя, и её этими расспросами? Ведь он сам был не обвинитель, а сообщник её, если все произошло так, как можно подозревать.
— Утром он гулял с тобою… по кладбищу?
— Да.
— Не намекал он ничего такого?.. — решился Кашнев ещё яснее высказать свои подозрения.
— Ах, зачем ты всё это спрашиваешь? Не всё ли равно… Поздно! — не выдержала королева, тоже переходя незаметно на «ты», хотя ни на одну минуту не чувствуя уже прежней близости с ним, даже при таком тесном соседстве.
— Зачем? — почти со злобой переспросил он. — Зачем?.. Разве ты не понимаешь, зачем?
Ясно и определено ответить на этот вопрос он, однако, не мог бы и сам. Горю помочь всё равно было уже нельзя.
И всё же непонятное чувство удержало её от того, чтобы рассказать ему всё, что она могла рассказать: и о прогулке на кладбище, и о их беседе о смерти и предчувствии, и о его слезах, и обо всём. Может быть, она бессознательно щадила Алексея, так как подобное открытие принесло бы ему такое же страдание, как и ей самой, но он не мог уже оставить этот вопрос неразрешённым, как не может не плыть к берегу человек, упавший в воду, хотя бы на этом берегу его грозили поглотить чудовища.
Её уклончивость только подтвердила ему его подозрения, но он не стал больше ни о чем расспрашивать её, также, может быть, из пощады, бессознательно, однако заранее выгораживая её и во всём обвиняя себя.
— Мама ещё ничего не знает? — неожиданно перешёл он к другому вопросу.
— Вероятно, ещё нет.
— А где же Оля?
— Там.
— Мы куда же сейчас едем?
— На спасательную станцию, узнать, нашли ли труп.
— О, его необходимо найти, иначе мама сойдёт с ума! Ах какое горе! Какое горе! — снова вырвалось у него, и он опять в изнеможении закачал головой.
V
Было часов около одиннадцати ночи, когда они приехали на спасательную станцию.
Там уже все спали, но их встретил Маркевич, усталый и измученный.
— Нет, не нашли, — возвестил он мрачно. — Положим, спасатели приехали туда довольно поздно, но всё же искали, кажется, добросовестно.
— Надо найти, во что бы то ни стало! — выкрикнул Кашнев. — И я найду его завтра!
— А, может быть, и в самом деле снесло?.. — нерешительно возразил Маркевич.
— Я найду его! — упорно повторил Кашнев. — Иначе мать сойдёт с ума.
— А Ольга? — спросила королева Маркевича, вспомнив, что Ольга оставалась с ним там.
— Мы уговорили её уехать оттуда. Едва-едва удалось… будто окаменела. Не хочет ехать, пока не найдут труп, и конец: точно боялась, что кто-нибудь найдёт его и утащит. Мы уж воздействовали таким образом, что она, дескать, дома нужнее для матери.
— Одна она поехала домой? — встревоженно спросил Кашнев.
— Нет с Курчаевым.
— Значит, мать всё знает! Что с ней теперь?! Я должен ехать домой.
— Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен? — спросил его студент.