Каменский Анатолий Павлович
Королева
Анатолий Каменский
Королева
Мещански покойной любовью
Мы можем друг друга пленять,
Но нам никогда не понять
Любви, истекающей кровью.
Д. Минаев
11 марта
Вчерашний вечер я, по обыкновению, провел у Логиновых. Сидели за чайным столом. Все были в сборе, -- недоставало одного Лепорского. Когда раздался звонок и все обратили взоры к передней, Клавдия, сидевшая рядом со мной, быстро шепнула мне на ухо:
-- Идите и дожидайтесь меня в будуаре.
Я совсем не нарочно поперхнулся чаем, закашлялся и вышел из-за стола. Потом я слышал его твердые шаги, звучный, оживленный голос, слышал, как все задвигали стульями, радуясь его приходу.
В будуаре был зажжен голубой японский фонарик, бросавший бледный свет на голубую мебель, обои и маленький туалет, красиво задрапированный голубым кисейным покрывалом. Я сидел и думал о ней, созерцая давно знакомые и милые предметы, зачарованные ее невидимо мелькающей тенью. Мне казалось, я слышал шелест ее платья, а вместе с тонким запахом ее любимых духов упивался ароматом ее дыхания. Большие шелковые цветы иван-да-марьи, пришпиленные над туалетным зеркалом, глядели на меня с усмешкой, и я сидел как прикованный, не смея пошевельнуться, и ждал появления своей "королевы". Да, да, все они правы, называя меня ее пажом. Впрочем, скорее, я не паж, а раб ее. И я сгораю в медленном огне этого сладкого, мучительного, постепенно отравляющего меня рабства.
Кажется, я долго дожидался. До меня доносились голоса из столовой, среди которых я с волнением различал и ее голос.
Раздался тихий стук в окно. Я вздрогнул, отворил форточку и узнал Трофимова.
-- Послушай, это возмутительно, -- чуть не закричал он, но я замахал на него руками, и он продолжал, понизив голос: -- Я опять был у тебя, но твоя Мавра послала меня сюда и заявила, что тебя отсюда теперь калачом не выманишь! Мне наконец необходимо объясниться с тобой. На службу ты не ходишь, а у Логиновых я с тобой не желаю встречаться, ибо мне у них противно смотреть на твою рожу. Главное, ты -- дурак, и тебе надо бежать отсюда без оглядки. Ты не паж королевы, как тебя называют, а шут гороховый! Понял? Я не спорю, может быть, все это и весело, но посуди сам: с психологической точки зрения...
И он начал было, по своей старой семинарской привычке, длинную проповедь на тему о человеческом благоразумии и о том, что я погибаю. Я попросил его не беспокоиться о моей судьбе и взялся за ручку форточки. Трофимов разозлился, обругал меня скотиной и ушел.
Потом явилась она и остановилась против меня, горделиво откинув назад свою царственную головку. Золотистая шапка ее кудрявых подстриженных волос ослепляла мой взор, напоминая мне корону. Ее лицо было бледно, тонкие коралловые губки твердо сжаты, а большие серые глаза блестели каким-то суровым, неумолимым блеском.
-- Ну, Иван Иванович, -- холодно сказала Клавдия, -- теперь мы можем перейти к гостям.
-- Как? -- возразил я. -- Вы хотели...
Она пожала плечами.
-- Я хотела только одного, чтобы вы ушли из столовой.
Я похолодел.
-- И... и больше ничего? -- спросил я убитым голосом.
-- Больше ничего... Впрочем, ответьте мне на один вопрос: зачем это вы взяли отпуск на два месяца? Куда вы едете?
-- Никуда, -- почти машинально выговорил я.
-- Уж не больны ли вы? -- иронически продолжала допытываться Клавдия и несколько мгновений посмотрела на меня пристально.
-- Да, я болен... я не могу работать.
-- Почему? -- спросила она уже ласково и даже дотронулась до моей руки.
Что я мог ей ответить? Я ничего не ответил, а она придвинулась ко мне и сказала по-прежнему строго:
-- Завтра же вы вернетесь из отпуска на службу. Я этого требую.
Я молча поклонился и последовал за ней в гостиную.
12 марта
Слово королевы -- закон! Сегодня я уже вернулся на службу, чем привел в немалое изумление даже тех моих сослуживцев, которым совершенно безразлично, существую я на свете или нет. Обыкновенно меня не замечают и проходят мимо меня, как мимо стула, на котором никто не сидит. Редко-редко забежит из другого отделения Трофимов, да и тот в обществе как-то сторонится меня и предпочитает навещать меня на дому потихоньку. Сегодня меня не только заметили, но даже, по-видимому, интересовались мною, и даже Лепорский мимоходом, как бы вскользь, обронил мне вопрос:
-- А вы уже выздоровели, Иван Иванович?
Это огромный шаг вперед, так как в обычное время меня никто не спрашивает о здоровье, и все говорят "здравствуйте, Иван Иванович!", "прощайте, Иван Иванович!" таким же тоном, как "сделайте, Иван Иванович", "перепишите, Иван Иванович!". Все эти неожиданные перемены мешали мне сосредоточиться на делах, и я все думал, думал... В конце концов я и сам не знаю, зачем я брал отпуск. Знаю только, что я не мог работать и мне необходима была полная свобода, чтобы целиком посвятить себя ей, моей королеве, и целиком разрешить всю эту загадку, которой я до сих пор не понимаю. Ибо я чувствую, что "там" что-то неладно, что-то надвигается и зреет тихонько и неуловимо. Но... отдыхал я недолго, и всесильная рука "королевы" вернула меня к прозаической конторке.
