Могильщики продолжали своё дело… Зоя подошла поближе и взглянула в углубление, откуда на неё пахнуло затхлой сыростью. За ней подошёл и Кашнев и тоже заглянул туда, — заглянул, и ему снова стало тяжело и чего-то страшно. Ему казалось, могила тянет его к себе.
Он быстро отвёл глаза от ямы, не понимая, что с ним такое делается, и это странное чувство так охватило его, что он даже вздрогнул, когда королева, обернувшись, сказала ему как-то нерешительно и вдумчиво:
— Не странно ли? Вот в этой: яме сейчас живой человек, и роет он могилу для мертвеца, а завтра, может быть, будут рыть могилу для него самого… Но сегодня он об этом не думает, а думает о том, как получит за свою работу гроши и пропьёт их. И это жизнь?.. Тут что-то не то…
Пожав как-то по-детски плечами, она взглянула задумчиво в лицо юноши и тотчас же, очнувшись от своих туманных мыслей, быстро спросила его:
— Что с вами?.. У вас такие глаза…
— Какие?
— Не ваши… Точно вы что-то увидели перед собою.
— Н-нет… Ничего…
Слабая искорка мелькнула у него в памяти и погасла, осветив что-то далёкое, смутное.
— Скажите, — обратился он к барышне, — бывает с вами так, что вы что-нибудь видите перед собою, и вдруг с поразительной ясностью вам вспоминается, что вы то же самое видели когда-то давно-давно… Бог знает, где и как… Может быть, даже во сне…
Она молча на него глядела, изумлённая несколько новым для неё выражением его лица.
— И не то, чтобы это было что-нибудь важное… Нет, часто какой-нибудь пустяк, мелочь… И ведь отлично знаешь, что никогда ничего подобного не видел, и тем более поражает самый факт
— Да, да… Это со мной бывает, — подтвердила она, чувствуя, что его волнение заражает и её. — Именно так, как вы говорите. Но что вам припомнилось?
— Гм… — неестественно усмехался он. — Смешно… Мне кажется, что я уж видел вот этих могильщиков, и как они роют эту яму, и как я гляжу в неё, и всё… всё… даже вот эту землю!
Он ткнул ногой в выброшенную из могилы землю и слегка запачкал себе глиной сапог.
— Королева, — с напускной бодростью обратился он к барышне, как бы стыдясь того, что ему приходит в голову, и готовый на всякий случай обратить свои слова в шутку, — верите вы в предчувствия?
— Д-да… Пожалуй… Я во всё верю… Ведь, в сущности, мы ничего не знаем, и потому я верю…
— Ах, как я рад! Или нет, не рад, а скорее мне страшно…
— Чего страшно?
— Предчувствия. Мне кажется, что я скоро должен умереть.
— Какие глупости! И давно вам такой вздор пришёл в голову?
— Сегодня… Сейчас…
— Вы нервничаете… Вам, действительно, не следует ходить на кладбище. Мне вот тоже на кладбище приходят в голову разные мысли, но из-за них-то я и хожу сюда; эти мысли я люблю, как любят тех, вместе с которыми мы много думали. Меньше всего меня пугает здесь смерть, наоборот, когда у меня есть горе, я прихожу сюда, и оно кажется таким маленьким перед этим безмолвным итогом.
— Вы думаете, я боюсь смерти, и оттого мне здесь неприятно?.. Я не боюсь её, а она мне противна, потому что некрасива. Вот если бы смерть явилась ко мне в вашем образе, — слегка покраснев, не сразу прибавил он, — тогда бы я был рад ей.
— Перестаньте болтать пустяки, паж.
— Я бы хотел вылепить вас, как вот вы есть, высечь из мрамора и поставить над моей могилой в виде памятника, — быстро выпалил он с отчаянной решимостью и до того после этого сам взволновался и сконфузился, что от прилива краски к его лицу на глазах у него выступили слёзы.
— Вот вас, действительно, после этого следовало бы высечь, только не из мрамора, — с шутливой строгостью остановила его королева.
Он обиделся, но не тем, что она сказала этот плохой каламбур, а более неприятным ему обстоятельством. Ревнивое чувство зашевелилось в нём.
— Это вы повторяете Алексея Алексеевича, — пробормотал он с укором.
Алексей Алексеевич был старший брат Серёжи, местный губернский архитектор. У него Серёжа гостил с самого начала мая вместе со старухой матерью.
Теперь настал её черёд покраснеть, и это ещё больше придало дерзости Серёже. Он с горечью, поднимавшей из груди слёзы, продолжал:
— Вообще, не я один заметил, что вы часто повторяете его слова и впадаете в его тон… Курчаев то же говорит…
— Ну, что ж из того?
Серёжа отвёл глаза в сторону, упрямо глядя в одну точку, и ничего не ответил. Но сердце его сжималось и слёзы всё настойчивее поднимались к горлу.
— Если бы Курчаев был такой же умный и остроумный человек, как ваш брат, тогда бы я, вероятно, повторяла его слова, — уже с некоторою небрежностью продолжала Зоя Дмитриевна, подвигаясь вперёд по тропинке к выходу и по-мужски вертя на ходу палочку в своих загорелых без перчаток пальцах.
— И вовсе это не потому, — с горьким упорством чуть слышно произнёс Серёжа, снова понуро следуя за нею.
Они уже порядочно отошли от могильщиков, которые оба теперь опустились в яму по плечи, и откуда на поверхность только вылетала с лёгким шумом земля, образуя всё выше растущую насыпь, чтобы уступить место тому, кто был взят из неё.
