Он замахнулся дубинкой, и Мэтью понял, что констебль собирается размозжить ему голову.
Но если Нэк думал, что Мэтью пьян и не способен защититься, то его ждал немедленный и неприятный сюрприз, потому что Мэтью переложил завернутый в бумагу предмет в левую руку, а правой выразил энергичный протест прямо в зубы Нэку. Звук был такой, будто веслом ударили жирную треску. Нэк пошатнулся, глаза у него полезли на лоб, дубинка рассекла воздух там, где только что стоял Мэтью.
Секунды три ошеломленный Нэк стоял неподвижно. Потом оскалился, как разъяренный зверь — скорее всего взбесившаяся водяная крыса — и бросился снова, занося дубинку. Мэтью стоял твердо. Ему очень хорошо вспомнилось, что говорил Хадсон Грейтхауз на первом уроке фехтования: «Ты должен перехватить инициативу у своего противника». Мэтью решил, что к кулачной драке это тоже применимо, как и к бою на рапирах. Шагнув назад, он блокировал удар левым предплечьем, а правый кулак направил прямо в нос Нэка. Что-то влажно хлюпнуло, констебль отлетел назад, чуть ли не скользя на каблуках. Он кашлял, фыркал, капли крови летели из обеих ноздрей. Потом прикрыл разбитую морду ладонью, и из глаз у него показались слезы.
Мэтью занес кулак для очередного приветствия и спросил:
— Хотите еще, сэр?
Нэк что-то жалобно промямлил. Мэтью ждал следующего нападения — это уже было бы третье за один вечер. Но Нэк опустил голову, повернулся, быстро зашагал туда, откуда пришел, и свернул влево на Кинг-стрит, унося с собой свет фонаря.
Скатертью дорога!
Мэтью чуть не выкрикнул это ему вслед, но без света у него храбрости поубавилось. Он не знал, не побежит ли Нэк звать еще какого-нибудь констебля на помощь, да и не очень этим интересовался. Подобрав свой узел, он оглянулся, проверяя, что больше никто не будет хватать его за горло сгибом железной руки, и пошел быстрым шагом в сторону дома Григсби.
Никогда раньше Мэтью так не был рад свету — пусть даже из пробитых гвоздями дыр в жестяном фонаре, поставленном возле двери сарая. Шнур с ключом болтался на дверной ручке, как и было обещано. Мэтью отпер дверь, спустился на три ступеньки, светя себе фонарем, и оказался в помещении примерно вдвое меньшем его мансарды. Утоптанный земляной пол был цвета корицы. Стены оштукатурены и выкрашены соответственно в кремовый цвет. Неуютного вида оленья шкура на топчане у стены ожидала своего постояльца. Ну, все лучше, чем земляной пол… хотя как сказать? Впрочем, надо отдать должное гостеприимству Григсби: в каморке стоял круглый столик, а на нем — миска с водой, несколько спичек и огниво. На полу рядом с топчаном — ночной горшок.
Мэтью предстояло делить это помещение со штабелем деревянных ящиков, несколькими ведрами, различными деталями пресса, лопатой, топором и прочими инструментами, а также с какими-то неизвестными предметами, обернутыми парусиной. Поскольку здесь пол был низко, а под самой крышей находились отдушины для вентиляции, в помещении стояла приятная прохлада. В общем, переночевать можно. Единственная проблема, как вскоре сообразил Мэтью, что с внутренней стороны двери нет засова. Сама она не откроется, но и запереть ее нечем. Значит, надо будет придумать, чем ее зажать.
Мэтью занялся предметом, который столь грубо был ему вручен. Сняв восковую печать и развернув обертку, он увидел черный блокнотик с орнаментом золотых листьев на обложке, и сердце взбрыкнуло так, что позавидовал бы и Брут. Никогда раньше он не видел этот узор так близко — квадрат из завитков, слишком элегантный для своего владельца.
Пропавший блокнот Эбена Осли. У него в руках. Полученный от… от кого?
От Маскера?!
Мэтью сел на топчан, подвинул стол поближе и поставил на него фонарь, открыв крышку, чтобы было больше света.
«У меня для тебя кое-что есть», — шепнул тогда заглушённый тканью голос.
Этого не может быть, подумал Мэтью. Но это так. Непонятно по какой причине Маскер взял блокнот с тела Осли и по причине не более понятной вернул его — схватив Мэтью за горло. Но не перерезав горло — почему?
«Я отметил страницу. Обрати внимание».
Мэтью увидел загнутую страницу в последней трети блокнота. Открыл на этом месте, заметил коричневое пятно наверху, склеившее несколько страниц, потому что остались следы лезвия, которым их разделили. Поднес загнутую страницу к свету и увидел странный список, начерченный кудрявым почерком Осли свинцовым карандашом.
После этой страницы шло несколько пустых. Мэтью вернулся к первой странице, прочел то, что явно указывало на расстройство ума Осли. Он не ошибся, предположив, что директор школы пристрастился к писанию в блокноте, как к игре, потому что записывал суммы, уплаченные за еду и питье для своих питомцев, суммы пожертвований от благотворителей и церквей, заметки о погоде, списки — естественно — выигрышей и проигрышей в тавернах, замечания о стиле игры своих партнеров, и даже что ел на завтрак и на ужин и насколько легко облегчал свой кишечник. Сочетание бухгалтерской книги и личного дневника. Несколько раз Мэтью находил на страницах свое имя: «Сволочь Корбетт снова за мной следит, лопни его глаза» и «Опять Корбетт. Надо что-то делать». Темные пятна на страницах — это могла быть и кровь Осли, и разлитое вино в бурные ночи за игорными столами.
