Куда ходить нельзя
Есть места, куда ходить нельзя. Например, Поле на окраине города. В феврале цветут ирисы, в апреле – время маков, после Песаха – одуванчиков. А на Поле законы не действуют: ирисы, маки и одуванчики цветут одновременно – всю весну. После Поля ничего нет – им заканчивается городок Нес-Циона. Если идти по улице Аширьйон, мимо последнего дома, и дальше, не сворачивая, и все вперед, даже когда закончатся дома, и мимо пардеса – цитрусового сада, не соблазнившись мандаринами и грейпфрутами, и еще идти, пока дорога не превратится в песок, – обязательно дойдешь до Поля. Здесь законы не действуют: так и будешь по нему идти, а вокруг – много красного и желтого, и фиолетово-черного, и все одновременно, а город – позади, может, навсегда позади – потому что это очень опасно – захотеть остаться, захотел – и желание исполнилось, а не захотеть невозможно, когда красные пятна маков и гордые ирисы – они всегда поодиночке. Поэтому только со взрослыми – с мамой-папой. Или вместе со всем классом и учительницей. Когда со взрослыми, помнишь, что за Полем – шоссе, а дальше – другие города, прыгаешь по камням, взбираешься на холмик, смотришь кругом – красные пятна и желтые пятна, ну и что, ничего загадочного, сзади остался дом, и так просто вернуться, когда насмотрелся на пчел, на стрекоз, на жуков, на черепах и ужей, которые дремлют на солнце, а на шее фляжка с водой, и хочется пить – полдень, и солнце напекает, и камешки, которые набиваются в сандалии, доказывают, что ты помнишь, все помнишь. А если без взрослых, то можно забыть – невзначай, ненароком. В этом главная причина запрета: они не хотят, чтобы мы забыли, они боятся, им очень страшно – взрослые тоже боятся, как странно! Конечно, они ничего такого не говорят: про ирисы и маки, про то, что законы не действуют и можно захотеть остаться, но взрослые редко говорят то, что думают, так что неудивительно. Может, они от нас скрывают – думают, мы не знаем… А свобода передвижения есть, конечно, есть: весь район и даже дальше – пожалуйста, только налево, всегда налево – школа, культурный центр, библиотека, магазины, или чуть вбок – к ларьку, где продаются разноцветные жвачки за шекель, или назад – за стоянку, в парк или в соседние дома и дворы – хоть пешком, хоть на велосипеде (только осторожно!) – кто запретит, когда тебе семь лет и ты уже умеешь писать (правда, пока только печатными)… А направо – туда, где кончается улица, в сторону Поля – ну нет, просто нет, и все! Без почему, кончается на «у» – нет! (Не хотят говорить, боятся. А мы все равно знаем.) Я часто смотрю в ту сторону из окна, потому что наш дом – самый последний на улице Аширьйон, крайний – Аширьйон, 14 – за ним идет просто дорога, которая опасна тем, что просто дорога, а не улица: улица для того, чтобы там были дома и в них жили люди, а для чего просто дорога – непонятно – наверно, для того, чтобы по ней уйти, дойти до Поля и все забыть, значит, наш дом – последняя черта, последнее понятное место в городе Нес-Циона, а дальше начинается опасное. Наш дом – щит, улица так и называется «щит» – Аширьон, и наш дом, Аширьон, 14 – щит щита – двойной щит, и надо быть на страже, смотреть из окна в сторону Поля, не изменилось ли что-нибудь, не подул ли новый ветер, не прилетели ли птицы, не появилась ли саранча вместо кузнечиков, все ли идет, как надо, потому что непонятно, что от него ждать – от этого Поля. Страшно думать о том, какое оно, когда там никого нет, и помнит ли то, что должно помнить, или тоже забывает в отсутствие взрослых, и так хочется понять, как это – забыть то, что надо помнить, но есть места, куда ходить нельзя, поэтому надо срочно вытряхнуть камешки из сандалий или выпить глоток минеральной воды из голубоватой бутылки с надписью Мэй Эден – райская вода – и рисунком горного козла на пробке.
