Рассвет всё сильнее и сильнее овладевал небом, в котором сквозь розовые тона пробивался серебристо-матовый свет. Из звёзд только одна крупная звезда светилась хрустальным блеском, но и этот блеск начинал таять и бледнеть, уступая другому свету. Вода точно впитывала в себя этот новый серебристо-розовый свет, пронизывавший и лёгкий туман, курившийся по реке, и зелень деревьев, освежённых росистою влагою.
По мере приближения к месту катастрофы Кашневым стало овладевать напряжённо-жуткое настроение. Вот и песчаная коса, и обрыв против неё, под которым ещё темны отражения сухого огромного дуба, предводителя лесного полчища, в то время как возле песка вода струится розовая и нежная…
На песке видны были следы лодок и ног, а неподалёку от воды чернели остатки костра, обгорелый бурелом и палки для котелка.
Лодка, шурша о песок, въехала носом на берег, и Кашнев выпрыгнул из неё.
За ним выпрыгнул и мальчишка.
Кашнев осмотрелся и остановил свой взгляд на том месте, где больше всего виднелось следов.
По описанию Курчаева, тут и было то место, откуда пошёл в воду Серёжа.
Он посмотрел на реку, точно стараясь проникнуть в неё взглядом, и вспомнил слова матери: «Вода злая».
Она, действительно, показалась ему злой, бездушной и коварной, хотя и старалась прикрыть свою злобу вкрадчивым шёпотом, нежностью и тишиною. Кашнев стоял, прислушиваясь к шороху и лепету воды между ветвями склонённой к ней ивы. Огромная щука метнулась в омуте, и он видел её несколько мгновений почти на поверхности реки. Затем она метнулась снова и, оставив по себе разбегающийся след, исчезла в глубине.
«Тут и лежит Серёжа», — думал Кашнев, и эти слова обдавали его холодом.
Он стал медленно раздеваться. Мальчишка с любопытством глядел на эту процедуру.
Раздевшись, Кашнев слегка съёжился от утреннего холода и от охватившей его жуткости и ступил в воду так же точно, как, по рассказу Курчаева, делал это Серёжа, то есть, лицом к берегу.
Затем он также пошёл дальше, с дрожью ощущая, как вода обнимает его все выше и выше… Вот уже он по грудь в ней… Ещё одно движение, и он сразу скрылся с головой.
Первое инстинктивное стремление было вынырнуть на поверхность, но он переборол себя. Ведь этого-то он и желал, и, не делая ни одного движения, удерживая замиравшее дыхание в груди, он отдал себя на волю воды. Он чувствовал, что сейчас найдёт тело Серёжи и вынесет его на своих руках со дна.
Широко открытыми глазами глядел он на дно сквозь застилавшую ему глаза воду, которая казалась зеленовато-мутной и непроницаемой, как стекло.
Вдруг правая нога его натолкнулась на что-то скользкое и упругое, и не успел он ещё, как следует, сообразить, что это такое, как в один миг очутился на поверхности с искажённым от ужаса и помертвевшим лицом.
Не было никакого сомнения, что он натолкнулся на Серёжу, и прикосновение к его телу ощущалось в ноге, как что-то прилипшее к ней и навсегда оставившее свой неизгладимый след. Не помня себя, он сделал два-три отчаянных усилия и очутился на берегу.
Мальчишка, вытаращив глаза, глядел на него, догадываясь о том, что Кашнев испугался утопленника.
Кашневу стало стыдно за своё малодушие, но он долго не мог прийти в себя.
— Нашли? — спросил мальчишка.
— Нашёл, — ответил Кашнев и, дрожа мелкой дрожью и тяжело дыша, стал одеваться.
Мальчишка ничего не понимал.
— Навязывай на верёвку камни, на аршин один от другого.
Мальчишка молча стал, исполнять его приказание, и, когда Кашнев оделся, почти все камни были ловко привязаны к ней. Тогда Кашнев сел в лодку и, приказав ему крепко держать за конец верёвки, отъехал на лодке с другим концом к противоположному берегу, немного повыше того места, где он, приблизительно, наткнулся на тело брата.
Там он опустил верёвку с камнями на дно. Лодка пошла по течению, верёвка в его руках натянулась, и камни медленно поволоклись по дну.
Вдруг, он почувствовал, что верёвка задела за что-то. Лодка на мгновение остановилась, а потом тихо двинулась вперёд снова. На верёвке к тяжести камней прибавилась ещё какая-то новая тяжесть. Это могло быть или старое дерево, намокшее до того, что уже не может подняться со дна, или это труп.
Он, побледнев, привязал верёвку к доске сидения и стал грести к берегу, вниз от того места, где стоял мальчишка, всё с теми же вытаращенными глазами и разинутым ртом, крепко держась за верёвку.
Когда лодка пристала к песку, Кашнев выскочил из неё и стал тихо тянуть верёвку, приказав тоже самое делать своему помощнику.
Теперь уже не было никакого сомнения, что они тянули утопленника, и действительно скоро под водою блеснуло что-то белое… яснее… ближе…
И около берега закачался, лицом вниз, чистый и нежный труп юноши, со слегка подогнутыми коленками, опущенной на грудь головой и стиснутыми ладонь в ладонь руками.
Верёвка задела его под мышки, и он продолжал слегка покачиваться на воде, головой к земле, как будто кланяясь ей и приветствуя её молчаливыми и страшными кивками.