Мэтью вернулся к загнутой странице и еще раз прочел список имен и цифр.
«Эбен Осли про…» — сказал Маскер.
— Про «что» Эбен Осли? — спросил Мэтью у стоящего на столе фонаря.
Хотя ему хотелось тщательно изучить блокнот от начала и до конца, усталость одолевала. И он совершенно не понимал, зачем Маскер отдал ему блокнот. Да еще и страницу отметил. И не перерезал ему горло. Разве Маскер занимался не убийствами?
«Да, убийствами, — подумал он. — Но ради какой-то цели. И для его целей не нужно меня убивать. А нужно для его целей, чтобы я понял ту загнутую страницу. Бог ты мой, — вдруг понял Мэтью, — Маскер хочет, чтобы я ему помог?
Помог — что сделать?»
Но больше сегодня он не мог об этом думать, закрыл блокнот и положил его на стол. Потом встал, поставил фонарь на первую ступеньку, где открывшаяся дверь его бы сбила, предупредив Мэтью звоном. Свечку он решил не гасить — пусть догорит сама.
Он разулся, растянулся на оленьей шкуре и быстро погрузился в сон. Но последним образом в мозгу был не подкрадывающийся Маскер, не безмолвная Королева Бедлама, не преподобный Уэйд, рыдающий на кафедре, ничего из того, что могло было бы быть. Он увидел лицо Берри Григсби напротив себя за столом в «Рыси», золотистое и веснушчатое в свете фонаря, глаза ее смотрели прямо на него, и голос вызывающе спрашивал: «Отчего бы это мне прятаться?»
Глава двадцать девятая
Утро было жуткое, потому что Мэтью, проснувшись, в первый момент не мог вспомнить, то ли события вчерашнего дня действительно случились, то ли это был мерзкий сон. Проснулся он на полу, на оленьей шкуре, в тусклом сумраке, освещенном отдушинами под потолком, с блокнотом Эбена Осли на столе. Все тело ныло после грубой хватки Маскера, воспоминания о разрушении гончарной все еще плясали в мозгу. Мэтью снова крепко зажмурился ненадолго и замер лежа, будто отключаясь от жизни, пока не наберет сил снова ее воспринимать.
Ох, как же спина затекла! Он встал, недоумевая, как индейцы могут так спать.
Первым делом надо было зажечь спичку и засветить фонарь. Свеча догорела почти дотла, но огарочек остался, и огрызок фитиля все-таки зажегся. Мэтью сейчас чувствовал себя именно таким огрызком фитиля. Потом в этом жалком освещении он взялся за блокнот — удостовериться, что ему не померещилось. Снова перелистнул к загнутой странице, поднес ее ближе к свету и стал рассматривать нацарапанные карандашом имена и цифры.
Он предположил, что это имена воспитанников. «Ту» рядом с именем «Джейкоб» означало, что это второй Джейкоб в группе,[5] но фамилия его неизвестна — как у Джона Файва. Строки цифр представляли собой загадку. И еще были обозначения «Отсев» и «Чепел», а рядом с ними что-то вроде дат. Пятое мая, двадцатое и двадцать девятое июня. В последней строке не было ни обозначений, ни даты. Мэтью посмотрел на слово «Отсев».
«Отсев»? Интересно.
Потом его внимание привлекло слово «Чепел». Да, часовня[6] в приюте есть — тесная комнатка, где стоят несколько скамеек. Во времена Мэтью иногда заходил пастор удостовериться, что воспитанники следуют праведному пути. А без этого часовня была бы просто обычной холодной спальней.
От последнего слова что-то тревожно шевельнулось в нем. Список недавних «наказаний» Осли? И этот негодяй должен был свои мерзости творить именно в часовне, будто не было других мест?
Но в этот контекст не вписывалось обозначение «отсев». Если это действительно так, то отсеян при отборе для какой цели? И кем? И почему при последней фамилии никаких обозначений?
Он подумал, что надо определить время ведения блокнота. Вероятно, заполнив один блокнот. Осли тут же переходил к следующему. И этот может быть и пятым, и пятнадцатым. Если исходить из дат в списке, этот конкретный том деяний и подвигов Осли был начат где-то на второй неделе мая.
Снова затрещал фитиль, и Мэтью подумал, что пора вернуться в мир. Желудок также решил подать голос и напомнить, что неплохо бы и позавтракать. Посмотрев на часы, Мэтью был потрясен, увидев, что уже почти восемь. Наверное, он устал куда сильнее, чем сам думал, потому что обычно просыпался в шесть. Мэтью плеснул себе в лицо воды из миски — ни мыла, ни полотенца не было. После завтрака он решил зайти в парикмахерскую побриться и вымыться, потому что поры у него были забиты и песком дороги, и прахом разрушения.
Потом он взял чистую — относительно — голубую рубашку из сумки, надел ее вместе с парой чистых чулок. Две пары панталон в сумке были не чище тех, в которых он сегодня спал, так что менять не имело смысла. Мэтью положил блокнот Осли в сумку под панталоны, а сумку задвинул под топчан. Вышел на утреннее солнце, которое его ослепило: в голландской молочной было темнее, чем ему казалось. Наверное, так оно и задумано. Мэтью запер дверь и пошел.