— И он построил? — спросил Мэтью.
— Нет. Что-то пошло не так. Стряслась какая-то беда: этого инженера убило, а стена рухнула. Словом, теперь в тех местах под водой торчат обломки бревен и кораблям к дому больше не подойти. Пара грузовых судов из Нью-Йорка попробовали — и без днища остались.
— Хмм. — Мэтью нахмурился. — Говорите, Вайден умер?
— Много лет назад, когда у нас еще была ферма, — кивнула Элла. — Мимо проходили похоронные дроги, а потом телеги с мебелью. Теперь в том доме никто не живет.
— И уже давно, — добавил Джоэл, выдувая струю дыма под потолок. — Так что этот так называемый братец вас надул, Мэтью. Зачем, скажите на милость, вы попретесь по про́клятой дороге в дом покойника?
От потрясения Мэтью схватился, кажется, за то место сюртука, где изнутри был карман на пуговице. Точно он сказать не мог, потому что перед глазами у него потемнело (и вовсе не от глинтвейна). Он услышал собственный сдавленный голос:
— Про́клятая дорога?
— Так ее индейцы называют. — К потолку поднялся очередной завиток дыма. — Они по этой дороге не ходят — и не пойдут, даже если иных путей к кукурузному хлебу Эллы не останется. Мы на своей шкуре испытали…
— Джоэл! — Она накрыла его руку ладонью. Ее ясные голубые глаза вдруг затуманились, на них выступили слезы. — Не надо.
Он взглянул на нее и улыбнулся. Пожалуй, то была самая грустная, самая сокрушенная улыбка из всех, что Мэтью выпало несчастье увидеть в своей жизни. Он поерзал на месте, предчувствуя недоброе.
— Все хорошо, — сказал Джоэл супруге. — Правда. Дело-то давно было. Мы никому не рассказывали уже… много лет, верно? Надо рассказать этому юноше, иначе как его переубедишь? Он ведь все равно туда пойдет, просто чтобы самому убедиться. Да. Я считаю, мы должны рассказать.
Элла молча встала и принялась убирать со стола. Губы ее вытянулись в угрюмую тонкую черту, и лицо было столь же угрюмым и бледным.
— Вы не обязаны мне рассказывать, — выдавил Мэтью.
— Обязан. Глядишь, спасу вам жизнь — если вы из породы упрямых дураков. — Джоэл потянулся за кисетом из оленьей кожи и заново набил трубку. Закурив, он тихо сказал: — Итак, наша ферма. Стояла как раз на той самой дороге, в нескольких милях отсюда. Наш дом, втроем мы там жили. Элла, я и наш сынок, Уилл. Славный был парень. Семнадцать годков ему было, когда… Семнадцать годков, — повторил он и ненадолго умолк.
Тарелки громко звякнули в руках Эллы, когда она складывала их в лохань для мытья посуды, а из камина на прочные дубовые половицы с треском вылетело несколько искр.
— Случилось это как раз после смерти Вайдена, — продолжал Джоэл. — Ни с того ни с сего… кто-то повадился драть нашу скотину. По ночам. Вцеплялись в горло, так что кровищи было кругом!.. Из чащобы по ночам доносился жуткий вой. Волки, стало быть. Приходили к нам по ночам кормиться. Но… вот что странно. Я стал вести записи, отмечал, какую скотину и когда мы потеряли. Выходило, что звери эти нападали только раз в месяц. Ну как… они могли две-три ночи подряд приходить, а потом перерыв на целый месяц. Я посчитал, что они являются аккурат в полнолуние или за пару дней до и после. Возможно, они рыскали в округе по определенному маршруту, который приводил их к нашей ферме в одно и то же время. Как знать? Волк — зверь умный. Соображение имеет. Конечно, мы с Уиллом ходили в лес с мушкетами, хотели их отстрелять, но ни одного волка так и не увидали.
— Он был хороший парень, — вдруг сказала Элла, мывшая посуду спиной к ним. Мэтью не хотелось видеть ее лицо, ибо голос ее был полон муки. — Наш Уилл, — вздохнула она, словно ветер прошелестел над кладбищем.
Джоэл подался вперед. Его темно-карие глаза смотрели внимательно, напряженно — будто два ружейных дула.
— Я подсчитал, когда волки придут в следующий раз. Сказал Уиллу, что мы их подкараулим на пастбище. Мушкеты будем держать наготове, фонари прикроем, а как услышим, что кто-то приближается — скотина нам даст знать, — откроем фонари, прицелимся и застрелим окаянных. Итак, мы стали ждать. Просидели одну ночь, вторую. Волки не шли. Я уж решил, что они нас учуяли… учуяли наше присутствие. Но на третью ночь… Они же были голодные, понимаете? Не смогли удержаться.
— Прошу тебя, — тихо произнесла Элла, как бы умоляя мужа не продолжать.
— На третью ночь… Луна тогда начала убывать… животные подняли шум, забегали туда-сюда — встревожились, словом. И тут мы с Уиллом услыхали, как что-то врезалось в стену хлева ярдах в пятидесяти от нас. Внутри были лошадки, и они заржали. Что ж, рассудили мы, дверь-то заперта, волкам туда не пробраться. Но один из них — нет, не один, сразу несколько — начали с голодухи кидаться на стены. Уилл побежал к хлеву. Я крикнул ему, чтобы подождал, но бегал он резво. Фонарь, понятно, открыл, и в его свете я увидел… какие-то силуэты… очень крупные. Я увидел вспышку на конце его мушкета и услыхал выстрел, а потом — вой раненого зверя. Только он был не совсем звериный. Он был… я до сих пор не пойму.