Лицо его, его лоб, закрытый прядями спустившихся волос, касались песка в воде, и вода тихо колыхалась под ним, точно лелея и баюкая свою жертву.
Кашнев, поражённый, не сводил с него глаз, точно ожидая, что вот-вот утопленник поднимет голову, и он увидит взгляд Серёжи, его лицо, таким, как он видел его в последний раз вчера.
Чувство жуткости и вместе с тем невыразимого сожаления сковало его, и он всё глядел и глядел, как тихо колышется и кланяется земле этот дорогой ему труп.
Мальчишка сначала смотрел на труп издали, а потом с жутким любопытством подошёл к нему и громко сказал:
— Ишь ты, ведь какой белый да нежный, точно девушка.
Этот голос вывел Кашнева из оцепенения.
Он закрыл лицо руками, тяжело перевёл дыхание и произнёс:
— Ну, надо наломать ивовых ветвей и наложить их в лодку.
— Жалко, — пробормотал мальчишка и, с лениво шевелившейся в его голове мыслью прибавил: — Тяжело, чай, матери-то будет.
Он сам не знал матери, но слышал, что никто так не жалеет и не любит во всём мире, как мать.
По его испитому, с выдавшимися скулами и острым носом лицу, промелькнула трогательная тень, и затем он, вздохнув, пошёл ломать ветки зелёных и ещё росистых ив и начал устилать ими грязное дно лодки.
Когда всё дно было покрыто толстым слоем этих ветвей, Кашнев обратился к мальчишке с просьбою помочь ему положить труп в лодку.
Но тот с испугом наотрез отказался от этого.
— Хоть убейте, не могу!
— Полно вздор говорить! — строго прикрикнул на него Кашнев. — Иди сейчас же.
— Ни за какие коврижки!
— Да почему же?
— Примета такая есть, что ежели до утопленника коснёшься, бабы любить не будут. И потом… боюсь!
— Какое идиотство! — рассердился Кашнев. — Иди, когда я тебе приказываю.
— Не могу. Убей Бог мою душу, не могу! — бормотал мальчишка, пятясь от Кашнева и косясь на труп.
— Но я ведь заплачу тебе… Вот, на! — швырнул он ему рублёвую бумажку.
Мальчишка проворно подхватил её, но отошёл ещё дальше.
Видя, что уговоры и деньги не помогают, Кашнев вздумал пригрозить ему:
— Иди, говорят тебе, а то я заставлю тебя сделать это!
И он шагнул к нему, но тогда мальчишка шмыгнул в кусты. Слышно было, как трещали под его ногами сучки и шелестели кусты, сквозь которые он пробирался всё дальше и дальше.
Наконец всё затихло, и Кашнев остался на песке один с утопленником, которого ему надо было положить в лодку.
Он постоял с минуту в нерешительности, потом посмотрел на тело и пожал плечами, удивившись тому, что так настаивал, чтобы Митька помог положить тело в лодку. Это было нетрудно сделать и самому.
Он приблизился к трупу, но долго почему-то не мог заставить себя коснуться утопленника руками. Наконец, надо же было приступить.
Сердце его мучительно сжималось, когда он наклонился к нему и коснулся его плеч.
Упругое нежное тело было холодно, и этот холод сразу охватил Кашнева.
Он потянул за плечи тело из воды, чтобы удобнее было поднять его. Вода струилась у утопленника с волос и мочила платье и ботинки Кашнева.
Когда почти весь труп был на песке, Кашнев заметил на правом боку у него довольно сильную свежую ссадину. Может быть, это вчера задели его багром, а, может быть, оцарапал нынче один из камней.
Бережно положив под утопленника руки, Кашнев поднял его. Тело показалось ему страшно тяжёлым. Он слегка прижал его к себе и тихо положил в лодку, на мягкую постель из зелёных ивовых ветвей.
Но положил он его не вниз лицом, а вверх, стараясь не заглянуть ему в лицо, которое странно тянуло к себе взгляд. Кашнев поспешил отвернуться и пошёл опять ломать ивовые ветки, чтобы прикрыть ими утопленника.
Он наломал их целую охапку и понёс к лодке, вдыхая их сырой и мягкий аромат. Но когда он наклонился, чтобы закрыть ими труп, не выдержал и взглянул на него, точно желая убедиться, что это именно Серёжа, а не кто другой.
Да, это был он. На слегка ощеренных губах застыла пена, и в широко открытых стеклянных глазах замер какой-то глубокий вопрос.
Кашнев невольно закрыл свои глаза и покрыл тело ивовою зеленью. Голова закружилась, дрожали ноги; он едва не упал в обморок, но, и переборов эту слабость, долго не мог принудить себя сесть в лодку.
VI
В такое же ясное и чистое утро, как три дня тому назад, хоронили Серёжу.
Из церкви до самой могилы гроб несли на руках Курчаев, Маркевич, брат и один малознакомый чиновник особых поручений при губернаторе, большой любитель всяких церемоний, а особенно брачных и похоронных, белокурый и плешивый молодой человек по фамилии Золотоношенский.
Кажется, не было в городе свадьбы, в которой он не держал бы, в качестве шафера, венца, и похорон, где бы он не нёс гроба.
Он знал до тонкости все формальности при тех и других обрядах и исполнял их с таким достоинством, точно ничего важнее этого в мире не было. И тут Золотоношенский распоряжался, суетился, шептался озабоченно и деловито с родственниками покойника, церковными служителями и даже с извозчиками. Словом, хлопотал неустанно.