Зоя остановилась и с гордым движением головы обернулась к Серёже.
— Почему, мой паж?
— Вы сами знаете, почему, — ещё тише пробормотал он, не поднимал на неё глаз и вертя в руках фуражку. Тоска из сердца разлилась у него по всему телу, и слёзы, как горькое жало, впивались ещё ощутительнее в горло.
Несколько шагов они сделали молча. Могила, с уходившими всё глубже и глубже в землю рабочими, скрылась за памятниками, крестами и жидкими деревьями с начинавшею уже тускнеть к осени листвою, среди которой кое-где пробивалась лёгкая желтизна и блеклость. Особенно это было заметно на кустах сирени, заботливыми руками посаженной возле некоторых могил.
Она хотела строго оборвать Серёжу за эту дерзость, но именно потому, что Серёжа был его брат, ей даже нравилось говорить о нём, поминать его имя, и потому она ограничилась только одной фразой, произнесённой медленно и печально:
— Перестаньте глупости болтать, мой милый паж.
— Нет, не глупости, — нервно вырвалось у Серёжи. — Если бы мне это одному казалось, тогда так; а то, говорю вам, это и другие замечают… Курчаев, Марья Петровна… Маркевич…
В лице Зои отразилось заметное беспокойство, которого не могла скрыть даже презрительная гримаса губ.
— Какая пошлость! — сказала она и затем не сразу прибавила с высокомерным выражением лица: — Положим, мне всё равно, что бы они там ни говорили. А вам я не советую передавать мне подобные сплетни.
Серёжа слегка побледнел и гордо ответил:
— Я вам никаких сплетен и не передаю. Я не слышал ничего такого, что они бы говорили о вас и… и об Алексее… Алексее Алексеевиче… — Он с некоторого времени стал звать брата по имени и отчеству. — А если бы и говорили, так я бы…
— Как же, вы сами сказали, Курчаев…
— Что же я сказал? — загорячился Серёжа. — Курчаев находит, что вы повторяете некоторые слова брата и впадаете в его тон… Я, буквально, не говорил ничего другого…
— Ну, положим, я знаю, Курчаев…
Она не договорила, пожала опять также по-детски плечами, но Серёжа понял её и докончил эту мысль по-своему:
— Положим, Курчаев влюблён в вас, но… Но всё-таки он ничего не говорит такого…
— Так откуда же вы взяли это, если никто ничего подобного не говорил?
Серёжа почувствовал себя униженным. Уж не подозревает ли она, что он сам сочиняет сплетню? Ко всей его горечи прибавилось ещё новое обидное чувство оскорблённого самолюбия.
— Откуда?.. Да разве этого не видно… Это и слепой увидит.
Зоя сжала обеими руками тросточку и едва не сломала её…
— Послушайте, милый мой паж, — внушительно обратилась она к Серёже. — Я вас прошу никогда не возбуждать подобных разговоров. Вы ещё мальчик, ребёнок, и потому… подобный вздор… подобный чувства… интересы… — затруднялась она выразить свою мысль, — должны быть чужды вам… То есть, вы не должны интересоваться всем этим вздором.
— Опоздали! — почти с отчаянием возразил он и хотел засмеяться саркастическим смехом, но уж слишком больно его задели за живое, и потому вместо смеха у него вырвались только какие-то неестественные междометия.
Зоя изумлённо открыла на него глаза.
— Что такое?!
— Мне семнадцать лет… Я не ребёнок… — бледный и с дрожавшими от волнения сухими губами начал он, весь выпрямившись, и в эту минуту действительно показался ей сразу как будто выросшим, а голос его, похожий на голос брата, зазвучал недетскими нотами. — Я всё вижу, всё знаю, всё понимаю и чувствую, может быть, сильнее и глубже других… Да!.. А что я ещё не кончил курса академии что я ещё не самостоятелен, так это не важность… и не в этом дело… Каких-нибудь три-четыре года ещё ничего не значат… Вы ведь тоже немного старше меня. Мы почти ровесники! — совсем уж по-детски закончил он, дрожа всем телом и сверкая своими карими глазами.
Зоя Дмитриевна не выдержала и звонко рассмеялась после этого неожиданного заключения.
Серёжа сначала опешил от её смеха, который вонзался в его сердце, как острые иглы, и, всколыхнув в груди накипавшие слёзы, поднял их к самым глазам.
Он всеми силами старался удержать их — и не мог… Плечи его шевельнулись. Тогда он быстро отвернулся, чувствуя дрожь и слабость в ногах, и, схватившись обеими руками за соседний большой деревянный крест, уронил на руки голову и зарыдал.
Она порывисто приблизилась к нему и, положив левую руку ему на плечо и стараясь заглянуть в лицо его, прильнувшее к сложенным на кресте рукам, растерянно говорила, повторяя одни и те же слова:
— Серёжа… Голубчик… Милый… Что с вами?..
Но её прикосновение, её ласковый и испуганный голос ещё более открывали дорогу слезам, и рыдания стали сильнее…
— Ах ты, Господи! И ведь воды-то близко нет… — ещё более растерявшись, говорила она, озираясь вокруг и не зная, что ей делать. — Ну, успокойтесь же, успокойтесь… Я не понимаю, отчего это… Что с вами?.. Я вас обидела… Простите… Ну же, довольно… Ведь вы не ребёнок — уговаривала она его, забыв, что минуту назад старалась уверить его именно в том, что он ребёнок.