Беккету пришлось замолчать. Он отложил трубку и провел рукой по лицу. Мэтью увидел, что она дрожит.
— Я увидел, как… что-то накинулось на него. Тварей было двое или трое. Фонарь Уилла упал. Я побежал к нему, и… как только я открыл свой фонарь… меня сшибло с ног. Будто пушечное ядро в меня попало, такой это был сильный удар. Я рухнул на землю ничком и выбил два зуба. Что-то огромное, тяжелое — очень тяжелое! — прыгнуло на меня и прижало к земле. Я чувствовал его когти на своих плечах. Мушкет… мушкет я выронил. И тут закричал мой сынок.
— Ох, — вырвалось у Эллы, которая стояла, не двигаясь, возле лохани.
— Я попытался встать, но не смог даже пошевелиться. А потом… я почуял дыхание этой твари на своем загривке, и, клянусь… Богом клянусь! — воскликнул Беккет. — Это создание издало такой звук… будто человеческий голос… Если у горы лезвий да мышц вообще может быть голос. Оно сказало: «Нет». Я отбивался как мог, но потом обнаружил, что моя правая рука — которой я стреляю — сломана. По сравнению с этой тварью, сидевшей на мне верхом, я был как пустой мешок. И мне пришлось слушать, как моего сына раздирают на куски. Слава Богу — слава Всемогущему! — он недолго мучился.
Вновь Беккет умолк, на сей раз в его глазах блестели слезы.
— Они задрали двух коров, — продолжил он, когда смог. — А моего мальчика… раскидали по всему пастбищу. Знаете, как это страшно… попасть в ночной кошмар и не мочь проснуться… Ты пытаешься, пытаешься, кричишь сквозь стиснутые зубы, но проснуться не можешь. Знаете, каково это? Я теперь знаю. — Он сделал глубокий, мучительный вдох. — Когда ко мне подбежала Элла, все было кончено. Она увидела, что эти твари сделали с Уиллом, — я не успел ее остановить. Потом еще недели две она молчала — ни слова не могла выдавить. Вот что мы пережили на той дороге, вот что она сотворила с нами… и с нашим мальчиком.
— Черт побери, — тихо произнес Мэтью, потрясенный этой историей до глубины души. — Господи, это ужасно!
— Да, — кивнул Беккет. — Эти твари… Они нас учуяли и попытались увести подальше от скота. Мне кажется… если бы Уилл не подстрелил одного, они бы его не тронули. Ведь и тот, что прижал меня к земле… Он мог прикончить меня в один миг, но не стал. Говорю же, они умные. Коварные. Но боже мой… когда им это угодно, они могут убивать, еще как могут. Словом… мы похоронили Уилла и бросили ферму. Думали переехать в Нью-Йорк, но наши знакомые как раз выставили на продажу эту таверну. Элла поначалу не хотела жить близко, но… Так я могу время от времени ходить на его могилу. Просто встаю рядышком и что-нибудь рассказываю. Но хожу я туда только днем и возвращаюсь всегда засветло. Живем мы сейчас хорошо. Нам нравится приносить пользу, помогать путникам, да и заработок достойный. В наших окнах всегда горит свет. Прости, Элла, — сказал он своей жене, которая по-прежнему стояла недвижно, — но я решил, что должен все рассказать этому юноше. — Он уставился на Мэтью красными глазами. — Дело было двадцать лет тому назад. Иногда мне кажется, что вчера. Вы меня понимаете?
— Да, конечно. Но… вы все время называли тех, кто на вас напал, тварями. Не волками.
— Потому что я точно не знаю, кто это был. Вот что еще… Я немножко научился по-индейски понимать. Один из тех, что к нам ходит, неплохо знает английский. Так вот, у индейцев слово «про́клятый» означает еще и «больной». Вот какая это дорога. Больная. Безумная. А если вы поедете в тот пустой дом на речном обрыве — засветло не доберетесь, точно вам говорю, даже если тронетесь в путь с первыми лучами солнца, — это будет поступок безумца. Или самоубийцы. Там никто не живет, но в полнолуние индейцы по-прежнему слышат вой из глубин леса. Те твари до сих пор там, хотя уж двадцать лет минуло. Теперь вы все знаете.
Мэтью потерял дар речи. Конверт в кармане вдруг показался ему тяжелым, как могильная плита. А монеты, что остались у него дома в кошеле, — не иначе как плата Харону?
— Женушка моя стряпает отменно, — сказал Беккет. К нему потихоньку возвращалась прежняя благожелательность. — Мэтью, давайте с вами присядем у камелька, и вы мне расскажете все как есть. Зачем вам понадобилось в тот дом?
— Не дом, а чирей на лице земли, — вставила Элла.
Сидя с Беккетом в приятном свете и тепле очага, Мэтью мучился совестью и чувством долга: ехать или не ехать? Рассказывать или не рассказывать?
— Я еду с поручением, — наконец произнес он. — Джентльмен, представившийся братом некоего фон Айссена, который якобы здесь живет, попросил доставить ему послание. Я не вправе рассказывать вам, что это за послание, и вообще открывать какие-либо подробности. Но одно скажу: письмо должно быть доставлено ночью.
Трубка заняла свое прежнее место во рту Беккета. Он вынул ее, выдул под потолок густое облако дыма, которое стало закручиваться в воздухе, потянулся к очагу и поворошил угли.
— Это смертный приговор, — сказал он. — Коли вы поедете к обрыву — живым не вернетесь.