Достаю из шкафа коробку из-под обуви: в ней кеды, которые мне уже малы, и пакет с надписью «булочная Йоси», а в нем абрикосовые косточки – прошлогодние гогоим…
Ну, в общем… это просто. Только сначала надо их высушить, чтобы были светлые и легкие, иначе не пойдет – полет не тот. Короче… Нет, сидя. Да не попой – на корточках или на коленях. Хватит перебивать! Каждый бросает свое гого – ну, косточку то есть – да не друг в друга! Все, я не буду рассказывать! Ладно… Нужно бросить в стену, даже не бросить, а толкнуть – чтобы не по воздуху, а по полу. Да, гого должно дотронуться до стены – но совсем чуть-чуть – и отскочить назад. Все кидают. И тот, у кого гого ближе всего к стене, забирает остальные гогоим. И не так легко выиграть – надо рассчитать. А у меня смотрите сколько – с прошлого лета. Почему глупая игра? А что умное? Остальное нам запретили! Да! Вот мы играли с Ноамом в армию и рыли окоп, никого не трогали, ну, подумаешь, подковырялись под плитки – мы их собирались потом назад вернуть – а все из-за Артура: его не взяли в игру, потому что, когда мы песком бросались, он ныл, что ему штаны испачкали, так он пожаловался соседям… А пото-о-о-ом… Да ничего мы не делали, только бежали между поливалками – с Моше, Яроном, Ноамом и мальчишками с соседнего двора – так мы не мешали – наоборот, надо было успеть пробежать, когда все струи направлены не на тебя, а если на тебя попала вода, ты проиграл. Ну хорошо, один раз мы специально встали под поливалки, но тогда было 39 градусов, а машина мороженого как назло не приехала, и Ноам хотел достать из морозильника лед, но ему папа не разрешил, так что мы умирали от жары, ну а Моше подарили ружья – такие пластмассовые – как раз для водяной войны – да, это мы так называем – и мы наполняли их из поливалок, бегали друг за другом и стреляли, а Ярон спрятался в мусорной комнате, и из одного бака ка-а-ак выскочит кошка – рыжая такая, худая, у нее еще котята были – он испугался, закричал, и тут мы его застукали и взяли в плен, а он, по-моему, описался, хотя отрицал и говорил, что это я в него попала водой из ружья, а я ему: «Я туда не целилась!» Короче, мы бегали, бегали, и только еще больше вспотели, ну и так захотелось, такой кайф, когда всего с головы до ног обрызгивают – ты стоишь, а поливалка крутится и обливает, а тут высовывается из окна Шоши с первого этажа (вечно она торчит у окна) и начинает орать: «Безобрааазие!!! В стране нет воды, а эти пишеры балуются! Как вам не стыдно, у вас нету кавода[2], мы ради вас строили страну, а вы только разрушаете…» – и бла-бла-бла про свою драгоценную воду – стояла и орала, хорошо, что у нас летом долго не поорешь – горло пересохнет, она попить ушла, а мы сбежали, но потом она, конечно, всем пожаловалась, эта дура, ну и вам – что, не помните? Почему некрасиво, а врать – красиво? Так что, если она дура, я должна говорить, что она – умная? Она вообще уже того, ей лет сто, она все время рассказывает, как встретила на улице Бен-Гуриона, и он ей сказал: «Такие девушки, как вы, – надежда Израиля». Аx-аx! Сейчас заплачу! Придумала, конечно, – слишком страшная. А Ноам ей потом отомстил, потому что она тогда забрала ружья у Моше: пришла домой и забрала. Ее все боятся, и родители Моше – тоже, и вы боитесь, поэтому не спорите с ней! Но Моше мстить не захотел, а Ноам отомстил. Сбросил на нее водяную бомбу с крыши – ну, пакет с водой, – когда она пошла мусор выбрасывать. Все утро караулил. Не совсем на нее, пакет прямо перед ее носом разорвался. Чтобы знала. Да не может от этого быть инфаркта! Все равно. Что вы хотите – это же не я, а Ноам, я за него не отвечаю… А почему к ним внуки не приезжают и дети? Это она вам сказала, что не могла иметь детей, а сама, наверное, их отравила, потому что она – ведьма, и старик ее – страшный, прям Кощей, космы такие, и хрипит все время, это не потому, что больной, а чтобы нас напугать, и зовет ее: «Шоши, Шоши!», и голос такой – стра-а-а-ашный, а она сразу: «Барух, Барух, сейчас!» – так вопит, что в Тель-Авиве слышно, а на нас чуть что – шикает: «Тише, Барух спит!» Она просто детей ненавидит, мы ей мешаем, что бы ни делали! А сама она всегда с длинными рукавами – даже в самый жаркий хамсин, и постоянно у окна, следит за всеми: вдруг заорет – я прямо подпрыгиваю каждый раз, а она спокойненько старику: «Барух, видишь, что творится? Барух, слышал последние известия? Страна разваливается, арабы то, евреи се, кругом наглость, дети наглые…» А старик только: «Шоши, Шоши…» – как слабоумный, что за удовольствие с ним говорить? Ну, хорошо, хорошо, вот я и пошла играть. А это просто. Если ты меткий. Надо только высушить косточки. На подоконнике, несколько дней. Чтобы были легонькие и звенели, соприкасаясь.
Ты вот рассказываешь, а сам многого не знаешь, но я не могу тебе сказать, мне тебя жалко, некоторые вещи я бы и маме не рассказала, а тебе просто нельзя, я вообще поняла, что мамам можно говорить многое, а папам – нельзя, мамы как-то справляются, а папы не знают, что с этим делать, вот-вот заплачут, беззащитные такие, поэтому я просто слушаю, молча слушаю. Только я сразу поняла, что это – Дана. Ты сказал «задавили девочку», и я поняла, а потом ты сказал «на нашей улице, возле школы», но это уже было не важно, я знала точно, что это она, и ты сказал, что длинные черные волосы, а больше ничего и не разглядеть, потому что кровь, а когда положили на носилки, то одна рука свесилась, а на ней – шесть пальцев, и все уставились на эту руку, уже человек двадцать к тому времени, и я совсем не удивилась, потому что знала, что это – Дана, только вспомнила, что старалась не смотреть на ее руку и смотрела, хотя Дана была очень красивая, и можно было смотреть на лицо, и на волосы, и на ноги, а получалось, что смотришь на руку, но Дана совсем не замечала, если бы у меня была такая рука, я бы все время думала про нее, а Дана забыла и была веселая, и все в шестом ее любили, и из параллельного шестого тоже любили, и мы любили, девочки из нашего класса, хотя мы с ней не говорили, но знали, особенно после того, как она была ведущей на линейке в день Иерусалима… Ты говоришь, что мама Даны порвала рубашку водителю, расцарапала ему лицо, а он даже не пытался сопротивляться, только бормотал, что она выскочила, вдруг, и он не успел затормозить, а его лысина блестела, с нее падали капли пота, и из глаз падали капли, и ты ему не поверил, а потом кто-то из прохожих подтвердил, и кто-то еще, и сказали, что это – не в первый раз, игра такая, и один из мальчиков заплакал… я тебя слушаю и киваю, и ты не подозреваешь, что я знаю: они почти каждый день играли – сразу после уроков, и, когда у нас совпадали занятия, то есть у них было пять уроков и у нас пять, я иногда смотрела, как они играют, не знаю почему, не могла оторваться, они втроем играли: Дана, Амос и Гилад, и Дана – лучше всех, она очень быстро бегала, даже в соревнованиях участвовала от нашей школы, Амос был осторожный и выбирал машины, которые медленней едут, а Гилад наоборот – было видно, что он нарочно делает: водитель высовывался из окна и орал на него, и это портило игру, а некоторые тормозили и выходили из машины – Гилад и Дана убегали, и Амос за ними – один раз чуть не попался, потом