Ах, скорей бы разрубить этот узел!
И что за причина этого странного пренебрежительного отношения ко мне со всех сторон? Я никому не сделал зла, я вежлив со всеми, деликатен, даже услужлив, и столоначальник всегда отзывается обо мне как о тихом, исполнительном чиновнике. Правда, я всего-навсего коллежский регистратор, но в двадцать шесть лет немножко рано терять надежду сделаться когда-нибудь и "статским". Кстати, один мой знакомый, учитель гимназии и большой либерал, говорил мне однажды, что человек сам по себе не изменяется при производстве на высший чин, а меняется будто бы только осанка. Я не согласен с этим. Боже мой! Мне кажется, что сделайся я... ну, хоть "надворным", я бы переменился. Мне бы жилось свободнее, я меньше бы зависел, и как раз осанка, пожалуй бы, у меня и не переменилась. И как меня беспокоит иногда моя невзрачная наружность, мой ужасно маленький рост, моя сутуловатость. А эти несчастные, светлые, жиденькие волосы, которых никакими судьбами не зачешешь назад. А мои бесцветные глаза и тихий голос... И потом, почему у меня на лице нет... ну, "выраженья", что ли? Почему я не такой, как другие? Отчего, глядя на меня, нельзя сказать, ну хоть бы, например: он задумчив, он серьезен, или -- у него, должно быть, хороший характер, в его лице что- то есть. Отчего в моем лице ничего нет?..
Ах ты, Боже мой, опять разбередил старую рану. Лучше брошу.
16 марта
Вчера вечером я был у Логиновых. Ничего нового, только Лепорский за ужином неожиданно обратился ко мне и спросил небрежным тоном:
-- Иван Иванович! Что это у вас за мрачный вид? Уж не решились ли вы, чего доброго, на самоубийство?
И все ужасно смеялись, а в особенности Клавдия.
Я и в самом деле, кажется, начинаю выдавать себя. Необходимо наконец забрать себя в руки и хотя бы здесь, в этой тетради, наедине с самим собою, выяснить положение вещей и ту двусмысленную роль, которую я начинаю играть в глазах окружающих, а главное, в этом милом для меня доме.
У Логиновых к моим посещениям привыкли. Петр Васильевич, отец Клавдии, называет меня почему-то студиозусом, хотя я не кончил гимназии и уже восемь лет на службе. Обыкновенно он первый выходит из своего кабинета мне навстречу и почти всегда произносит одну и ту же излюбленную фразу:
-- Здравствуйте, студиозус! Mens sana in corpore sano! He правда ли? Поэтому -- выпьем водочки.
И мы идем в столовую, чтобы у буфета приложиться к двум-трем рюмкам. Потом в гостиной я сижу против Петра Васильевича, и он неторопливо и пространно рассказывает мне о своей докторской практике, о больницах и вскрытиях и о том, как бы ему хотелось служить в земстве.
Если приходит кто-нибудь из молодых людей (чаще всего бывает Лепорский да еще Иеронимов, дальний родственник Логиновых), то из будуара появляется Клавдия, и тогда я уже совсем не слышу, о чем рассказывает доктор. Лепорский явно ухаживает за Клавдией. Он очень интересный мужчина, высокий, с изящными манерами, слегка надменный, немного злой и в общем самый опасный для меня человек. Так и запомним. Иеронимов? Чистенький, гладенький, слегка надушенный, корректный до последней степени акцизный чиновник. Опасен ли он для меня? Пожалуй, нет. Для меня очевидно, что он влюблен в Клавдию, но я не желал бы бьггь на его месте. Это ровное, спокойное отношение к нему как к родственнику было бы для меня еще тяжелее того постоянного поджаривания на медленном огне, которому подвергаюсь я, по словам моего единственного приятеля Трофимова. Да, чтобы не позабыть: Иеронимов пишет стихи, которые читает только избранным, и Клавдия иногда в шутку называет его "мой придворный поэт". Бывают еще другие молодые люди, чиновники из разных ведомств, но они составляют настолько безмолвную свиту "королевы" и, в сущности, так похожи один на другого, что их можно не отличить друг от друга.
Вот и все -- какая несложная канва, да и канвы-то, собственно, нет. Что же случилось? Что заставляет меня в последнее время быть настороже? Ах, почем я знаю! Бьггь может, это предчувствие... Подождем, подождем.
26 марта
Сейчас иду на службу. Занесу в дневник одну на первый взгляд маленькую новость, которая, однако, не дала мне спать целую ночь. Вчера у Логиновых было много гостей. "Королева" была очаровательна, но я видел, что она ведет какую-то игру, и только не мог догадаться, к кому это относится. С Лепорским она была непринужденна, проста, и только. Иеронимов был в ударе и даже при всей компании, в гостиной, декламировал свои стихи. Когда уже собрались по домам и была порядочная толкотня в передней, Клавдия, прощаясь со мной, сказала довольно громко, по крайней мере настолько, что Иеронимов, стоявший близко, мог, по-моему, услышать: